Почему тогда, спрашивается, надо уклоняться, а то и бежать от своего кровного, от природного начала? Для кого-то, согласен, оно есть «коллективное бессознательное», особенно в толпе, но если ты – личность, то именно природное начало, осознанное как «данность», и определяет выбор твоего Пути.
– Хорошо говорите, – одобрил Иван Федорович, – русское природное начало особое, не такое как у Савлов Моисеевичей, и пространство у нас другое – не чета ихнему Синаю. Я хоть и рабочий человек, а в музеях бываю. Стою как-то раз перед картиной Репина «Бурлаки» и чувствую: вот оно – наше пространство, бесконечное, соленое от кровавого пота, неодолимое. Точнее сказать, в одиночку неодолимое, а в артели, всем скопом, становится оно покорным коллективной русской воле. Потому и идеалы у нас должны быть своими, природными, а не взятыми напрокат у черт знает кого.
Он подошел ближе, полагая, видимо, что настал уже момент, когда, не умоляя своего достоинства, можно и к столу подсесть.
– А вы, Владимир, никогда не задумывались, что радикальный разрыв с корнями не только родной культуры, но и уровнем, на котором любая культура функционирует, – это и есть цель духовного развития? Иначе вашей личности – труба.
Произнеся это, Валерий Силаевич развернулся и, глядя в упор на Ивана Федоровича, с несвойственной ему жесткостью в голосе повторил:
– Ну, а на сегодня трубы отменяются.
Иван Федорович, который уже было разворачивал свою культю, намереваясь занять место за общим столом, на какое-то мгновение застыл в весьма сложной, с точки зрения начертательной геометрии, позиции. Потом, успев, по-видимому, в считанные секунды обдумать свое положение, он принял присущую ему позу «витии», поправил кепку и, рубя воздух крепким костлявым пальцем, стал излагать свою точку зрения по поводу сложившейся ситуации.
– Ну, ладно, раз уж вы такие занятые, что до рабочего человека снизойти не желаете, придется повременить. Развлекайтесь на здоровье, хотя какой прок в развлечениях-то ваших? Себе радости не приносите и людям дать ничего не можете. В этом вся ваша сущность, враждебная всему русскому, нормальному, общепринятому, и заключена. Вы хуже «тех». У них кровь чужая, а у вас – ум. Вы с чужого ума живете, оттого все родное вам и не мило…
– Ни плохое, ни хорошее не выходит из уст Всевышнего, – задумчиво произнес Валерий Силаевич, наливая водку себе и мне, – все определяется человеком, что, в сущности, и есть свобода выбора.
– Но я еще приду, – выкрикнул Иван Федорович, дернувшись всем телом, причем мне даже показалось, что он наподобие волчка обернулся два раза вокруг своей деревянной ноги, – ох, как я приду! Смачно сплюнув и выказывая всем своим видом крайнюю степень неприязни, обиженный Иван Федорович быстро заковылял в сторону калитки.
– М-да, нехорошо как-то получилось, – проворчал, глядя ему вслед, Немухин и, чтобы переменить тему разговора, тут же добавил. – Я вот слышал, что глаз в процессе эмбрионального развития образуется из зачатка покровной ткани. Значит не зря в народе говорят «шкурное зрение». А вы как думаете?
– Всякое слово, сказанное разумно, подобно золотым яблокам в серебряных облачениях, – уклончиво произнес Валерий Силаевич, явно не желая углубляться в теорию эпигенеза, и посмотрел на Пусю, который так энергично облизывался, что это наводило на мысль о плотском грехе. – Поскольку один грех порождает другой, – продолжал он, особенно доверяться «шкурным чувствованиям» не следует, так же, впрочем, как и другим аффектам грубой плоти.
Немухин согласно хмыкнул и отодвинул шпроты подальше от Пуси на середину стола.
Пуся перестал облизываться, сел, поджав лапы, и уставился на Немухина.
«Когда заключенное в тело живое существо управляет своей природой и на умственном уровне отказывается от всех действий, оно счастливо пребывает в материальном теле, не совершая никаких действий, а также не являясь причиной совершения каких-либо действий», – казалось, говорил он.
Словно желая предотвратить ссору, Валерий Силаевичи почесал Пусю за ушами и сказал:
– Грош цена добродетели, не прошедшей искушения пороком.
– Может оно и так, – согласился Немухин, – но особо подставляться тоже не следует, кто его знает, как оно обернется. Кстати, – тут он резко, будто вдруг вспомнил нечто очень важное, развернулся ко мне, – ты в молодости, как мне помнится, авангардную выставку организовал?
– Это верно, из-за нее, можно сказать, и сам художником стал, а то уже хотел во врачи податься.
– Вот и я к тому же, – сказал Немухин, явно довольный, что сумел перевести разговор в другое русло, – художником стал, чудак. А ведь мог быть героем сердечно-сосудистого труда. Кстати, я ведь помню, как приходишь ты ко мне и говоришь: «Владимир, я выставку делаю, не дашь ли ты мне пару картин?» – «Почему только пару?» – спрашиваю. – «Можно и больше, – заявляешь ты, – там места много. – «Ну, думаю, наберет он сейчас барахла всякого, лучше от этого дела в стороне быть». Вот и не дал я тебе картин. М-да, это факт, а сейчас вот жалею, что тогда в твоей выставке не участвовал.
