– Ты, что ли, хочешь на стройку?! Нет, ты скажи, – снова закипел Рупла.
Ёга-баба, я не хотел на стройку. Сам не знаю, чего я тогда хотел.
Узоры роз. Узор из роз. Если честно, мне нравилось это. ЭТО. Оно завораживало. Сами звуки этих слов сплетены в колючие розовые кружева. Произносишь – и видишь картинку из бутонов и листьев. Такие сплетения звука, смысла и вещи захватывали меня. Когда я натыкался на такое, я замирал. Боялся – не исчезнет ли. Это как дежавю в «Матрице»[33]. Тронешь – распадется на пиксели.
Кто из нас хотел на стройку, если по честноку? Для стройки и мигранты сойдут. Вон их сколько. А я хотел разбираться в чем-нибудь маленьком. В черточках на старых деревьях, в буквах или жуках. Может быть, в бактериях. В чем-то таком, что уместилось бы в ладони. Чтобы в ладони умещался целый мир, наполненный борьбой и особым, непостижимым благоденствием, которое стоит изучить. Этот целый мир при желании можно было бы ссыпать в заплечный мешок и взять с собой на другой край света. Что-то такое, что можно зачерпнуть рукой, согреть за пазухой, обратить в новую жизнь, просто подышав сверху. Тихонько потрясти, создав серьезную смуту или ураган, который сметет уже построенное, но затем станет основой для новой крошечной жизни. Не знаю, кем бы я хотел быть. Но мне нравилось вглядываться в маленькое.
Я пытался это объяснять Рупле. Он с серьезным пятаком таращил на меня глаза, кивал.
– Твое место в универе, даже не думай, – вынес он вердикт.
И вздохнул:
– А эти гады весь шиповник вырубили. А тут человек, может, стихи про это мог сочинить.
– Да я не стихи имел в виду.
– Все равно! Кстати, тут парни стартап раскручивают. Хошь так же? В биогоршках рассаду выращивают. Всего! Хоть капусты, хоть хрена. Главное, чтобы живое и маленькое. Все, как ты сказал. Отличный стартап, я считаю. Сейчас же от веганов деваться некуда. И им всем чё-то жрать подавай. Они эту траву целыми днями точат только влет. Парни ее центнерами высаживают в теплицах. Поднялись нехило.
Я люблю Руплу. У него всегда припасено овердофига хороших идей. Вот за кого я не волнуюсь, за чье будущее – так это за Руплино. Он как-то сообщил:
– Я дудилой буду. На волынке хочу научиться. Прикинь – чудо с дудками, торчат из тя, как из дикобраза. Килт се выпишу. Трусы носить перестану. Как истинный шотлан.
– Ага, я полюбуюсь на это. «Спой песню мне уныло и протяжно».
– Чё сразу уныло-то? А, опять твой Пушкин. Ты задрал уже с Сан-Серычем своим.
Рупла немного троллит меня с моим «Сан-Серычем». А еще он начал сокращать местоимения на финский манер. Тебя, себе – это ему стало лень. Тя! Се! Еле отучил его. Сказал, что он звучит как забулдыга и ханурик с вошки. Это его проняло. Словарь синонимов рулз!
Так что на стройку я не хотел.
Что я точно не собирался делать, так это целыми днями сидеть на диване, как отец Руплы. В какой бы день я ни зашел к ним в гости, Николай Палыч сидел перед телевизором. Там показывали одни и те же старые фильмы из его детства. «Кто жизни научит, если не советское кино? На кого будете равняться?» – спрашивал он у нас.
Что бы он ни делал – он делал это именно на этом самом месте. Ковырял отверткой в переходнике, лепил пельмени или распутывал катушки с удилища. Этот их диван наверняка уже хромал на один бок. Кто ж выдержит такой вес изо дня в день! Но удостовериться в его продавленности я не мог, потому что не видел дивана без Николая Палыча.
Дядя Коля очень классный. Жаль, что он пьет больше нужного. Он немного похож на Джаббу[34], но Джаббу беззлобного, уютного, к которому хочется подсесть под его слегонца оплывший бок, показать что-нибудь, ждать похвалы.
Жена Николая Палыча, то есть мать Руплы, Вера Тойвовна, напротив – неутомимо всех строит. Она носится с работы домой, и снова на работу, и снова домой, и там с кухни в комнату и опять, и всюду мелькают ее ноги, бледные и бугристые, как куриные голени, всюду слышится ее заливистый смех. Ни разу я не видел, чтобы она наконец уселась и просидела на месте хоть минуту. Такое ощущение, что любой стул вспыхивает под ней, заставляет вскочить и снова заняться чем-то полезным.
В их доме ко мне относились как к родному сыну. Тетя Вера, если появлялась на расстоянии руки, всегда трепала меня по макушке. Но и доставалось мне наравне с Руплой за все наши проделки. Хотя чаще меня ставили ему в пример, если речь заходила об учебе или о тренировках.
Мне противно, когда хвалят. Но у тети Веры получалось не противно. И главное, что Рупла на это не обращал никакого внимания. Не завидовал, что меня выделяют его родители. Он же не идиот, понимал, наверное, что он-то родной и в любой момент может прижаться к материному боку, зарыться носом в пропотевшую футболку, получить ласковый щипок в щеку, загудеть довольно: «Мумчик, мумчик…»
А я так сделать не мог. Я мог только вежливо, но искренне хвалить ее еду. В доме у Руплы всегда водилось варенье из клубники, яблок, крыжовника и смородины, которое мы пожирали в огромных количествах, накладывая на разрезанный вдоль багет. Так же щедро накладывали в их доме икру разных рыб. Дядя Коля добывал рыбу в таких объемах, что одной семье это было просто не переварить. Если честно, мне кажется, что все это не совсем законно, поэтому об этом в семье не распространялись. И я не видел, как он на эти рыбалки уходит. Он либо ковырял снасти, сидя на диване, либо уже возился с рыбой. Но икру с багетом мы любили и ели, не спрашивая, откуда она берется.
