Поначалу отец пытался и маму приохотить, показать ей свою страну, «землю отца». Но если у него был отпуск, мама хотела в Грецию, в Турцию, в Испанию. Она не хотела влезать в толстые куртки, в москитные сетки, в спальные мешки. Мы шли по земле ногами. Мама летала над миром на самолете.
– Чего там лежать в песке?! – тряс я ее за руки. – Пойдем лучше с нами!
– Симочка, ну кому я там нужна? Говорить по-ихнему я все равно не могу. Да и про что нам говорить-то? Про елки и котелки?
– Я буду переводить, – убеждал я.
– Сима, все! Тем более они там все меня не любят. Езжайте вы куда хотите. А я на море. Господи, есть же нормальные люди где-то. Каждый год – на юг. Вон у нас на курсах! У всех мужья возят на юг. Нет, нашему надо в лес. Чего он там не видел? Он же с детства там все знает. Лучше бы ребенка образовывал – где в мире какие достопримечательности. Делают из ребенка дауна. Шишки, елки – этого добра и в России навалом, стоило уезжать, спрашивается?!
– Нам в школе и так рассказывают про достопримечательности.
У мамы краснело лицо, начинали блестеть глаза. Она уворачивалась от меня. Она хотела бы, наверное, другую жизнь, в которой она могла бы свободно говорить с приятными людьми. И чтобы приятные люди не обзывали ее нехорошими словами.
Я знал, чего она хотела. Но с того самого дня, когда к нам приехали знакомиться отцовские дети, я знал, что такого, как она хочет, никогда не будет.
Наше знакомство с отцовскими детьми состоялось не сразу. Только через год после того, как мы стали жить вместе. То дочь отца не могла взять отпуск, то сын. Он вроде бы на Мальте работал оператором интернет-игр. А она в Норвегии, в большой компании. Но собиралась переехать в Китай. Отец ими очень гордился.
Весь день мама готовила еду. Отец купил много цветов, расставил букеты по дому, открыл коробки конфет. Они приехали совсем без вещей, сказали, что остановились в отеле. Отец обнимал их. Мы познакомились.
– Это моя жена. Это Сима, мой младший сын, ваш брат.
– Очень приятно.
Мы потрясли руки друг другу. Я заранее нарисовал им картинки. В подарок, в честь нашей встречи. Портреты всей семьи. Они переглянулись, хмыкнули. Сказали «спасибо».
Оказалось, что моя сестра очень красивая. Розоватые волосы, длинная косая челка и асимметрично выстриженный висок. Была бы как настоящая принцесса из мультфильмов, если бы ее не портил модный тоннель в ухе. Я хорошо запомнил – в левом, потому что она сидела этим ухом ко мне, и мне все время хотелось положить туда сливу с блюда. Мне кажется, она идеально подошла бы. И по цвету, и по размеру.
Мой брат сидел и все время шмыгал носом, закидывал голову, как будто собираясь останавливать кровь, но лились только сопли. Он ругал климат, как будто это не он прожил тут двадцать лет. Закатывал глаза и говорил, что завтра же уедет, потому что погода невыносимая.
Отец с мамой ушли на кухню, чтобы принести мясо и салаты. Мы остались в комнате одни. Мне сказали фразу, в которой я не разобрал ни слова. Я пожал плечами. Тогда они сказали фразу, которую я разобрал тут же: «Ты хоть слово понимаешь по-фински, идиот-рюсся[46]?» Я сделал вид, что не понял. Вздохнул только. Дальше они вежливыми голосами сказали что-то про мои соломенные волосы и что моя мать шлюха. Я взял сливу с блюда и вышел. До сих пор простить себе не могу, что не разбил это блюдо об их головы.
Больше я их не видел. Они присылали открытки отцу на Рождество. О нас в этих открытках не было ни слова.
Разговор с Пюрю многое мне дал. Я ведь прекрасно знал, что именно видел тогда ночью в ванной комнате. Сколько отец ни уверял меня, что мне показалось, я знал. И слова Пюрю только подтверждали, что со зрением у меня все в порядке.
Выходит, вон чем они там занимаются, за высоким металлическим забором, мимо которого мы с Руплой гоняем на великах. А на картах просто обозначено: технический водоем, вход строго запрещен. С этим тут просто: если запрещен, значит, никто не полезет. Вот и не знает никто, что там творится.
Я отпер дверь, привычно гаркнул с порога:
– Я дома! Оружие на пол, руки за голову, всем лежать мордой в пол[47]!
Меня Рупла подучил. Я знал, что отца дома нет. А эта – есть. Она стояла в глубине кухни, рядом с раковиной. Не решалась выйти на свет.
– Где ты был так долго? У тебя же сегодня нет тренировки, – спросила она ровным голосом, как любезные мамы спрашивают своих милых детей.
– Помогал нашему соседу рассказывать о тебе правду.
– Иди мой руки, садись за стол.
Ага, щаззз. «Мой руки»! Я демонстративно вытер руки о джинсы, взял из пакета пару ломтей хлеба, полез в холодильник за ветчиной.
– Я сварила суп, твой любимый. С курицей и рисом.
– Утопись теперь в нем.
Не к месту я вспомнил, как мама говорила мне в детстве: «Иди, поешь супик», «Налей себе супик». И в этом «супик» изначально было что-то искусственное. Как будто уже тогда она была как кукла. Как будто меня пытались напихать пенопластом, а не едой. Меня страшно бесило это – «супик».
