На моем зеленом лице все написано — страница 18 из 18

Мне вдруг захотелось его обнять, спрятать от мира, такой он был беззащитный. Сам – как красный сморщенный локоть с побитой жизнью кожей. Слабый. Не потому что старый, а потому что человек.

Он втиснул себя в рабочее место, где стоял ноутбук. Ему было тесно. Он ерзал, пристраивал огромные руки на клаву, и локти беспомощно растопыривались. Ко всем кнопкам он притрагивался аккуратно, кончиками пальцев, как будто боясь сломать.

– Да чего ты! Положи всю ладонь, оно выдержит, это же просто машина.

– Это техника, сын. С ней надо бережно. Чтоб не испортить.

То же самое он говорил мне о природе.

То же самое он говорил мне обо всем! «Бережно». «Не испортить».

* * *

Главное, что отец сегодня на работе. Он сказал, что завтра всей семьей мы пойдем на праздник. Ага, пойдем. Завтра.

Я нарисовал себе очки Озимэндиаса. Прямо зеленкой нарисовал. Прямо на лице. Чего уж теперь. Те очки от спектакля я в школе забыл, не идти же за ними.

Рупла уехал. (Давай тут, не кисни. А то «пасть порву, моргалы выколю»[70]. Ага, сам не скучай.)

Елене я послал селфи. Со своими зелеными очками и горящей зажигалкой из Макао. «Асталависта, беби»[71]. Телефон выключил.

Остается выйти на кухню, где в углу затихарилась эта. Трудно заставить себя туда спуститься. Заставить заговорить. Ты же не говорил с ней все это время. А тут вроде надо. И получается, что ты сейчас все как бы «через не могу». Как в детстве. Как у бабы Ёги.

Ты спускаешься вниз. Ты говоришь ей:

– Ну что, пошли.

– Куда?

Она удивляется. Не ожидала, что ты с ней заговоришь.

– Что это у тебя за очки зеленые…

Она растеряна. Она еще не понимает, что ты Озимэндиас. Вряд ли она вообще знает, кто это такой.

– Не обращай внимания. Это маска. Пошли на берег сходим. В кои-то веки на Юханнус чистое небо.

– Так завтра же вроде праздник.

– А мы сегодня там свой решили замутить. Приготовили все.

Она берет сумку, кладет в нее булки, бутылку воды. Она подкручивается на цыпочках, раздумывая, что бы еще прихватить. Ты говоришь ей:

– Не бери ничего, у нас все припасено.

– Пара банок не будет лишней.

Она берет из холодильника сидр. Не жалко, пусть берет сидр.

Ты ведешь ее на берег. К тому «нашему домику». Ты заранее там все приготовил. Она вдыхает воздух, кое-где помеченный черемухой. Она не знает – можно ли ей улыбаться. Говорит:

– Ягод будет много этим летом. Можно будет потом пойти черемуху есть. Помнишь, в детстве ты любил?

Ты говоришь ей:

– Теперь не люблю. Здесь ее никто не любит. Разве ты не знаешь?

Она виновато опускает глаза. Она не знает этого. Не интересовалась. Она выходит на берег, ты идешь за ней. Она бросает свою сумку к приготовленному костровищу. Ты заранее сложил его по всем правилам. Тебя учили этому мужчины, которые своими огромными руками могут зажечь костер, потушить костер, могут срубить дерево, посадить дерево.

Ты говоришь ей, и голос тебя подводит:

– Посмотри-ка сюда, что тут у нас.

Ты глотаешь, но в горле сухо, нечем глотать. Тогда ты берешь бутылку с ее водой. Теперь уже все равно. Ты пьешь из ее бутылки.

Она заглядывает в наш домик.

– Фу, ну и вонь! Да здесь же вроде нет ничего?

Ты ждешь, когда она зайдет, и закрываешь за ней дверь. Ты заранее повесил щеколду. Выбраться невозможно.

В канистре, которую ты целиком свистнул у Пюрю, много. Ты поливаешь костровище, достаешь Пушкина, теперь он тебе не нужен. Теперь он никому не нужен. Кладешь в центр. И становишься сам. Ты смачиваешь растворителем тряпку с маками.

Ты не слушаешь, что она кричит из-за двери. Она бьется в нее всем телом. Ты не слышишь. Ты видишь, как сотрясаются доски.

Вдруг звучит слово «отец». Это доходит до тебя. Это возвращает тебя. Ты слышишь это слово. За ним и другие. Она надрывается: «Ну хочешь, я скажу тебе, кто твой отец?!» «Только выпусти меня, и я скажу тебе, кто твой отец!»

Ёга-баба, какая теперь разница. Где ты раньше-то была? Привык я уже, не зная. Привык без родного отца, без родной матери. Какая – теперь – разница?! Вот Пушкин умер – вот это обидно. Не спросишь у него теперь. Что писал, зачем писал. Чем «Русалка» кончилась, не спросишь.

К берегу несется Елена. Она истошно орет: «Сима! Не смей! Не надо!»

А потом огонь и вода.

* * *

И вот Елена плачет, привалившись к моему плечу. Руки ноют так, словно кто-то гвозди загнал прямо в ладони. Я не могу ее обнять своими спеленутыми руками.

– Ты тогда так рыдал, по лисе по той.

– Кто – я?!

– А кто? Ты.

– Это Ханни Рейникка рыдала, а не я.

– Ну прям. Что я – Ханни Рейникку от тебя не отличу? Я тогда только на тебя и смотрела. Прозрачный мальчик из чистого льна. Ты знал, что у тебя имя ангела?

