Елена уперлась глазами в стену. Как стена не треснула, не пойму. Я бы треснул, это хорошо, что она на меня не смотрела в тот момент. Елена понизила голос.
– И еще я стала бояться, что его посадят. Или убьют. Но мне дядька сказал, чтоб я не боялась. Клялся мне, что моего отца никогда не посадят. И никогда не убьют. Ну и все – теперь я так живу. И ты живи. Может, твоя… мама… тоже не очень. Но она же мама. И наверняка тебя любит.
Она выставила мне на прощанье ладошку – дай пять. Я машинально хлопнул. С той встречи все было как всегда. Я ходил в школу и на треню, закрывался в своей комнате от всего мира, рубился с Руплой в «контру», но думал я теперь только о ней. О Елене.
Я думал про Елену. Что она человек, с которым можно поговорить. Что она – девочка со своими нехилыми проблемами, а так и не скажешь. Но самое главное, что она «та самая девочка». Ради которой «я петь готов, я рад весь мир обнять». Мне предстояло завоевать Елену. И я не имел ни малейшего понятия, с чего начинать.
Мы с Руплой давно предвкушали, как будем «вошкаться». Это на нашем языке, вам не понять. Есть тут такой пятачок. Далеко в парке за магазинами.
Ручей протекает, тенёк. Уют для тех, кто что-то замышляет, решает заняться обжиманием или другим небольшим безобразием.
Или большим – это уж кому как повезет. Там если отойти дальше в кусты, то и дунуть можно. Но мы – нет. Рупла сразу сказал: куда тебе с таким отцом, вы из порядочных, давай, братан, не выделывайся. А я ему – а ты? А я, говорит, куда и ты.
Рупла, как более опытный, заранее меня готовил к вошке. Учил подкатывать. Я знал, что у меня не получится.
– Вот че я ей скажу?
– Скажешь «я старый солдат и не знаю слов любви»[35]. Чёнть такое задвигай, с юмором. Посмелее! Они это любят.
Я вяло тренировался на одноклассницах.
– Чё-как, Санна, мож, до Монеты прокатимся?
– Да пошел ты, Койвунен. Отвали.
– Да ладно, чё такая дерзкая?
У меня плохо получалось. И потом одно дело – Санна, или Гифти, или Хуонг. Им я мог втирать про старого солдата и звать на Монету сколько угодно. Когда дойдет очередь до Елены, я знал, что сдам назад. Что я вдохну цемента и не смогу сказать ни слова.
Тем более я знал, что не смогу ее поцеловать. Целовались мы тогда все со всеми. Эммуа, эммуа – вот это все. Мы легко могли поцеловаться с любой девчонкой. Но Елена любой не была.
Вошка на то и создана, чтобы там этому учиться. Чтобы забить на комплексы. На вошке можно неплохо проводить время. Вошкаться, как мы говорим. Это многозначное понятие. Это значит препираться с местными колдырями. Делиться с ними тарой, где на дне еще два глотка. Беззлобно собачиться с пенсионерами, которые туда ходят как раз затем, чтобы собачиться с молодежью. Незаметно мять руки подругам. Стоишь как бы в компании, но рукой за спинами нащупываешь одну из них, твою, и тискаешь, чтобы никто не видел. А еще лучше, говорят, нащупать чужую, вроде ты не при делах, а случайно вышло, и потом долгие разбирательства, обидки и хихиканья. Очень бодрит.
Нам все это еще только предстояло. Мы глазели из кустов. Морально готовились. Но сопляков, какими мы были с Руплой еще совсем недавно, на вошку не пускают. Гоняют оттуда. Просто чтобы не путались под ногами. Да и вообще – сопляков у нас оберегают от всякой мировой мерзости, как ни смешно это звучит. И правильно, я считаю. Зачем им на это глазеть? Успеют.
У нас называют это место «Монета». Потому что круглая и с ободочком по периметру. Из газонов и скамеек. Как два эуро, например. Только и слышишь, как старшие меж собой договариваются: «Седня идешь тусить на Монету?» Примерно так. Но мы с Руплой чаще называем ее «вошка». Потому что однажды летом наехали на аптечный плакат от вшей, опрокинутый. Кто его там кинул? Такая хрень на ножках с двух сторон. Как ходунки для стариков. Рупла тогда чуть с велика не рухнул.
И вот однажды смотрю: Елена собственной персоной заявляется на вошку со старшей компанией. Девчонкам хорошо. Их всегда кто-нибудь постарше провести с собой может. Мы двинули следом на расстоянии. Они собирались устроиться на скамейке с хотдогами и пузырями газировки.
К ним, широко улыбаясь и даже немного кланяясь, сразу подошли двое парней. Красивые брюнеты с короткими стрижками и золотом на шеях. Очень вежливые. Они прикладывали руки к сердцу, просили Елену отойти в сторонку поговорить. Они снова прикладывали руки к сердцу и наклоняли головы с улыбкой. Мы были неподалеку и слышали, что они говорили. Такой хорошей девочке, племяннице такого уважаемого дяди, не нужно тут находиться. Дядя будет недоволен, Елена. И папа будет недоволен.
Мы затаились в насквозь обоссанных кустах снежноягодника. Ягоды свисали вокруг нас, несъедобные и блестящие как плевки.
Они продолжали. Мы всегда тут, Елена, и, если нас спросят, а нас спросят, мы не сможем промолчать. Мы же никогда никого не обманываем, Елена. Мы же честные люди.
Елена слушала и смотрела в землю. Потом развернулась и ушла. Больше она на вошке не появлялась.
