ков, тыча заскорузлым длинным пальцем в свою «Книгу отзывов», – был, конечно, хм, разгорячен, ну и маханул во всю ширь души.
И тут же начал вновь на Лимонова напирать.
– И вы вот запишите в книжечку мою что-нибудь, непременно запишите. Тогда не забудется ваш образ, не пропадет, не исчезнет на веки вечные в реке времен. Обратите внимание, здесь, в самом низу страницы, не по-русски написано. Это один литовец сочинил. Его Гуков привел. Очень симпатичный господин. Однако же вышла у нас с ним свара. Разговор зашел об искусстве: чем, мол, русская школа от европейских традиций отличается. Слово за слово, да взял я и брякнул сгоряча: у вас де живописи путевой нет и не было, один только Чюрленис припадочный. Он, конечно, обиделся, но виду не подал. У нас, говорит, хорошей живописи вполне достаточно. И если бы вы очки свои сменили, то тоже смогли бы кое-чего углядеть. Я ему, конечно, вопросик вставляю: «Про какие это такие очки вы тут толкуете?» А он мне в ответ: «Про имперские, с вашего позволения».
Здесь уж Гуков не удержался, влез и начал по своему обыкновению всякую дребедень разводить: «Мы вас спасали, защищали, помогали, а вы всем недовольны, ничего не цените, только и норовите русским в морду плюнуть».
В общем, обиженного стал из себя представлять. А тот ему и говорит с улыбочкой по-литовски: «Веритас одиум парит».
Я это так понял, что он поговорку ихнюю сказал. Вроде того, что они с Гуковым спорят, словно как в бане парятся, где изрядно друг друга вениками хлещут. И, чтобы атмосферу охладить, сразу же и предложил ему: «Вот вам моя книжка и вы там свое изречение, пожалуйста, зафиксируйте. У меня народу много бывает, всем будет любопытно прочитать. Глядишь, так и прославитесь». Ну, он и записал.
А тут намедни приходит ко мне профессор Стопоров с каким-то американцем очкастым. Я начал им книжку эту показывать и говорю: «Здесь по-литовски написано, поговорка их народная про баню».
Тогда Стопоров мне глаза и открыл.
«Что поговорка, – говорит, – это верно, только не литовская, а латинская. И к бане не имеет она никакого отношения. Переводится дословно она как «истина порождает злобу». По-русски эта мысль также выражается тремя словами «правда глаза колет».
Выходит, что уел нас с Гуковым литовец. Молодец, ничего не скажешь.
Сейчас народ обидчивый пошел, надо ухо востро держать, не то влипнешь. Все так и норовят себя в творчестве заявить.
И тут Ситников ни с того ни с сего на меня переключился.
– Ну, а вы-то, что? Все болтаетесь без толку, все себя ищете. И не надейтесь, не найдете. Таким макаром можно только забулдыгой стать. Надо себя через дело выражать. Вот взяли бы, к примеру, да выставку б какую-никакую авангардного искусства и организовали. У Олега Целкова уже вторая выставка в Курчатовском институте! А вы чем хуже? – энергии у вас хоть отбавляй, вкус есть, всех знаете, все смотрите. Вам и карты в руки. Эх, если бы я…
«Мы живем в век, когда каждая отрасль культуры усложнилась очень-преочень, и если хочешь постигнуть все тонкости и насладиться этими тонкостями, то надо приложить сперва много усердного сосредоточения, будь то футбол и модная одежда, или стихи, или серьезная музыка, или токарное дело, или живопись – все равно. Всюду есть лучшие из лучших специалисты, перед которыми преклоняются обыкновенные специалисты. Они-то их хорошо понимают. А Вы хотите тоже их понимать? Тогда извольте потратить много сосредоточенного внимания, дабы дойти до уровня понимания среднего специалиста. Ах, у Вас нет для этого времени! Ну, тогда и довольствуйтесь ширпотребом, и нечего Вам сетовать на то, что Вы не можете понять (абстрактное искусство, допустим). Тем более, просто глупо ругать то, чего не можете понять из-за неподготовленности.
(Из письма В.Я. Ситникова)
Тут я оторвался от своих мыслей, поскольку услышал голос Ивана Федоровича, а затем и увидел его самого, ковыляющего по направлению к нашему столу.
– Здравия желаю всей честной компании, – сказал Иван Федорович и, скосив глаза, внимательно посмотрел на Пусю. Тот сидел на собственном стуле между Валерием Силаевичем и Немухиным и всем своим видом свидетельствовал, что Просветление не является достижением одних лишь святых, а процессом, протекающим среди представителей любого общества, процессом, в котором наше сознание становится полностью прозрачным, как, например, куриный бульон, – до самой своей сущностной природы. – Впрочем, я, кажется, помешал. Прошу в таком случае извинить, такая уж у меня работа. Труба зовет.
Иван Федорович криво улыбнулся, давая понять собравшимся, что пошутил, и вопросительно посмотрел на Валерия Силаевича.
– На сегодня трубы отменяются, – сказал уже прилично раскрасневшийся Валерий Силаевич, – надо иногда и о душе подумать, – и, налив себе в рюмку водки, протянул бутылку мне. Немухин согласно кивнул головой, пошевелил по своему обыкновению бровями и, вздохнув, подлил себе в стакан квасу.