Вот это каминг-аут. Руки затыкаются, я не чувствую боль. Я чувствую сердце. Оно растет, устраивает в грудной клетке сауну, хлещет вениками по ребрам.

Я надеваю кольцо рук на плечи Елены, она как раз умещается внутри.

– По-моему, я тебя потом ни разу в этой куртке не видел.

– А я ее выкинула по дороге.

– Шла домой без куртки?

– Ну да.

– Зима же.

– Там недалеко.

– Ну даешь. А дома что тебе сказали?

– Соврала, что у меня ее в школе украли. Я ж тогда не знала, что тут по-другому. Ну, не воруют особо. Такой скандал был! До сих пор в ушах звенит.

– А я не помню никакого скандала.

– Конечно, не помнишь. Вы с Руплой тогда были мегазаняты. У вас где-то в России метеорит бомбанул, вам нужно было посмотреть каждый видос.

Я прижимаю Елену к себе и думаю: пусть бы сейчас упал метеорит. Тогда бы мы навсегда так и остались сидеть. Рядом навсегда. Где-то все горит огнем. Где-то кто-то ломится в запертую дверь. Где-то кого-то спасает мой отец. А мы, обнявшись, рядом навсегда. «Все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Но метеориты, когда надо, не падают. И я решаю метнуть свой.

– Елена, – говорю я.

– Елена, – говорю я.

– Елена, – говорю я. – Я буду дышать для тебя. Я для тебя дышу все это время.

– В курсе, – говорит она и щекотно хихикает мне куда-то в скулу, в ту, где я притаился. – На твоем зеленом лице всегда все написано.

– Как ты здесь-то оказалась?

– Ты же хотел, чтобы я нашла. Селфи послал. Я Рупле звонила. Он сразу понял, где ты можешь быть. Сказал, счастье, что у них там ливень, и они в лес не ушли, в лесу связи нет.

Мы смеемся. Завтра этот ливень наверняка дойдет до нас. Чтобы Юханнус да на сухую – не бывает такого.

Елена говорит, что руки надо намазать, что надо идти в клинику. Больно так, что я плохо вижу. Она прижимает мне к груди свою ладонь и целует, как в кино. Нежная судорога ящеркой шмыгает по животу. Она выбирается из кольца моих рук, отпирает щеколду на двери «нашего домика». Я не смотрю туда. Слышатся возня, вздохи и сморкание. Меня плющит от боли.

– Ладно, я расскажу тебе, кто твой отец. Ну был такой Ларик, бармен на теплоходе, навязался. Чем отшивать, легче было… Короче, потом он сам же нас и бросил. Когда ты родился. Сразу бросил нас. Сам. Ненавижу его, этого говнюка. Из-за него вся жизнь псу под хвост. Это ты хотел услышать?!

И тут я сразу успокаиваюсь. Мне очень повезло, что мой отец – совсем другой человек. Какой еще Ларик?! Что за идиотизм вообще? Смешно. Мой отец – это мой отец. Спасатель Койвунен. Позывной «береза». Сейчас мы с Еленой сходим к врачу, потом я вернусь домой, и мы будем жить дальше. Елена смешно кричит ей на финском, но так, как рома[72] кричат, когда скандалят с прохожими. Затейливо и беззлобно.

– Давай, иди уже, кило печенья тебе в рот, крику от тебя, не видишь, что с ребенком творится, один раз чуть не уморила, все мало, пришла добить? Бери салфетки, утирайся и вали.

* * *

Мне пришлось снова поваляться в клинике. Врачи решили не отпускать меня сразу. Хотя дышу я неплохо.

Приходил отец, долго с ними тер. Приходил Рупла, он вернулся. Приходила Елена. Все в шутку здоровались со мной за ногу.

Мама прислала мне письмо. Оно было написано по-фински большими квадратными буквами. Без ошибок. Его принесла Елена. Сказала, что мама с ней передала. Там было написано, что она меня любит. И желает мне счастья. И уезжает надолго. На Рождество она хотела подарить мне свое кольцо. «Святой Серафим, моли Бога о нас». Она оставила его дома для меня.

Мы с отцом решили после клиники поехать в Рануа. Там тишина-покой. Зверки. Отметим мой ДР. Я обязательно поступлю в лукио. Выдумаю тему для исследования. Что-нибудь про маленькое. Про буквы. Или про лишайники.

Вот выиграю грант и поеду в Куркиеки[73]. Это в Карелии. Только не в финской, а в русской Карелии. Там есть музей «короля лишайников» Вели Рясянена[74]. Редкие лишайники в Куркиеки прямо под ногами. Не зря же король Рясянен изучал их именно там. Вот закончится этот проклятый 2019 год, и я наконец-то поеду в Россию. Отец мне обещал. Все будет хорошо. «Много нас еще живых, и нам причины нет печалиться».

Я буду писать длинные письма Рупле со всякими подробностями. А он будет слать в ответ короткие эсэмэски: «Ты гонишь, чел!», «Ай лав ю-ху!» и прочий бред. Он мне расскажет, что занял первое место на конкурсе стендаперов. Я напишу ему: «Горжусь тобой, сан».

С Еленой мы будем созваниваться в ватсапе. Я буду подолгу дышать ей в трубку. А что говорить-то? И так все ясно. Я надышу ей свою мечту. Я буду дышать для нее.

Я буду дышать для нее.

Я буду дышать.

КОНЕЦ