Мне казалось, я никогда так не хохотал, я прямо корчился под стульями. Не знаю, как у меня выпитая кола носом не пошла. Остальные вежливо хихикали, и только две девочки младше на год с пунцовыми щеками застыли в ужасе.
После представления я долго тискал Руплу в припадке восторга.
– С чего ты вдруг решил это спеть? Ну, кто тебя подучил?
– Ты что? – он на полном серьезе удивился. – Это же русское народное творчество. Частушки! Ты что, не русский?
– Русский.
– Так вот, это наша культура.
– Это?!
И мы снова заливались до корчей.
– А я думал, Пушкин – культура, – только и мог я задыхаясь сказать. И мы заливались снова.
Пока мы шли к Турунену, который жил тоже в нашем районе, Рупла продолжал мне втолковывать:
– Вот чего ты носишься со своим Сан-Серычем? Не знаешь, в какую попу его целовать. А чем он балалайки лучше? Небось, в свое время под те же балалайки сам по кабакам колбасу устраивал! Он такой же, как мы. Только жил раньше.
– А я что – против? Я и говорю, что он такой же, как мы. Только мы так не умеем, как он. Мы как раз и есть балалайки против него. Дребедень.
– Да чем тебе балалайка не нравится? Родная ж культура! Твоя собственная. Уж какая есть, извините. Маракасов нема.
– Да мимо кассы это все, балалайки твои. Ни уму, ни сердцу. Как будто ты пить хочешь, а в тебя лед кубиками пихают вместо воды. Неестественно! Ты уверен, что вот эти золотые вензеля на груди – это наша культура?
– Уверен! У нас Мария три года плясала в кружке, мы на ее концерты ходили. Собственно, я оттуда костюм взял.
– А-а-а, фейспалм, Рупла! Наша культура – «барыня»! Юмор да мат. Так любой может. А Пушкин? Он один. Так любой не может.
– Не скажи! Мы еще себя покажем.
Рупла показал себя в ту же ночь во всей красе. По пути мы зашли в маркет, чтобы затариться какой-нибудь жрачкой, потому что Турунен сказал пустыми не приходить.
Вваливаемся. Нормальные ржущие пацаны с улицы – орем, перчатки роняем, покупателей задеваем. Все как всегда. Продавщица косится хмуро, как будто мы из кассы стольник стырили. Кто любит таких пацанов в маркете? Никто! Нас тут все ненавидят.
– Чего башкой вертишь? – торопил меня Рупла. – Берем говна послаще и уходим.
– А вот говно с фисташкой. Покатит?
Я мял в руках хрустящую смесь чего-то с орехами.
– А то. И коробку глёги[51]. Хватит с них. Турунен, чует мое сердце, подлянку затевает. Насвинячим им в пределах разумного – и домой. Не хочу там долго задерживаться.
Мы любим быть грубыми. Говорим всякое такое и упиваемся своей безнаказанностью и остроумием. Сису, качаем сису! Особенно хочется это делать там, где нас хейтят. Чисто чтобы поддержать равновесие во вселенной. Вы ждали от нас узоры из роз? Ага, для начала выкусите гнилостные бактерии. Они прилагаются к розам, как к любому живому организму. Утритесь.
У дома Турунена уже столпилась небольшая кодла. По периметру тянулись заросли можжевельника, похожие на брызги фейерверков. К празднику их густо завесили гирляндами. Турунен со своей компанией как раз подгребал с другого конца улицы.
– Добывали секретный ингредиент, – подмигнул он и запустил нас в дом.
– До каких, скажем, временных рамок мы тут можем проказничать? – спросила наша звезда Анники Юнгелл и ресницами похлопала, как крыльями.
– Ты хоть навечно оставайся, моя любовь, – любезно ответил Турунен и бодрое командное ржание подтвердило, что все будут только рады.
Анники ходила с Еленой на коньки. И бросала на меня многозначительные взгляды, типа, все с тобой понятно, Койвунен.
Все довольные завалили в дом, кривилась только Ядэ Хагстром, чьего мнения, ясное дело, никто не спрашивал. Что о ней сказать? Гендер-сюрприз. Ну это когда смотришь на человека и не понимаешь, в какую сторону вырулит, когда подрастет.
Сейчас с этим просто. В нашем районе нет таких, но я видел на вошке высоченного парня. Говорят, он раньше был девушкой. Не завидую. Когда с ним разговаривают, все пялятся только на одно место. Точнее, изо всех сил стараются на пялится туда. Но он же трансгендер, а не идиот. Конечно, он замечает. Я бы не хотел, чтобы все мне пялились только на одно место. Я бы хотел, чтобы во мне видели человека.
Зачем Ядэ вообще приперлась? Звали, конечно, всех. Но это же всегда ясно – когда тебя зовут, потому что хотят позвать, а когда зовут, потому что будет совсем убого, если не позовешь. Лванио Лбана, например, не пришел. С понятием человек.
Она так-то неплохая. Но хоть бы сделала что-то со своей внешностью. Эти ее пшеничные брови в пол-лица, как у Трумпа[52], за что ее обзывают Трумпом, да еще кепка зимой и летом. Не бейсболка! А такая, как у аккуратного пенса с шарфом. Можно подумать, под кепкой прыщи не заметны. И она выдвигает ушки зимой. Ушки, Карл!
