А наутро выхожу – сидят как ни в чем не бывало. Всё, как на картинке в детском учебнике. Семейный завтрак! Улыбаются. Кофеек на столе, салфеточки, лампочки разноцветные мигают (дело шло к Рождеству, так заранее гирлянду повесили).
Как будто мне опять померещилось. А мне – не померещилось!
Хотя иногда мне уже казалось, что вся моя жизнь теперь мне мерещится. Ну не бывает же так, чтобы жил-жил, совсем недавно еще, в прошлом году буквально, планировал пойти в лукио, пробежать индивидуальный спринт хотя бы за пять тридцать, выиграть грант, изучать лишайники или красивые слова, которыми писал Пушкин. А вместо этого ты выбираешь из трех – нож, ружье, огонь.
Тут все дело в технологии. Легко сказать – убью! Сказать – одно дело. Решиться – другое. И третье дело – понять как. Я знал, что не смогу себя заставить резать живое. Всякое там – нож, прочие штуки – отпадали. Оружие в доме есть, охотничье, но отец хранит его по всем правилам, запирает. Да и потом: ну обману, возьму – его подставлю. Не хочу этого. Ему хватает неприятностей со мной.
Отец был охотником. У него столько историй, как они с Пюрю по лесам бегали да лежали, зверя ждали! У них все такие в роду. Отец мне рассказал, как его бабушка готовила кровь. В смысле поесть. Он и сам умеет ее готовить. Я ему говорил, что хотел бы попробовать. Но до крови мы не дошли. Он на меня так смотрел, когда я просил его… Рупла на меня иногда так смотрит, когда я психа включаю. Короче, мне стало ясно, что отец просто боится, что я выкину очередной номер с амбулансси[40], если кровь увижу. Он и охоту, по-моему, из-за меня бросил. Видел, как я на зверков реагирую. По ходу, отец вообще не понял, на что я способен.
Но главное, оружие – это громко. А мне надо тихо. Чтобы как будто ничего и не было. Какая альтернатива воде? Огонь. Таков был ход моих мыслей. Так я додумался до того, что придется устроить костер. А как сделать костер незаметным? Конечно же, развести его на Юханнус[41]! И чем больше, тем лучше. Никто ничего не заметит. А заметит – так не удивится.
Так что надо пережить зиму и готовиться к лету.
Я могу поговорить с Руплой обо всем, только не об этом деле. Заикнулся в самом начале. Гляжу: Рупла взывает к разуму. Делает из меня психа, короче.
– Она не моя мама, говорю тебе. Эта мокрая все время. Из душа не вылезает. По углам ховается.
– А что ей – на твою рожу любоваться?
– Да не она это. И нос другой.
– Ты что – нос помнишь во всех деталях?
– Как не узнать нос? Вот ты у своей матери, что ли, нос не узнаешь?
– Да ты прикинь, сколько всего за четыре года могло произойти? Нос мог измениться. Операцию сделала, допустим. Это ж четыре года. Деды за четыре года войну выиграли.
– Какие деды?
– Такие.
– Твой, что ли, дед?
– Ну не мой, но отцовский. И сейчас тоже – где-то они есть, эти деды. Короче, они правильные были.
Рупла знает, что говорит. У них дома в мае всегда большой праздник. А к вечеру отец Руплы орет и хочет морды бить. Но Вера Тойвовна не пускает. Дядя Коля орет про фашистов нехорошие слова.
– Ну ладно тебе, чего ты взъелся-то, Коль? При детях.
– Какие дети? Где тут дети? Да я в их годы…
– Да ты в их годы в школе на политинформации сидел, а не Родину защищал, – злится на него тетя Вера. А нам подмигивает: – И неизвестно еще, какую родину эти дети себе выберут, верно? Может, Люксембург.
И она зачем-то добавляет: «Розу!»[42] И смеется.
Финляндия участвовала в той войне. Дед дяди Коли воевал. Кажется, вроде бы это не связано, он воевал далеко отсюда. Но это связано. Рупла знает как.
А я не очень. У меня вот никто не воевал. Точнее – я теперь никогда не узнаю, воевал или нет. И за кого. У меня в школе самое тощее генеалогическое древо.
Так что мне с этим проще. И если мы про это с Руплой говорим, то у него тоже бывает настроение всем морду бить. Хотя, казалось бы, сейчас-то чего? Сейчас-то чего носятся с той войной?
Полно уродов, пишут комменты: а-а-а, враги, всё теперь, ненависть, ненависть, мы с ними воевали. Во-первых, кто такие «мы»? Ты, что ль, воевал? Тебе гранату дай, ты ж окочуришься со страху. Честно говоря, мне параллельно, кто с кем воевал. Это сто лет назад было. Сейчас мир. Вот что главное. Вот и надо это поддерживать. Продвигать как-то. Чтоб был – мир. А то чем больше вспоминают, тем, смотрю, больше грузятся на этот счет. Вот Рупла когда загружается на эту тему, всегда договаривается до того, что кому-то неплохо бы морду набить. Ну и на фига?
До битья морды у нас, конечно, не доходит. Я люблю Руплу. А он – меня. Про такое хорошо говорить в одном специальном месте. Там высоченные деревья. Сосны, ели, прочая ерунда. Они такие старые, что вся крона собирается где-то высоко над головой. Ее видно, только если извернуться до отвала башки. А на уровне глаз повсюду метки на стволах, откуда вывалились отмершие сучки. Эти метки – как раны от выстрелов. И эти раны не зарастают.
