Что-то падало. Летели подушки. Мы обнимались, прыгали и чуть не свернули с Морганом друг другу шеи. Я прыгал выше всех. Я предвкушал. Меня как будто ждало освобождение.
Тут в наше веселье вполз Рупла и сообщил, что ему надо домой. Он шел от стенки к стенке. Цепляясь за все, что попадалось – одноклассники, шкафы, вешалки. Мы с трудом отыскали свои куртки.
– Глёги, чтоб ты знал, все нормальные люди пьют с добавлением водки, – вышел убедиться, что мы убрались, Турунен. – Твой Рупла просто не несет. Зря только стопарь на него перевели.
– Сдохни, Турыч, я тебе не забуду этого, – скроил я ему злобные щи напоследок, и мы вывалились наружу.
Мы с Руплой давно это решили. Что не будем, и все. Кто как хочет, а мы – нет. Еще одуванами когда были. Твердо решили, что не запьем и не сторчимся. Потому что мы – не для этого.
Тогда Рупла приехал с каникул, и там ему один придурок рассказал про волшебные грибы, глючные. Типа что в Финляндии их много. И Рупла мне прогонял телегу, что мне такое можно есть, сколько хочешь. Потому что на меня не повлияет и мне за это ничего не будет.
– А чего вдруг мне-то ничего не будет? – не понял я.
– Ну у тебя ж отец, как ты там говорил, человек чести и благородства. У таких отцов дети отморозками не бывают.
Мы тогда еще с ним отцами мерялись.
– А тебе, значит, прямая дорога в отморозки?!
– А чего? Я – не ты.
– Не будешь ты отморозком.
– С чего бы?
– Да не будешь, и все. Я не дам.
Это случайно вырвалось. Но я твердо знал, что в отморозки Руплу не пущу. Пусть мы и творим всякие гадости, пусть говорим нехорошее, пусть кривляемся и троллим всех направо и налево, но отморозки – это слишком. Рупла хороший человек, хоть это и смешно звучит. Кстати, думаю, что он тоже человек чести и благородства. Только я про это молчу, потому что, если я ему такое заверну, мы с ним опять подеремся. Тогда мы немного подрались на почве отмороженности. Но это скорей от облегчения. Что насчет отмороженности мы можем расслабиться раз и навсегда.
И вот мы – мы – набахались, как синяки с вошки. «Ужасный век, ужасные сердца!» Как правильно стопицот раз говорил Рупла, «настоящие парни всегда на измене». Мы просто забыли, что начеку по жизни надо быть, если, конечно, жить хочешь.
Рупла вдыхал со всхлипом и шел так, как будто ничего не видел перед собой. Если бы я не взвалил его тушу себе на плечо, он бы упал. У ворот в дом Турунена, как раз под праздничный можжевельник его вывернуло в первый раз.
– Дичайший треш, – прокомментировал я.
– По ходу, «день взятия Бастилии впустую прошел»[55], – заливаясь слюной, согласился Рупла.
Только на следующий день Елена сказала мне, что они с девочками вообще-то варили глёги с вином. Ну Елена! Хоть бы предупредила. Я потом в сторону этих красных пакетов «Марли»[56] долго смотреть не мог. Каково было Рупле, просто не представляю.
– Отлично мы выступили.
– Кто видел? Скажем, что это не мы.
Рупла блеванул снова, не донеся до урны.
– По меню вычислят, – успокоил я.
Он слабой рукой обвивал мою шею. Мы продвигались мелкими шагами к его дому. Я пер его на своем плече. Он слюняво лыбился и жаловался, как со мной трудно, потому что я псих. Что «он алкаш, а я ходок»[57]. И плакал, что теперь мы с ним врозь. Во дебил: я его несу в охапке, а он – мы врозь. Надо такое загнуть.
Как я не надорвался? Рупла реально жиробас. А-а-а, Ёга-баба, Рупла – жиробас! А я дохляк. Все равно я люблю Руплу.
Умная тетя Вера даже не орала. Просто перевалила его с меня на себя.
– Сам до дому дойдешь? – только и спросила. И еще: – Дяде Коле ни слова.
На следующий день нас обоих ждал адок. Тетя Вера варила нам бульон и облепиховый морс с овсянкой и мощно извергала проклятия. И мозгов у нас нет, и совести. Рупла валялся торжественный и бледный, как черно-белая фотка Кекконена[58]. А я сидел рядом с больной башкой и радовался, что все живы. Что пока еще зима. Что каникулы. И что всерьез ни про что думать не надо.
Спустя день наступило Рождество. Отцу я подарил массажер для шеи. А он мне – лахья-кортти[59], чтобы я мог купить новые скины для «контры». Я выберу АК-47 Redline, давно хотел. И еще останется.
Он уговорил меня, чтобы мы посидели за столом втроем, как все нормальные люди. Я сказал, что буду есть только то, что он сготовит. И если это всех устраивает, то ладно.
Мы сначала сильно наелись с Руплой пирогов. Дяде Коле и тете Вере я подарил набор с конфетами, а Рупле тоже карту, но, конечно, не такую навороченную. К пяти попер домой.
Мокрое все, асфальт, кусты. Снега не насыпали в этот раз. Черепичные стволы старых сосен потемнели от влаги и даже вроде бы стали толще, набухли.