– Уровень наших достижений и глубина их реализации зависят только от нас самих, – продолжал Валерий Силаевич. Мы живем, словно в сне неразгаданном, но в эпоху технологической революции. «Технология» эта, если присмотреться, фокусируется либо на чисто материальных ценностях, как то: комфорт, прогресс, либо на исключительно персональных заботах. Однако существуют еще и частные проблемы личности, которая выступает как совершенно изолированная, отделенная от коллектива психическая целостность.
Валерий Силаевич зацепил вилкой мясистый кусок селедки с толстым колечком лука, поднес его к себе и, внимательно осмотрев, сказал:
– Слишком мал я для всех благодеяний и всей правды, которые Ты сотворил рабу твоему. – Затем, оторвавшись от созерцания селедки, он внимательно оглядел всех нас и, оставшись, видимо, удовлетворенным результатами своих наблюдений, взял в другую руку рюмку с водкой и, полузакрыв глаза, произнес на одном дыхании, как молитву:
– Есть мнение, что здоровая личность, «ассимилировав» содержание коллективного бессознательного и глубинные значения величайших культурно-религиозных символов, должна быть одновременно и психологически укорененной, и социально-активной в своей культуре и в своей религии.
– Верно, – сказал Немухин, прослеживая взглядом за движением наших рюмок, – существует еще тип русского коренного человека, который и есть становой хребет российской истории! Но в голосе его, несмотря на бодрую интонацию безусловного одобрения, сквозила потаенная тоска по невозвратно ушедшему.
Я ничего не сказал, однако согласно кивнул головой, чтобы и другие поняли мое безусловное уважение к текущему моменту. Не сговариваясь и не чокаясь, как за помин души, мы выпили. Валерий Силаевич тут же захрустел луком, Немухин стал медленно, вчувствываясь во вкус, жевать кусок сала, я глотнул теплого куриного бульону, а все еще стоящий поодаль Иван Федорович с досадой крякнул.
Воспользовавшись паузой, он поправил кепку и начал говорить в своей обычной, поучающе-язвительной манере:
– Вот вы, как люди образованные, рассуждаете здесь обо всем на свете, и, хотя и заумным языком, высказываете мысли абсолютно верные, с которыми трудно не согласиться. Но при том, на деле, каждый из вас совсем другое собой представляете, что приводит к несоответствию и разрушению основ. Потому, и в первую очередь из-за злокозненности евреев, вокруг черт знает что творится. Тлетворная еврейская «прелесть» «внедряется все глубже и глубже в массу человечества и корнями своими прорастает всю человеческую толщу. Секрет иудейства – в том, что есть чисто иудейское, чистокровное, и около него – с неимоверной быстротой иудаизирующая «шелуха» прочих народов. Теперь в мире нет ни одного народа, совершенно свободного от еврейской крови, и есть еврейство с абсолютно несмешанною кровью. Итак, есть евреи, полуевреи, четверть-еврей, пятая-евреи, сотая-евреи и т. д. И вот, каждый народ с каждым годом увеличивает процент еврейской крови, т. е. разжижается в своей самобытности. <…> И, рано или поздно, процент еврейской крови у всех народов станет столь значительным, что эта кровь окончательно заглушит всякую иную кровь, съест ее, как кислота съедает краску».[141]
Например, тот самый врач-еврей, о котором я вам рассказывал, вторым священником назначен в Ратовскую церковь. Теперь, выходит, будет не только тело, но и души лечить, а правильней сказать – калечить. Спрашивается, почему его именно в «нашу» церковь понесло? Почему он в своей религии не захотел быть социально-активным? – там, где он от природы психологически укоренен, да еще как. Нет, неспроста все это, ох как неспроста!
Иван Федорович покрутил в воздухе пальцем и пристукнул своей культей.
– Да, это весьма и весьма интересно, – сказал Немухин и подлил себе в стакан квасу, – мне, лично, всегда любопытно было, что движет евреем, когда он в христианство вдруг переходит. Это ведь другой, особый тип духовности – православный еврей, от русского православного сознания отличный. Его вера куда более истовая, словно сознает он, что перед Христом виноват, сильно виноват. Потому согласен: неспроста это происходит, верно, только вот как?
– Что значит «как»? В «Деяниях Апостолов» подробно описано обращение Савла, который, основателем той Церкви считается, о коей ты так печешься. К тому же он еще зовется Апостолом язычников, а следовательно, всякое «истинное» обращение, истинно именно в его еврейском прообразе!
– Вот манера! – сказал Немухин недовольным тоном. – Я своими переживаниями делюсь, причем «не вообще», а по конкретному вопросу. Ты же все переиначить норовишь. Нет, чтобы вникнуть, попытаться понять, что другой человек выразить хочет.
Ведь если действительно быть «психологически укорененным в своей культуре и в своей религии», то будет понятно, почему меня, лично, эта разница так интересует. Мы, может быть, с этим врачом чем-то и похожи, а вот бабушки наши – совсем нет. И это важно! – от бабушек в нас все доброе и теплое проистекает. И это самое «четвертое измерение» тоже.