Работы Брусиловского, особенно коллажи, были выполнены тщательно, хитроумно, и вызывали интерес. Сам он заявлял их как знаковые системы ирреального порядка, где царствуют абсурдность, спонтанная ассоциативность и эротизм. Что же касается антиквариата, то уж здесь-то был действительно музейный уровень.
Посетители аж млели от восторга, просили разрешения еще прийти.
Однако в отличие от других художников андеграунда Анатоль принимал у себя не всех и не каждого. Например, Гукова в мастерскую к себе не пускал, а встречался с ним на дому, и всегда только по делу, ибо знал, что у Гукова антиквариат не ворованный, а «наивняк», т. е. приобретенный за бесценок у несчастных старух или алкоголиков, проматывающих остатки фамильного добра.
Незадолго до отъезда за границу знаменитого московского коллекционера Костаки, который, заявляя себя собирателем русского авангарда, опекал также и новое независимое искусство, смекнув, что место «первого мецената» остается вакантным, решил Брусиловский и на этой стезе себя заявить.
Купил он огромную картину никому не известного новгородского художника, человека тихого, мечтательного, непрактичного, и стал ее у себя выставлять, как новое слово в искусстве. Специальные посещения организовал: смотрите, мол, какой я удалец, как ратую за новые имена.
Саму покупку обставил «Брусок» по своему обыкновению с большим форсом. Повсюду раззвонил, что заплатил он за эту картину, как за «шедевр» национального искусства, в котором синтезированы «все достижения русской иконописи, а заодно и авангарда», неслыханную по тем временам сумму – пять тысяч рублей. А чтобы такой прожженный народец, как московские художники от андеграунда, в это поверили, даже короткий документальный фильм состряпал. Фильм назывался «Анатолий Брусиловский приобретает картину гения нового авангарда», и в нем главным образом был зафиксирован момент отсчета денег при оплате покупки.
Скоро другой слух по мастерским пополз – будто приезжал к «Бруску» Немухин и предлагал ему «трон» Костаки, причем и собственных картин за бесплатно дать обещал и других художников уговорить брался. «Забирай, мол, Анатолий в свои руки все это дело, представляй нас. Ты иностранными языками владеешь, в общении легок и изящен. А мы тебя всемерно поддерживать будем». Было это на самом деле или нет, сказать трудно, но тут пожаловал в гости как новоявленному Меценату сам Костаки. Осмотрел картину, повздыхал маленько, а затем и говорит:
– Интересно, очень интересно. Вы же знаете, Анатолий, я половину своей коллекции советскому государству подарить должен, вот и думаю: а что, если эту дыру «независимыми» художниками залатать? Может получиться очень недурно – живая преемственность, традиция русского авангарда. Ну, и для вас, художников, дело важное. В компании с Кандинским, Малевичем да Родченко ваши имена совсем по-иному и звучать, и смотреться будут. Например, вы эту картину у себя дома выставляете, что, конечно, весьма похвально, но я бы мог ее с собой взять и показывать в разных странах. Она на манер фрески написана, смотрится представительно. Вот и сделал бы художнику имя. Я ему, кстати, это предлагал, но он отказывается. Продал, говорит, я Анатолию Рафаилычу картину, не «отдал», а «продал», и договор при том заключил. М-да, такие дела. И сколько же, если не секрет, заплатили вы за это все, голубчик? Пять тысяч, говорите? Возможно, я неправильно понял, ослышался? Ах, вот как, действительно пять тысяч! Странно вы, голубчик, за дело беретесь. Я бы сказал, что не в своем стиле.
Тут Анатоль не преминул перед гостем «павлинье перо» показать:
– Что же тут особо странного, уважаемый Георгий Дионосович? «Свято место» пусто не бывает. Отчего, скажите на милость, другой инициативный человек не может на столь перспективной стезе, как русский авангард, порадеть?
Костаки аж передернуло. «Ладно, – говорит, – радейте на здоровье». На том и расстались.
Однако вся ситуация сложилась совсем не так, как того ожидал Брусиловский. Когда стали художники к Немухину обращаться: «Будем Брусиловского в Костаки тянуть или нет?» – тот вдруг заерепенился: «Нет Георгию Дионисовичу замены, и быть не может!» И отступились друзья-художники: к чему ссоры заводить, каждый сам по себе, так куда удобней, чем гуртом, и дрязг меньше.
Потом по свойственной творческим людям злокозненности стали подозревать, что «Брусок» хитрит, с ценами играется. Началась истерия: «Ты чего, совсем спятил? Мы свои картины иностранцам по двести рублей еле-еле продаем, а тут целые пять тысяч! Да кто же нас теперь покупать будет? Снимай эту картину к черту, иначе все мы прогорим!»
Анатоль, конечно, огорчился, но обижаться не стал, поскольку как поклонник Фрейда, понимал подоплеку всего этого дела: друзья «по борьбе» – все больше дрянь, а главное – пьянь, а потому слову их грош цена. И ничего здесь не поделаешь, ибо это – бытовой факт, а не художественный феномен. Aliena vitia in oculis habemus, a tergo nostra sunt[156].
