Я остановился, потому что почувствовал, как внутри у меня начинает завариваться теплая каша и было бы неплохо ее не расплескать. Поэтому я на всякий случай медленно задышал ртом. Пульс внезапно взбесился и застучал часто как дятел, причем в самых неожиданных местах – в горле, в виске, на сгибе локтя, где-то рядом с пяткой.
– Короче, мама вернулась. Она ночью позвонила мне. Сказала, что дома. Я приехал сразу, как только смог.
Я сглотнул. И снова сглотнул. Каша пухла уже где-то у гланд. Мне было тяжело стоять, казалось, что упаду: я совершенно перестал ощущать ноги, хотя был босиком и, по идее, гравий должен был впиваться в ступни. Я снова двинул вперед. Отец шел рядом – тяжелая рука на плече, – придавливал меня к земле, не давал свалиться. Так что я переставлял ноги. Шаг, еще шаг.
– Я понимаю, так сразу сложно… воспринять. Но ты можешь сказать что захочешь. Как только захочешь что-нибудь сказать – скажи мне. Что угодно. Я все пойму.
Мы стояли уже у самого крыльца. Когда успели дойти? Не заметил. Он все держал руку у меня на плече. Он заглядывал в глаза. Я щурился. Исходящий от него свет тоже было больно выносить. Он загораживал собой дверь, давая мне свыкнуться с мыслью, что в нее придется войти. Что домой все равно придется войти. Он как бы говорил, что он на моей стороне. Но я уже все понял. Я понял, что на этот раз он ничего не понял.
Отец отпер дверь и впустил меня внутрь. Я автоматически отметил, что в прихожей мокрая грязь. У нас всегда чисто. И сухо. А тут кто-то наследил грязными башмаками. Мне стало противно. Только сейчас я осознал, что стою босой и грязь липнет к ногам. И чешется. Захотелось в душ. Содрать все с себя.
Надо успокоиться. Помыться, успокоиться. Так. Я ушел из дома ночью. Так. Почему-то я снова ушел из дома ночью. Ушел и спрятался.
Я сделал пару шагов в направлении кухни. За столом сидела эта тварь из слива. Завидев меня, она начала подниматься, расти над столом. У нее задрожал подбородок, и я отчетливо понял, что сейчас она откроет рот, и из него побежит струйка воды.
– Убери ее! – закричал я.
– Послушай, давай ты сейчас умоешься, придешь в себя, и мы обо всем спокойно поговорим, – начал отец, но по его голосу уже стало ясно, что ничего спокойного от жизни он больше не ждет.
– Убери ее сейчас же! – Я чувствовал, что воздух куда-то делся и у меня не хватает сил, чтобы выкрикнуть самое важное. Так, чтобы он услышал.
Сил не было настолько, что пришлось облокотиться о стену. Но это была не стена. Я прислонился к двери, ведущей в ту чертову ванную. Ручка вонзилась мне в бок, я заорал. Рванулся в другую сторону – к лестнице, там наверху моя комната, мое спасение.
– Сима, так тоже нельзя, – начал отец напряженным голосом.
– Убери ее отсюда, – я задыхался.
– Просто прими сейчас душ, вымой хотя бы лицо, успокойся.
– Не-е-е-е-ет. – Я представил, как включаю воду в душе. Что еще оттуда может выползти? Что может забрать меня туда, в слив?
Каша внутри вскипела и пролилась. Я согнулся пополам и меня вырвало прямо ему под ноги.
– О черт. Ты пил, что ли? Да что с тобой такое?
Не ожидал, что мой отец может растеряться. Он попытался повернуть меня к себе. Не знаю, что у меня было с лицом, но ощущение, как будто кипящего киселя под щеки впрыснули. Я перестал изображать, что могу держаться на ногах. Меня трясло и гнуло книзу, на лестницу.
– Мне надо к себе.
Это последнее, что я произнес. Попытался ползти по ступеням вверх. Меня хватило на две.
Дальше началась темнота, но темнота беспокойная. Я то выныривал из мрака, то проваливался глубже. Отец принес занозистое полено и стал драть им мне лоб и шею, и я не мог понять, зачем он пытается отполировать меня до блеска, неужели он не видит, что мне от этого больно. Но когда я приоткрыл глаза, то обнаружил, что он прикладывает ко мне влажное полотенце. В глаза мне тут же вонзились шипы, и я поспешил их закрыть.
По запаху канализации я сообразил, что эта тварь подкрадывается ближе, и завыл от бессилия, но на вытье у меня не хватало дыхания, поэтому я просто начал отбиваться ногами – авось, дотянусь. Я решил сражаться до конца, чтобы чудовище не взяло надо мной верх. Мы с отцом многое сделали для того, чтобы я мог сражаться со своими чудовищами. Сейчас мне это пригодилось.
Потом меня куда-то несли, произносили надо мной слова, которых я раньше никогда не слышал, ко мне прикасались чужие прохладные руки в перчатках, стучали, мяли, протыкали и пощипывали. Я хотел только одного – чтобы меня оставили в покое. Так и случилось. Я провалился так глубоко, где больше никого и ничего не было. Даже тягучий резиновый запах и ритмичный насосный шум ушли далеко, оставив меня наконец наедине с пустотой.