И эти овощи! Если икра была сезонным блюдом, то кислая капуста в доме не переводилась. Она называлась квашеной, от нее сводило скулы, жгло небо и бурлило в животе, но хотелось ее неимоверно. Огурцы, томаты, паприка – все это истекало соками, от которых чешутся щеки и шея. Весь гараж у них был уставлен банками, которые тетя Вера готовила сама. Я поначалу опасался есть, а Рупла ржал надо мной. Эти квашеные овощи ставили на стол всегда и вроде как даже за отдельную еду не считали.
Кроме рыбы, которую добывал отец, у нас дома еда была только из магазина. Это была довольно вкусная, здоровая и очень скучная пища.
Тетя Вера ничем не напоминала мою маму. Она была совсем другая. Но это была мама. Которая постоянно на всех ругалась, постоянно всех любила, постоянно работала. Мне хотелось такую же.
Как-то у нас дома мы с отцом и Руплой играли в «эрудит». Отец проигрывал. Мы дразнили его тем, что вставляли слова на русском и побеждали.
– Ты бы тоже мог жениться, – сказал я.
Не помню, о чем мы тогда говорили, кажется, про наше будущее, но я – да, – я сказал ему эту фразу. «Ты мог бы жениться». Он посмотрел на меня тяжелыми глазами и сказал: «Нет, спасибо».
До меня дошло, что он теперь будет жить дальше всегда один. Ведь и я когда-нибудь уеду. И тогда я решил подольше никуда не уезжать. Чтобы ему не было одиноко.
А сейчас-то чего? Сейчас я могу уехать. Я ему больше не нужен.
Но если говорить начистоту, с врачами из клиники и этой речной тварью я мог легко кукухой поехать, а кто бы на моем месте не поехал? Но я не поехал. Потому что у меня появилась «моя девушка». Та, которая принесла мне в клинику леденцы. Елена.
Утром я получил от нее букет смайликов и сердечек. Типа не болей. Ну и я ей в ответ – все пучком. В школе она улучила момент, когда я стоял один.
– Смотрю, ты поправился.
– Спасибо за конфеты. Могла не приносить.
– Могла. Но вот принесла. Мне твоя мама сказала, что ты в клинике. Она очень переживает.
– Да ладно? Надо же. Не верь, она врет.
– Чё ты сразу? Мне понравилась твоя мама. Выглядит отлично. Только грустная. Как будто из нее середку вынули. Пустая внутри, что ли.
– Она такая и есть. Пустая. Как пакет из «Лидла». А внутри вода.
– Ну тебя. Гадости говоришь. Пойди рот помой с мылом! Про мам так нельзя.
– А со мной так можно?!
– Да что не так, Сима?!
– Она людей ест. И меня съест. Вот увидишь.
И тут выяснилось, что Елена очень умная.
– А-а, так она тебе не мать, да? Отец решил подругу завести? Не переживай. У меня тоже родни чуть больше, чем требуется. Мы все с этим живем. Это не смертельно.
Родня Елены была самая непростая в нашем районе. Они все были откуда-то с Балкан. Говорили, что ее дядя нагнул под себя местных теневиков. А тех, кто был против, удалил с поля. И папа Елены во всем ему помогал. У нас это все знают, и на всякий случай с Еленой никто никогда не ссорится. Так было всегда. Потому что всегда ходили легенды о том, как один пацан, ты его не знаешь, но моя подруга знает его двоюродную сестру, так вот он однажды попытался наехать на Елену, и больше этого пацана никто не видел. «Цвел юноша вечор, а нынче умер». Как-то так.
Внезапно я понял, что как раз ей-то можно доверять.
– Ты не поняла. Эта тварь – она что-то вроде русалки. Только с ногами.
– Э-э-э-э… типа как все мы?
– Не, не так. Она правда состоит из воды.
– Сима, все люди состоят из воды. Для человека, который читает Пушкина, ты поразительно необразован.
– Ай, ну тебя.
Я взял рюкзак, чтобы уйти.
– Погоди. В толк не возьму, в чем твоя проблема. Но если это проблема…
Она взяла меня за руку. Ее ладонь была холодной и влажной, я инстинктивно дернулся.
– Вот послушай, что скажу. Я знаю, что вы знаете. И, думаешь, каково мне?
– В смысле?
– Ну – что вы думаете про мою семью.
– Мы ничего не думаем.
– Не ври. Вы все думаете, что мы – мафия. Все так думают. И что? Я живу дальше. Потому что никто не ангел. Ни мы, ни вы.
Я молчал.
– Вот у тебя с мамой что-то… Допустим. А мне как думать про отца? Думаешь, легко? Раньше папа всегда был самый лучший. Любимый папа. Потом… Ну потом я узнала. И он стал как бы лучший, но только для меня. А не для всех. Для других он… не такой уж хороший. Делает всякое… плохое. И что? Мне теперь разлюбить его?! Ага, щас. Пускай другие своих разлюбляют.