В доме Руплы сажали за стол и говорили: «Пора бы навернуть борща». Или вот смешное: «Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста»[48]. Или просто: «Ешь суп». И в этом было что-то основательное и сытное. Суп из курицы там тоже, кстати, давали. Ай, Ёга-баба, я больше любил тот, мамин. Как в детстве. Несмотря на это жеманное «супик»!
– Какой ты взрослый стал.
– Хочешь поговорить об этом? Не волнуйся, нам давно объяснили, что, куда и как натянуть. Чтобы без последствий.
– Серафим, я бы хотела попросить тебя: может быть, мы смогли бы помириться. Просто хочу сказать, что я подожду… пока ты остынешь.
– Вот! Вот все твое желание. «Пока ты остынешь». Спасибо! Как-нибудь обойдусь.
– Я просто не так сказала. Послушай, я имела в виду…
– Даже не начинай. Я знаю, кто ты. Мне все сказал Пюрю.
– Пюрю?! Ты слушаешь этого кретина? Он же алкоголик. Он же всегда нас ненавидел. Он меня всегда ненавидел! Он ненавидит всех русских!
– Замолчи, ты вообще не стоишь его, ни одна твоя проклятая клетка не стоит его! Одноклеточная!
– Как ты со мной разговариваешь?! Это тебя отец научил так со взрослыми разговаривать? Или в школе набрался?
– Отца не трогай.
– Сима, я твоя мать, ты часть меня! Пойми ты это!
– Это поэтому я такой мерзкий?! Я же мерзкая тварь! Люди такими не бывают!
У нее глаза куда-то в потолок уплыли. Ясно все с ней. Воды больше, чем в утопленнике. Глазные яблоки плавают в глазницах, не спрашивая, хочет она этого или нет. Туда, сюда. Только не на меня. Только не смотреть мне в глаза. Кто так делает? Конечно, она. Водяная крыса. Чует, что надо меня бояться.
– Я знаю, ты думаешь, что я русалка. Но это не так. Такого не бывает. Смотри реально на вещи.
Она говорила, и в носу у нее хлюпала вода. Русалка! Держите меня. Ага, прям вот эта – в лифчике из мультика. И вокруг розовые сердечки из жемчуга. Надо ж такое ляпнуть.
– Реально на вещи? Если ты не утонула тогда, где ты шлялась все это время? Где ты шлялась четыре года?
Я вышел из кухни и пошел к себе наверх. Интересно, выплеснет суп или отцу скормит?
В середине декабря у нас в школе как обычно устроили Пикку-йоулу[49]. На этот раз перед обжирательством в столовой было решено организовать концерт народов. Все желающие могли выступить с номером. Смысл такой: если ты из русской семьи – делай что-то русское. Если ты из Вьетнама или Сомали – пожалуйста, вьетнамься и сомались, ни в чем себе не отказывай. Настал момент продемонстрировать, на что способен твой народ.
Я решил прочитать гимн в честь Чумы из Пушкина. Рупла тут же сообщил, что я «задрал уже со своим Сан-Серычем тут всех» и что он приготовит такой сюрприз, что все ахнут.
– Узнаешь, кто мы. Вот вы не знаете, а узнаете! – грозился Рупла.
Он всех заинтриговал. Вообще, в школе все как-то приободрились, плечи расправили, как будто у каждого за пазухой было заготовлено по сюрпризу. Пекко Турунен даже позвал весь класс к себе домой после официального веселья. Типа у него родичи сваливают, поэтому он решил устроить настоящий треш-пати, иными словами – трушный расколбас. Он позвал реально всех! Даже Ядэ Хагстром, даже Лванио Лбана, с которым я не видел, чтобы вообще кто-то у нас общался хоть раз. Тут же забылись старые распри, в предвкушении все перешептывались и хихикали.
В концерте было много неплохого. Амир читал стихи, но так тихо, что никто не слушал. Мы бы все равно ничего не поняли. Ведь они на дари, он один его знает. Амир потом сказал мне, что этого поэта[50] любят в России, жаль, что я не запомнил имени. Две малолетки неплохо исполнили танцы живота. Еще одна с пришедшим ради такого дела парнем не из нашей школы отжигала самбу. В таких перьях, что чуть колонку со сцены не смела. Ну и пели на всех языках. Костюмы своих наций демонстрировали, в которых никто по улицам не ходит.
И хорошо, что я раньше Руплы вышел про Чуму читать. После него я просто не смог бы. Меня от хохота чуть не порвало.
Я-то думал, чего он в сортир направился? А он там нацепил длинную белую рубашку без воротника, с поясом. Вся грудь в золотых разводах. Такую броню стало модно на танчики в игре докупать. Видимо, он так представлял себе классического русского парня. Довершали образ русского парня черная кепка с блестящим козырьком и ромашкой сбоку. И черные блестящие сапоги.
Уже одно то, что Рупла вышел в таком виде, привело меня в восторг. Но он поставил трек с гармоникой и балалайкой и давай петь! При этом он кружился на месте, притоптывал пятками, хлопал руками по груди, иногда приседал, как будто хотел удариться задницей об пол, и на последнем издыхании выкрикивал короткие песенки с нехорошими словами, все время в конце припевая «барыня-барыня».