Вошка потеряла для меня всякий смысл. Кому мне теперь готовиться тискать руки?! Пошло оно все. Вшивая мафия! Хоть бы пересажали их всех. С утра до ночи на вошке. Дурь, поди, толкают. Смотрящие вонючие. Житья никакого нормальным людям. Ну Ёга-баба!
Я раздавил пальцами бледную ягоду. Ну и дрянь. Рупла говорит, что ими отравиться можно. Зачем такое вообще сажать? Ни красоты, ни закуски.
То ли дело арония. Тетя Вера называет ее черноплодка. Она посылала нас с ведрами и ножницами стричь ягоды. Этих кустов в парке неподалеку – до фига и больше. И ягоды никто не ест, даже птицы, по-моему, брезгуют. А у тети Веры в ход идет все. Она варит из этих ягод варенье, и если ты съел одну ложку – ты влип. Перестать есть невозможно. Так и будешь есть, пока банка не кончится. А когда ты перестанешь есть, то еще долго не можешь ничего глотать. Как будто в горле кляп. Невидимый кляп из аронии. Тетя Вера гений по части еды. Обожаю тетю Веру.
Потеть от ужаса, задыхаться и прогонять телегу про солдата мне не пришлось. Елена сама подкатила. Буквально подкатила – на велике. Дело было так. Мы по району гоняли. Я, наверное, опять стормозил. Стормозил фигурально – замечтался. Ну и растянулся на асфальте.
По локтю как теркой прошлись. Рукав в лоскуты. И тут появляется Елена, как белый рыцарь верхом, и говорит:
– Очень больно? Дай подую.
– Ага, еще поцелуй.
Я вообще не понял, как это получилось, кто это сказал. Неужели я? А она наклонилась и поцеловала. И подула. И нос сморщила:
– О-о, мыться не пробовал, Сима?
Я тогда стал размером с желудь. Лежал на асфальте среди других желудей и боялся пошевелиться. Шептал про себя: возьми меня в ладошку. Подуй еще.
Но подняться все же пришлось.
– Чё – я погнал тогда, – сказал я очень умную вещь. Ни «спасибо», ни «пока».
– Оки-доки. На созвоне! – пропела она.
Я дернул домой. Подлетаю к крыльцу, еле дышу – так несся. Тут Пюрю из своего угла мне орет:
– Куда несешься, глаза вылупил? Лешачку увидел?
И захохотал своим тявкающим смехом. Опять набахался, балда. Ну Пюрю!
Я в дом. Перенюхал все свои шмотки. Ёга-баба, откуда в человеке столько вони? Запихнул все, что смог, в стиральную машину. Ступил в душ. Резко открыл воду.
Нормально! Никакой каши в легких. Никакого пшика не понадобилось. Я просто мылся. Вода текла на меня сверху мощным потоком. А я дышал.
С того дня я дома мылся в душе каждый день. Натирался щетками. Стырил у отца дезик и тер себя этим дезиком. Утром и вечером. И плевать я хотел на водосток. И я плевал туда! Прям каждый раз, вот так – тьфу! Слюнями. Потому что мне пофиг.
На следующий день после учебы Рупла отправился в бассейн, а я домой. Велик с «восьмеркой» на колесе валялся во дворе и ждал ремонта. Я шел ногами. Елена стояла на углу и сосредоточенно разглядывала что-то вдали. Когда я поравнялся с ней, она громко сказала, как бы ни к кому не обращаясь:
– Вот почему одна рябина красная, а другая оранжевая?
Я тут же пристроился рядом.
– Кто его знает. Может, зреют по очереди.
– А вот и нет.
Она серьезно заглянула мне в глаза, как до этого глядела на куст.
– Это потому, что они разные. Разные виды. Как мы с тобой.
Дальше мы шли вместе и с очень серьезными пятаками несли чушь про рябину. Я медленно и глубоко вдыхал. Медленно. Шепотом. Как в детстве, когда ждешь – есть уже под елкой подарки или нет. И медленно выдыхал. И мне ничто не мешало. И пахло яблоками и палой листвой.
Она прогоняла мне идиотские телеги и смотрела насмешливо. С чувством превосходства. Давала понять, что девочки взрослеют раньше мальчиков и сразу замечают, если кто намылся до скрипа и строит планы на обнимашки. А я и не спорил. Пускай думает что хочет. Я смотрел на нее и не мог насмотреться.
Она рассказала, как в детстве любила ходить с мамой и папой за ручку, закрыв глаза.
– В левой мама, в правой папа. А глаза закрыты. Ничего не видишь, но идешь. И не падаешь. И не натыкаешься. Потому что тебя держат. Но ждешь, что сейчас приключится какая-то поганка! А она все не приключается. Потому что держат же. И все равно жутковато и весело.
«Приятно и страшно вместе». Я вспомнил, что у меня всегда одна рука была свободна. Или-или.
– Мама всегда говорила: открой глаза, это опасно. А я не открываю! Не хочу. Хочу идти куда-то далеко, закрыв глаза.
– Давай я тебя возьму.
– Куда?
– Да никуда. Типа за ручку.
И как только я это произнес, сразу услышал, как дебильно это звучит. А-а-а-а-а, Ёга-баба! Вот дебил! Но дальше мы так и шли: она пялилась в телефон, а я вел ее за ручку и пялился на нее. И никто не упал.
Мы почти дошли до нашего района, как нам под ноги выкатились два зайца. Они так заигрались, что не замечали ничего вокруг! Зайцев тут полно, на них никто внимания не обращает. Разве что малышня останавливается, чтобы каждого разглядеть. Но я в жизни не видел, чтобы зайцы кувыркались, вцепившись друг в друга! Прямо как мы с Руплой там на берегу, на пляже.