ость, всемилостивейшая Государыня, донести вам, что меня осыпают здесь отличностями и ласками. Его величество король не токмо позволил мне всякое утро к его Двору ездить, когда он для одних подданных своих выходить изволит, но, по его приказу, приглашаем я через день к приватным его ужинам, на которых бывает он не государем, но просто хозяином, упражняющимся старанием угостить своих гостей. Предметы частых его со мной разговоров не иные суть, как победами приобретенная слава, по человеколюбию и по покровительству наукам основанные розные учреждения для воспитания и для художеств и блаженство, Россиею вкушаемое под скипетром Вашего Императорского Величества» [АКК, VIII, 290—291].
2. Дипломатическое измерение
Цель была достигнута. Однако дипломатическая миссия Куракина отнюдь не сводилась к сообщению о семейных радостях великого князя. Официальная инструкция, выданная в Коллегии иностранных дел, включала любопытный пункт: «Какие вы можете иногда сделать новые примечания во время вашего пути в рассуждении внутренних военных распоряжений шведского Двора, также и расположения по земле духов, по причине переменившейся формы правления, словом, о всем том, что здешнюю атенцию заслуживать может, о том имеете вы донести по прибытии вашем сюда особливою реляциею, наблюдая, однако ж, всячески, чтобы чинимыми вами по пути разведываниями не навлечь на себя и малейшего подозрения» [АКК, VIII, 258].
Отношения России и Швеции были – несмотря на демонстративный политес – далеки от сердечных.
С середины XVI в. в Северо-Восточной Европе велся «длинный ряд войн, в основном между Швецией, Данией, Польшей и Россией. По временам заключался мир, но он никогда не продолжался особенно долго» [Энглунд, 24]. Ситуация, в рамках которой развивались события 1770-х гг., сложилась как следствие Северной войны и Ништадтского мира 1721 г.: Швеция лишилась значительных территорий; власть короля была поставлена под жесткий контроль сословий («чинов»); новый государственный строй официально гарантировался державами-победительницами.
Россия активно пользовалась своим правом, вмешиваясь во внутреннюю политику Швеции и финансируя партию «колпаков». В Швеции для одних это означало привлекательный конституционный порядок («вольность»), для других (к числу которых принадлежал Густав III, еще в бытность принцем) – упадок государственности, чреватый дальнейшей утратой территорий, окончательной потерей независимости и т. п. Такого рода соображения определили курс Густава III (переворот 1772 г.) – курс на усиление монаршей власти и активизацию внешней политики. Естественно, Россия негативно приняла политику молодого короля. Следует также учитывать, что Швеция традиционно поддерживала союзнические отношения с Турцией (основанные на общей враждебности к России), и переворот Густава III, произведенный в разгар Русско-турецкой войны, тревожил императрицу.
Куракин на протяжении всего визита не упускал из виду задачи по сбору информации о шведском военном могуществе и о генеральных намерениях густавианского двора. В той же реляции, где он столь тепло отзывался о высшем обществе Финляндии, дипломат представил справку о состоянии шведской армии в этой пограничной области: «Земля сама по себе от своих гор и озеров крепка. Сии укрепления естественные, повидимому, обеспечивают правительство и отводят его от употребления в сей граничной области оборонительных мер, требующих на свое содержание великого иждивения и непрерывного присмотра. Войск в Финляндии, сколько удалося мне узнать, весьма мало, а солдаты, коих я видел, разве одною памятью древних побед своих предков в неприятелей страх вселить могут. Они не щеголяют ни своею внешностью, ни военною осанкою, ни опрятностью своей одежды» [АКК, VIII, 269—270].
29 ноября Куракин в письме Панину детально реферировал приватный разговор с Густавом III, происходивший – почти как аллегория политики XVIII столетия – на маскараде, «в скрытном одеянии»: «В бывшем на прошедших днях маскараде его величество король, находясь в скрытном одеянии и ходя со мною весьма долго, наконец отвел меня в угол, посадил подле себя и начал с большим огнем разговор о своем прошедшем и настоящем положении в рассуждении России. <…> Его величество открыл мне надежду свою о неразрушимом продолжении своего дружелюбного союза с Ее Императорским Величеством, утверждаясь на том, что от просвещенного проницания нашей всемилостивейшей Государыни искренность его преданности к высочайшей ее особе скрыться не может, и к тому же, что России никакой нет пользы обширные свои границы к северу распространять на счет Швеции <…> Быв оба в закрытых масках, не мог я по лицу его величества приметить, сколько сии речи в сердце его действовали, только по голосу его рассуждаю, что он весьма смущен был: иногда говорил он с великим жаром, а иногда с некоторою робостью, с остановками, выбирая слова и потупив глаза» [АКК, VIII, 295—298].