Елене повезло. И Анники Юнгелл. Но не всем так везет. Вот у одних и ноги, и руки, и волосы, и глаза. А над другими все смеются. Откуда так пошло? Это природа дает? Почему одним одно, другим другое? Может, природа думает, что красиво все? Просто мы не так смотрим? Мне же, например, нравятся все камни. Или елки. Нет такого: ты камень красивый, а ты – нет, в реку тебя. Нет, они все красивые.
И тут Ядэ оказалась прямо передо мной. В своей кепке. И устремила на меня свои трумпо-брови.
– Ты вот стихи читаешь, с такой страстью. Кто этот Пушкин? О чем он вообще?
– Ну… как тебе такое: там все знают, что умрут, но все хотят жить. «Безбожный пир, безбожные безумцы», – перевел я ей.
– Но ниин… это интересно, – она выпятила губы и скрестила руки. – Это совсем как мы. Это может быть ново! А когда, говоришь, он это писал?
– Триста лет назад.
– Но ниин! Это еще лучше. Значит, все забыли. Значит, это может быть свежо.
Турунен со своей компанией развалился на диване перед телевизором. Юные челюсти активно точили чипсы и сырные палочки. Рупла втирал им про Little Big и показывал ролики. Девочки варили на кухне глёги. Елена с ними. Она мне шепнула, что принесет мне самый большой стакан и напихает туда апельсинов больше, чем другим. Все бегали по дому, как будто позабывали кучу вещей в разных углах, постоянно толкали друг друга и смеялись. Было очень неплохо.
Мы болтали с Ядэ Хагстром. И мне впервые не мешала ее кепка с ушками.
– Я хотела ставить Шекспира на выпускной, – (в этот момент я закатил глаза и сделал унылый рот), – да, сама знаю, это уже всем поперек селезенки, но что поделать, если там сильные страсти, а ведь все в школе любят, когда сильные страсти. Но, кажется, Пушкин твой не хуже. Ты не хотел бы участвовать в постановке? Ты поможешь найти хороший перевод? Ты смог бы перевести, если мы не найдем? Ты подскажешь, как это должно смотреться?
У нее была масса вопросов, и каждый заставлял меня расправлять плечи, как будто мне сейчас выступать. На все вопросы я отвечал «да».
– Пожалуй, ты смог бы сыграть там главную роль. Наверняка ты уже много думал про этого героя, который поет про смерть. Наверняка он нравится тебе. Наверняка ты с ним на одной волне. Ты худой, высокий, такие мне понадобятся. Мы могли бы на каникулах встретиться и обговорить проект. Мы могли бы попросить русские костюмы, как у Руплы.
– Я много думал, да.
Это все, что я смог выжать. Умная, нелепая Хагстром смотрела на меня придирчиво и равнодушно, как будто выбирала лыжные палки по росту. Если б она только знала, сколько я думал.
Вот есть семь смертных грехов. Тема, кстати, огонь, половина мистических триллеров на них и строится. А вот у Пушкина почему-то всего четыре. Четыре трагедии написал и остановился. Жадность, зависть, прелюбодеяние и… лень, что ли? По принципу – чего они там пируют, когда надо спасать людей?
Или там гнев? Психуют, что на них свалилась эта чума, не могут с ней справиться. И с собой.
Или это гордыня? Что надо было по домам сидеть тихо, а они не послушали… Ай, сплошные загадки. Короче, их всего четыре. А где еще три? Я бы на месте Пушкина написал про все семь. Башка у него работала. Мог бы придумать. Почему-то не стал…
Там в конце еще «Русалка» ни к селу. Но она отдельно. Как веганская жратва на стеллаже. Все салаты вместе, а эта не вместе. И она так ничем и не кончилась. Обрывается. «Откуда ты, прекрасное дитя?» А мне теперь мучайся! Соображай – откуда. Ведь там же эта тварь из реки явно что-то замышляет! Ну Пушкин. «Ключи, ключи мои!» А сам мне ни одного ключа не оставил.
Тут начался какой-то громкий движ вокруг Моргана. Елена как раз принесла мне горяченный стакан. Они наварили глёги и всех по очереди водили хвастаться. На плите дымился жбан литров на семь на двух конфорках. Переборщили с перцем. У меня чуть слезы не брызнули. Но вкусно – как конфеты с вишневой начинкой.
Стакан я держал, натянув толстовку на ладони. Приходилось то и дело закладывать в рот чипсы и клементины. После каждого глотка я дышал ртом. Моя каша в груди недовольно приподнималась, но в кармане лежал пшик, так что я пил дальше.
Морган демонстрировал желающим свои видосы. Оказалось, он фанат «Пылающего человека»[53], такой фест в Неваде, где все сначала строят фигуры, а потом их жгут. Наш Морган склеивал довольно сложные конструкции из каминных спичек, из маленьких спичек, из коробочек «Сампо»[54]. И каждое лето поджигал на Юханнус. Его мечта – попасть в Блэк-Рок, бомбануть там своего «Пылающего человека», чтобы все попадали.
– Смотри, а-а-а, нет, ты глянь, вот это он отжег!
Мы рвали друг у друга айфон, Морган сегодня герой дня. Меня это восхитило. У меня огнем пылал рот, я выдыхал пламя, в голове у меня прямо в районе глаз и ушей пульсировал глёги, я видел только горящие конструкции. Костер на Юханнус – отличная идея, я уверен.
– Зажжем вместе! Да, да, Морган! Гори огнем! Жги, жги! – распалялся я.