Сколько я так пролежал, не знаю. Постепенно в мою спасительную тьму проникли сначала звуки, а потом и свет. Мягкие чмокающие шажки вокруг, шелестящие поглаживания, птичье пильканье приборов. Сам я, тощий дылда с тяжелыми костями и мышцами, как будто исчез. Тело стало таким невесомым, что я не чувствовал ни прикосновения простыни к спине, ни того, как в меня проникают и из меня тянутся трубки, иглы.
Тот я, который умел думать и чувствовать, забрался в самый маленький уголок головы и оттуда наблюдал за тем, что происходит с этим чужим телом. Вокруг ловко орудовали невозмутимые существа. Они вертели это длинное тело, протирали, подпитывали, прослушивали. Я лишь иногда выныривал из пустоты, сидел где-то в основании глаза, в скуле, поджав коленки к животу, и наблюдал, как тревожат этого большого меня, как пытаются вернуть к жизни. Я старался не мешать.
Но и это прошло. Однажды я вернулся, сразу заполнив собой все тело. И комната превратилась в комнату с ее приборами и светлой, по-мопсьи приплюснутой мебелью. Кровать оказалась кроватью, жесткой, но удобной. Люди вокруг только прикидывались равнодушными. Свет больше не бил по глазам, и, когда я выныривал из темноты, которая больше не напоминала пропасть, я видел окно с матовыми жалюзи и мне не хотелось щуриться.
Приходил отец. Один. Мне потом сообщили, что в первый раз они приходили вдвоем, но у меня началась бурная реакция, и женщине рекомендовали не приближаться.
На этой жесткой кровати, на которую меня вынули из пустоты, мне стало спокойно. Не хотелось ничего менять, поэтому, когда приходил отец, я делал вид, что сплю. Дергал ногой, если он прикасался к ноге. Дергал рукой. Доктора не идиоты, они прочухали, что я притворяюсь. Но отцу не сдали.
– Ты быстро идешь на поправку! Пора поговорить.
Пришлось с ними говорить, от этого никуда не деться, если попал к ним в руки. Эти люди будут задавать вопросы, пока не получат на них ответы. Так что я отвечал им. Правда, это не означало, что я говорю все, что они хотят знать.
Замаячила перспектива разговоров с отцом. На всю жизнь от него во сне не спрячешься. Он терпеливо ждал, когда я пойму это. Не будил. Что ж, это он учил меня смотреть в лицо своим страхам. Я посмотрел ему в лицо.
Первое, что меня поразило в нем, – он постригся и сбрил усы. От этого сильно помолодел и поглупел. Я тут же решил больше никогда не стричься, чтобы не выглядеть как дебил.
– Ты постригся.
– Привет, Сима. Я рад, что ты очухался.
Он смотрел на меня, улыбался, не скрывал своей молодой радости и растерянности. А я ждал, что он начнет первым. И не собирался ему помогать.
Он взял меня за руку и потряс. В груди заворочалась моя каша, плеснула по ребрам жаром, но быстро улеглась. Я ждал.
– Послушай, мы поговорили с мамой…
– Да? Интересно, на каком же языке. На рыбьем?
– Мы семья, мы всегда найдем общий язык.
– Вот даже как. То есть теперь мои услуги переводчика уже не нужны?
Я неожиданно почувствовал ревность. И даже обрадовался. Обычное человеческое чувство. А не тот брезгливый ужас, который ел меня поедом, когда я думал об этой твари.
Не то чтобы я все время думал о ней. Как раз нет. Я не думал о ней вообще. В те дни, что я провел в клинике, я сделал все, чтобы не думать о ней. Но я всегда знал краешком мозга, может быть, той самой маленькой частью себя, спрятавшегося в голове под скулой, самым своим темным и глубоким сознанием я знал, что она где-то там есть. Она где-то есть там, пока я тут лежу.
– Ты знаешь, она стала гораздо лучше по-фински говорить. Я даже удивился.
– Ты удивился. А больше тебя, значит, ничего не удивляет?
– Погоди. Ты как будто в чем-то обвиняешь меня. Или подозреваешь. Поверь, я всегда буду с тобой рядом. Я всегда буду любить тебя. Мы оба всегда будем любить тебя.
– Только вот этого не надо. «Мы». Просто прогони ее.
– Послушай, все наладится. Потихоньку. Ты сейчас болеешь…
– Нет, это ты меня послушай. – Каша ворочалась. – Просто прогони ее. Это же тварь. Она мертвая. Она и тебя убьет.
Каша впитывала мой воздух, цементировала нутро, я снова задыхался.
– Давай отложим этот разговор. Я позову врача.
Отец засуетился. Началась привычная кутерьма. Мне снова что-то измерили, что-то вкололи. Отец стоял в ногах кровати и тер себе лоб. Я оплывал на подушку, легкие послушно разжимались. Вместе с привкусом крови в горле приходило облегчение. Со свистом я выкашливал ошметки несказанных фраз.
Спустя неделю мне сообщили, что пора собираться домой. Улыбчивые хойтая[23] подмигивали:
– Мы будем скучать по тебе, Сима. Но больше нам не попадайся. А чего грустный? Скоро дома будешь, мама клубничный торт испечет, да? Все тебя ждут. Твоя девушка заходила, конфеты принесла.
Я даже не отреагировал на клубничный торт и маму. Девушка? Что еще за «твоя девушка»?!
Всю дорогу из клиники я грыз леденцы из пакета, которые мне сунула хойтая. Забивал себе рот под завязку, чтобы не разговаривать. Смотрел в окно. Дома сразу прошел к себе наверх. Отцу сказал, что не останусь тут жить, если он не позволит мне поставить замок на дверях.