Там все в отметинах. Как будто изрешетили. Как будто шел бой. Но боя там не было – это просто природа. Старые сучки отмирают, выталкиваются. Но мне там не по себе. Когда война – по ходу, деться некуда. Не спрячешься. Хоть где находись – ты весь на виду. Живой, под пулями. Этих уродов с их комментами надо в такие места автобусами свозить. Чтоб в ум вошли.
Я шел домой. В этот день не было тренировки, к Рупле наехала родня из России, и там был дом ходуном.
Внезапно заледенело все. А мы чуть ли не в кроксах рассекаем. Успели забыть, какие тут морозы бывают. На вчерашние лужи словно пищевую пленку кто набросил.
Я шел домой, и каждый шаг отпечатывался эхом, как бывает, когда земля промерзнет насквозь. Как будто я иду и стучу в тяжелый серебряный щит, за которым вечность.
По дороге я нагнал Пюрю. Он явно ковылял из магазина. В сером пакете угадывались снаряды пива.
– Привет, Пюрю. Как жизнь?
Он проворно ухватил меня за плечо, чуть навалился. Рука костлявая даже сквозь пуховик. Совсем усох. Как будто ветка в лесу зацепила.
– Ишь вымахал! Зайди ко мне, дело есть.
Заходить к Пюрю у меня не было никакого желания. Но его лапа цепко держалась на моем плече. Не вырываться же. Да и, может, помощь ему нужна.
В доме у него год от года становилось все гаже. Стекла пропускали мало света. Пол заплеван. На столе литровая бутылка с темным алкоголем. Ага, пиво, выходит, для разминки взял. Ну Пюрю.
– Ну вот что ты пьешь? Завязывай.
– Это не тебе решать, – он многозначительно поднял палец. Хорошо хоть он не злобный, когда напьется. Душный малость. Доставучий. Но не лезет в драку – и то ладно.
– Да мне не жалко. Точнее, мне жалко. Жалко, что пьешь.
– Компоту хочешь? У меня фирменный. На яблочках ставил. Сходи в варасто[43].
Он выдал мне черпак литра на два. Как всё у Пюрю, варасто тоже издавал кисло-сладкий запах гнили. Вдохнешь – и потом есть еще долго не хочется. В углу вились дрозофилы. Ага, видимо, это и есть компот. Ну Пюрю! Старый пень, а все туда же, как маленького на сладкое тянет.
Я нацедил пойла из мутной пластиковой канистры, отдуваясь от мух. Тьфу, запах как из помойки с биомусором. Пошел ты, Пюрю! Это ж брага.
– Сам пей свой компот, – сказал я, вернувшись. Сунул черпак ему под нос.
– Вот все вы приезжие белоручки, жизнью не интересуетесь. Откуда, что и как достается. Вам лишь бы готовое. А вот спроси меня – как поставить вино. Я тебе расскажу.
Он дошел до холодильника и выудил оттуда банку газировки для меня. А себе налил в стопку из распечатанной бутылки. Я сделал вывод, что он уже одну хлопнул, пока я в варасто ходил.
– Ты… как сам-то? – начал он.
– Да все уже в порядке, спасибо.
– Нет, ты, если что, если какая помощь нужна… ты по-соседски. – Пюрю протестующе задвигал подбородком, как будто развинчивая тугой ворот. И даже руками развел, приглашая в свидетели все свое грязное шмотье, – уж он-то, дескать, на выручку прискачет только влет.
– Спасибо, Пюрю. Помощь не нужна.
– Не спеши. Кхм, кхм…
У Пюрю в горле что-то вроде старой кофемолки. Которую рукой надо вертеть. Даже когда он молчит, где-то внутри его горла происходит движуха, слюни лопаются там, что ли.
– Я знал, что когда-нибудь это всплывет.
– Что?
– Вот вы вечно туда ходили плавать. А я вам говорил: не ходите. Я говорил вам?
– Ну. Дальше-то что? Чего ты тянешь, Пюрю?!
Он победоносно опрокинул в рот стопку.
– Я тебе покажу.
Он достал из пластиковой папки газету. Газету! Вот придурок, нашел, что хранить. Залезь ты в Сеть, там все найдется.
– Читай!
Я побегал глазами по листу. Ну мальчик, да… непонятные ожоги на ногах… врачи в шоке… ни на что не похоже… Просят быть осторож… Черт, газета того года. Это было лето того года.
– И что?
– Я знал! Это как раз было, когда я ездил в тот квадрат, на базу, там утечка произошла. Только меня не пустили. А я хотел разобраться. Я предупреждал. Но меня никто не слушал.
– Да что случилось-то?
– Из их водоема утекло в наш лягушатник. С базы! Эти их пиявки.
– Какие еще…
– Про одноклеточных слыхал?
– При чем тут…
– Их одноклеточные не такие. – Пюрю клонился над столом, тянулся ко мне все ближе. Его глаза шарили по моему лицу. Студенистые, мутные, с короткими ресничками, прямо устрицы, а не глаза. Мне стало противно. Сам ты одноклеточное, Пюрю.
– Их одноклеточное – оно к человеку прилепляется. На дно утягивает, понял, нет?
– Одна клетка? Ты гонишь?
– Ну да, утягивает… Оно ж растет сразу. Вот ты представь – человек плывет, а ему к пузу прилепилась эта дрянь. Как магнит. И растет – обволакивает всего потихоньку. А человек и не заметил. Раз – и стал никем. Проглочен. Оно одевает собой человека. И все. Пузырьки, пузырьки остались…