«Сейчас я стремлюсь и работаю над собой в том смысле, что раньше я делал картину «Монастырь», как чертежник, и после раскрашивал ее, и вот, наконец, пришел к тому, что воображаю на темном холсте два аэростата, воздушные эдакие «сардельки»… Верхний баллон – это туча, нижний баллон – холм. Оба баллона сплюснуты и почти касаются друг друга, а свет исходит из них от тебя над головой метрах в 2–3-х. Это основная модель, которую я воображаю перед началом изображения подготовительных двух объемов с уходящим между ними в глубину дали пространством… Когда пишешь такой пейзаж, надо зубрить вслух или себе в уме: «Пространство, пространство», и «пузо, пузо, пузо». И оно точно по волшебству начнет получаться… «само собой».
(Из письма В.Я. Ситникова.)
Глава 14. «Моя» выставка (1)
Гениальная Васина идея насчет выставки, высказанная им вроде бы в шутку, для куражу, крепко запала мне в душу, однако обстоятельства разного рода – с точки зрения марксистско-ленинской философии объективные условия — должны были еще сложиться должным образом, чтобы идея эта смогла вызреть и реализоваться.
Я работал тогда лаборантом в Институте гигиены труда, и там вдруг избрали меня в комитет комсомола.
Дело было так: на очередном перевыборном собрании мы с ребятами затеяли в тычки играть. Я было потянулся рукой, чтобы впереди сидящую девицу пальцем легонько в спину ткнуть, как тут меня спрашивают: «У тебя предложение есть? Давай, выкладывай его комсомольскому собранию, раз руку поднял. Говори, как, по-твоему, нам надо действовать и что делать, чтобы подтянуть культурно-массовую работу?»
Тут я возьми, да и брякни от растерянности: «Предлагаю организовать в нашем институте выставку художников-новаторов».
В президиуме собрания все очень оживились. Предложение мое сразу понравилось. Все про какие-то выставки краем уха слышали, хотя искусством, естественно, и не интересовались. А на меня словно озарение снизошло – вызрела, значит, Васина идея, вынырнула из глубины души.
– Новое искусство? – говорю, – это необыкновенно прогрессивно и не менее интересно. Посмотрите, во всех институтах что-нибудь да устраивают. Народ валом валит. Получается очень даже идейно: искусство принадлежит народу, а мы, научная интеллигенция, его пропагандируем и доносим до широких масс.
Последнее еще больше комсомольскому активу понравилось, и поскольку других предложений не поступило, то меня, как человека инициативного и идеологически подкованного, единогласно избрали руководить культсектором.
После собрания с секретарем комитета комсомола Ниной Криворучко пошли мы в партком. Партком института возглавлял маститый ученый в области гигиены труда тов. Пушкин – мужчина громадного роста, в очках, вечно под хмельком, известный трудящимся женского пола на многочисленных заводах и комбинатах, находящихся под неусыпным медицинским контролем нашего института, как большой специалист в области контактных методов обследования.
Жена Пушкина, Наталия Николаевна, тоже работала в нашем институте крупным ученым и тоже была членом парткома. Как язвили злые языки в курилке, поставлена была она туда по велению райкома партии специально, чтобы беспорядочные исследования ее муженька не вылились в социально-гигиеническую проблему всесоюзного масштаба. По этой причине Пушкин стал меньше ездить в командировки и больше торчать в парткоме, отчего смертельно скучал и вечно выглядел утомленным партийной работой.
Нина Криворучко, обладавшая здоровенной задницей и весьма крутым бюстом, представила все эти свои достоинства тов. Пушкину вкупе с Васиной идеей и моей персоной, как «интересное предложение нашего нового руководителя культсектором».
Пушкину явно импонировали формы Криворучко, а также ее оригинальная манера как бы незаметно, но регулярно поправлять свои туго запечатанные груди. Он сразу же повеселел, заиграл широченной казацкой улыбкой, вспомнил, что у него с аспиранткой Криворучко намечена совместная поездка в город Березняки, и еще более повеселел, заметив, что тов. Криворучко при этом многообещающе покраснела и подкорректировала расположение своего бюста.
– Очень нужная и своевременная идея! Полностью вас поддерживаю. Выставку нужно расположить в нашем институтском музее. Там со светом все в порядке, а стены можно затянуть какой-нибудь плотной материей. Сейчас свяжемся с профкомом, попросим у них деньжат. Они не откажут.
Профком, конечно же, не отказал и я, купив ткань, обтянул ею стены музея, где были размещены плакаты и фотографии, иллюстрирующие успехи отечественной гигиенической науки.
Потом начался самый сложный этап – определение участников выставки, которая с самого начала понималась как ретроспективная.
Ситников выдвинул идею, тов. Пушкин наметил программу ее реализации, а Гуков предложил первого участника. И им оказался художник Козлов. Я был знаком с симпатичным художником Алексеем Козловым, который писал всякие там ложки да плошки в несколько наивном псевдорусском стиле, и потому охотно согласился. Договорились, что Гуков приведет его к нам в институт, чтобы он огля