Прознал Анатоль как-то раз, что дача покойного маршала Тимошенко, которую тому лично товарищ Сталин подарил, пустует и предложил сыну его, Косте Тимошенко, чтобы тот ему эту дачу сдал, за умеренную, конечно, цену и с благородными целями: он, мол, Анатолий Брусиловский, неожиданно вкус к природе ощутил и там, на даче, свои новые шедевры созидать будет.
Зовут меня на новые великие дела
Лесной травы разнообразные тела[157].
Полковник авиации Константин Семенович Тимошенко – человек богемной тусовки, охотно согласился. Брусиловский – парень в доску свой, личность популярная, артист к тому же. Пускай себе творит на свежем воздухе, а деньги лишними не бывают.
И устроился Анатолий Рафаилович Брусиловский на даче маршала Тимошенко, что, между прочим, в особо охраняемой зоне находилась, рядом с «Домом приемов командующих армиями стран участниц Варшавского договора», как настоящий русский барин – с большим вкусом и размахом. Как «сюрреалист» решил воссоздать он здесь иную реальность, эдакую иллюстрацию собственных лирических ассоциаций или сновидений, предвосхитив идею «Дома Дали»[158], но в сугубо русском духе. И сумел таки задумку свою воплотить в жизнь, причем с большим размахом, ярко и сногсшибательно.
По размерам и вычурности архитектуры дача маршала вполне соответствовала «Дому Дали»: множество комнат, мансард, террас, веранд и залов, заставленных и завешанных старинной мебелью, оружием, музыкальными инструментами, поражающими «натуральностью» изделиями таксидермического искусства – чучелами зверей и птиц, и, конечно, «интерьерными» картинами в тяжелых позолоченных рамах… Имелась в доме и огромная кухня с настоящим очагом, котлами, вертелами, особого рода печами и другой редкостной утварью, вывезенной из старинных замков Германии.
Банкетный зал был уставлен резной дубовой мебелью из бывшей столовой Рейхсмаршала Великой германской империи Германа Геринга, может быть и тяжеловатой, помпезной, но зато прочной и «органичной». По-видимому, несмотря на различия в происхождении и образе мыслей, эстетические вкусы маршалов удивительным образом совпадали.
Кроме своих замечательных воинских качеств был маршал Тимошенко большим любителем растениеводства, потому приказал засадить огромную территорию дачи причудливыми деревьями и кустарниками, разбить перед домом изысканный цветник. За прошедшие десятилетия растения эти разрослись, образовав удивительный по своей необычности «волшебно-романтический» парковый ансамбль.
Все это вместе как нельзя лучше совпадало с эстетическим установками Брусиловского, который буквально за несколько дней превратил дачу в настоящий вертеп в стиле раннего Мейерхольда: с буффонадой, маскарадным юмором и эротизмом.
Что ни день, то «завтрак на траве». Затем шли прогулки, изящные игры, интеллектуальные беседы. В обед – жарение мяса или птицы на вертелах, кофе на открытой террасе и опять таки беседы. На ужин – раковины с запеченными в них раковыми шейками, осетриной и пармезаном, чай из самовара при свечах, шепот жарких молитв — для посвященных, танцы под луной и прочие радости из антологии «Серебряный век», включая, конечно же, и непрерывные возлияния.
Расцвели под луной голубые цветы, и для соседей Тимошенко наступили трудные времена. День и ночь по даче маршала бродили непривычного вида дамы и кавалеры обоего пола, наряженные в белые костюмы, мелькали экзотические шали, широкополые шляпы, не смолкая, гремела музыка, слышался звон разбиваемой посуды, возбужденные крики, пьяный хохот, томные стоны… Домочадцы семей бывших соратников маршала Тимошенко – Главного интенданта Красной Армии, генерала Хрулева и маршала Конева с изумлением наблюдали, как Анатоль, сияя счастливой улыбкой, тащил в дачную беседку редкостной формы блюдо из майсеновского фарфора, на котором в окружении собственных хвостов, головок и перьев громоздились тушки жареных фазанов.
Это кто это там брякнул так бряк
Ах это Серебряный Век[159]
Что касается Брусиловского, то он ситуацией наслаждался сполна. Ибо ставились эти живые картинки при самом активном участии западных корреспондентов и представителей дипкорпуса, в сущности, специально для них. Полюбуйтесь-ка, мол, дорогие друзья, на этот «Парадиз». Вот он-то и есть тот самый, заповедный, истинно русский стиль жизни, который гады-большевики отняли у многострадального народа нашего.
Те, естественно, охотно любовались и с удовольствием соучаствовали.
Но в юдоли грешной всему приходит конец, особенно всему хорошему. Соседи по даче, гнилая партократия, не выдержав натиска крутой русской духовности, надавили на Костю: «Тут закрытая зона, а ты чего развел! Давай, гони их всех в шею!»