Последнее свидание короля с Куракиным состоялось в Грипсхольме – королевском замке. Отпускные грамоты были получены, впрочем, дипломат не рвался покинуть Швецию. Нечто (точнее – некто) его удерживало. Куракин даже осмелился просить о другой дипломатической должности, позволившей бы остаться (или быстро вернуться): «…его величеству угодно было много раз, между прочим и после отпускной моей аудиенции, изъявлять мне, что он весьма желает меня у своего Двора видеть уполномоченным от Ее Императорского Величества посланником, и что он уверен, знав искреннее расположение моей души ко всему тому, от чего слава и польза моего отечества зависит, что от моих стараний и трудов основалось бы наилучшее согласие и желаемый союз между обоими государствами» [АКК, VIII, 323].
Пожелание Куракина не было удовлетворено.
3. Масонское измерение
Куракин – в рамках стокгольмской миссии – выполнял еще одно задание, которое исходило от Паниных, не только государственных деятелей, приближенных великого князя, но и представителей российского масонства. В сентябре 1776 г. различные системы, популярные в России, объединились в великую провинциальную или национальную ложу под управлением Ивана Елагина и Петра Панина. Вскоре единство было снова утрачено, но тогда масонские работы явно переживали расцвет.
Отечественные вольные каменщики, поднимаясь по степеням посвящения, натолкнулись на непреодолимое препятствие: их мастера, которые сами не достигли высоких степеней, не могли стать духовными вождями. Закономерно для России XVIII в. посвящение решили искать в Европе. «Но куда именно должно было обратиться? – размышлял историк масонства М.Н. Лонгинов. – Естественнее всего, казалось бы, отнестись к Лондонской ложе-матери, бывшей родоначальницей Елагинских лож. Но они отдалились уже от первоначального устройства <…> Итак, следовало искать другого руководства» [Лонгинов, 123]. Например, в ложах Швеции, славившихся древностью и чистотою правил. Да и Никите Панину – с его балтийской компетентностью – это направление было симпатично.
Шведское масонство имело высоких покровителей: «В развитии и организации шведской системы принимал выдающееся участие король Густав III и брат его герцог Карл Зюдерманландский <…> Союз получил большое распространение, влияние его распространялось даже на государственную жизнь Швеции» [Соколовская, 76]. Шведская система была строгой и закрытой, культивировался рыцарский дух избранности.
Особое положение масонского руководства определяло статус переговоров и самого переговорщика: речь шла не о секретных, конспиративных контактах, но о престижнейшем уровне, что дополнительно способствовало успехам Куракина в обществе. Переговоры, казалось бы, прошли счастливо. По словам публикатора куракинского архива, «шведские вольные каменщики охотно откликнулись на зов своих русских братьев, и сам герцог Карл Зюдерманландский, брат шведского короля, посвятил князя Куракина в таинства шведского масонства, снабдив его кроме того конституциями экоских, т. е. шотландских, национальных лож, а также „клейнодами“, или символическими масонскими знаками и инструментами…» [АКК, VIII, с. VIII]. Чуть позже, во время петербургского визита, Густав III даже посетил собрание российских масонов.
В исторической перспективе, однако, масонские достижения Куракина не столь впечатляют. Екатерина II перестала сносить наличие рядом с великим князем слаженной организации и «оккультную» зависимость петербургских каменщиков от Карла Зюдерманландского – принца если не враждебной, то и не дружественной державы. Близкий к императрице Елагин первым оценил изменившуюся ситуацию: его насторожили «властолюбивые побуждения шведской великой ложи. Как бы то ни было, он не участвовал в дальнейшем ведении этого дела и не вступал в союз со Швецией» [Пыпин, 142].
Масоны-«павловцы» оказались менее ухватчивыми. В 1780 г. Г.П. Гагарин – доверенное лицо Павла Петровича, приятель Куракина, которому тот передал добытые в Швеции орденские полномочия, – получил предписание перебраться на службу в Москву. Пришлось, отказавшись от шведского проекта, налаживать связи с другим высокородным вольным каменщиком – Фердинандом Брауншвейгским, но это только переполнило чашу терпения императрицы. Очевидно, масонский эпизод сыграл свою роль в удалении Куракина от великого князя, последовавшем в 1782 г.
С культурологической точки зрения занимательно задаться вопросом: что привлекало Куракина в масонстве. По-видимому, политические соображения (принадлежность к ложам людей из круга наследника), служение добродетели в духе Просветительской программы (в преклонном возрасте он выступал инициатором филантропических проектов), наверное, пассеистский рыцарский миф. Во второй половине XVIII в. российское дворянство постепенно сформировало сословное сознание – не просто государевых слуг, но независимых людей, древность рода которых гарантирует чувство собственного достоинства – независимо от милости или немилости актуального монарха. Здесь шведское масонство было очень кстати. Как уже говорилось, оно имело характер закрытого аристократического клуба, и, разумеется, значимо, что генеалогия Куракина – при передаче ему грамот и «клейнодов» – была проверена и сочтена подобающей [АКК, VIII, 301].