У калитки своего дома стояли детсадовцы-близнецы Хейкиля, серьезные и щекастые, как маленькие министры. Они откусывали от одной «туплы»[60] по очереди. Сезонная серебристая «тупла», морозная даже на ощупь. Они вцепились в нее оба, как в микрофон.
– Дадите и мне кусить? – пошутил я. Мне нравились эти братья.
Они продолжали сосредоточенно жевать и смотреть на меня. Потом один из них сказал:
– Сам купи себе.
– Ладно, с Рождеством.
Я засмеялся, свернул к дому. Для начала зашел к Пюрю, для него у меня был припасен вишневый компот. Или выпьет, или на брагу пустит. Пюрю сладко храпел, развалившись перед телевизором. Стол был уставлен снотворным. Я решил его не будить. Все равно идти домой пришлось бы.
– Я дома! Все по норам, – буркнул себе под нос, но чтобы эта слышала.
Мы сели за стол на кухне. Поставили запись Рождественского мира[61] из Турку. Отец достал окорок из духовки.
– Давайте так: в нашем доме за столом мир. Вот мясо, вот хлеб, овощи.
– Мы у Руплы вообще-то поели.
– Ну хоть немного возьми.
Конечно, я взял. Не обижать же его. Едим. Музыка. Свечи.
– У меня тоже есть подарок для тебя.
Это эта пискнула. И тут я подавился! Я не специально, честно, так уж получилось. Кашляю взахлеб, к пшику потянулся, а она мне стакан протягивает. С водой! Есть ум?
Я вышиб стакан у нее. Машинально. Я даже не хотел. Просто он мешал мне, я хотел отвести руку. Когда нужен пшик, тут надо действовать без промедления, вообще-то.
Стакан покатился. Звук такой – ледяной. Все залито.
– Принеси тряпку, – это отец мне.
Видит, что я уже в норме. Продышался.
И вот не захотелось мне нести тряпку. Не захотелось. Чего я буду ее нести? Если бы эта под руку не влезла, ничего бы не было. Кто-то просил ее? Встаю, иду. Отец сразу понял, что я не за тряпкой.
– Сима, вернись.
Ага, вот вам. Два фака. С двух рук.
Дальше я не слышал, что они говорят. Просто спокойно смотрел, как шевелятся их губы. Как будто я завис в пространстве и времени. И был абсолютно спокоен, и размышлял о чем-то приятном, о Елене, о том, что неплохо бы поучить ее бегать на лыжах. Мне только мешало одно слово. Немного отвлекало от созерцания. Визгливое слово на одной ноте. «Заткнитесь!», «Заткнитесь!» Кто его выкрикивал? Неужели я? И гул в ушах. И больше ничего.
Тот я, который думал о приятном, решил, что пора прекращать этот концерт, и велел себе самому заткнуться, умыть лицо и спокойно произнести:
– Пойду воздухом подышу.
– Он курить, что ли, начал?! – вякнула мне вслед эта тварь.
Ну дура!
Вообще, Рождество – дело муторное, если ты уже не ребенок.
Прошелся по нашей улице. Везде горят окна. Елки горят огнями, ограды. Периметры горят. Все горит. Красота, чисто «Пылающий человек».
Огонь шелковый на ощупь. Как ветер. Если палец пихнуть внутрь. Только потом сразу больно. Я пробовал много раз. Огня кругом навалом. Хотя бы вот зажигалка из Макао. Или свечи на Рождество. Знай жги!
Ядэ Хагстром бонусом к тому, что сама с головой не дружит, еще и нас к себе в дурку прописала. Рупла, вот спасибо, сводил ее в тот кружок, знакомиться с русской культурой. И все эти сарафаны, кокошники, золотые разводы нехило ее нахлобучили.
Она задумчиво колупала блестючки, и я прям видел, как у нее в башке зреют безумные замыслы.
– Поверьте мне, про все вот это на «Нетфликс» еще сериал снимут.
– Я тебе что говорил? Культура! – фонтанировал счастьем Рупла.
Хагстром решила, что за столом вся эта орда будет сидеть в русских костюмах. И все – с балалайками. Я орал, что быть того не может, что нельзя скрестить Пушкина с балалайкой, и вообще там Мэри из Шотландии, а Джаксон и Вальсингам[62] – нет таких имен в русском языке.
– Но ниин! А какие есть? Мы не могли бы вставить туда парочку ваших? Заменить Вальсингам на Серафим. Это могло бы быть ново.
Непробиваемая продвинутая режиссерша. Железобетонная. Хотя какой там железобетон. Я видел, как она в раздевалке примеряла на себя кокошник. Любовалась. Кепку свою сняла! Оказалось, у нее модная прическа-ананас. Надо же – Ядэ Хагстром не безнадежна.
Только я им сказал, пусть сами как хотят, а я не буду с балалайкой сидеть.
– Почему ты против? Пушкин же русский! Хорошо, мы найдем тебе гармонику. Или вот еще – пила! Слышал, как играют на пиле? Есть у вас такое?
Понятия не имею, играют ли в России на пиле. Рупла, бывавший там каждый год, орал, что никакой пилы не видел. Я согласился, чтобы Председателя звали Серафим, но не согласился надевать чужой шмот. Луизой взяли Елену. И имя сменили на Елена. А Мэри взяли Анники, потому что у нее блонд. Но ничего с именем менять не стали, решили, пусть она будет мигрантка из Шотландии. Наверняка в России таких было много.