Средний возраст потребителей кокаина в то время не превышал 21 года. Кокаин действовал на них разрушительно, за короткое время превращая цветущих ребят в старцев, немощных и душой, и телом. Врач-нарколог А. С. Шоломович описал в журнале «Вопросы наркологии» (1926) следующий случай: «У одной матери сын-подросток, которого все звали “толстячок”, три дня пропадал в каком-то притоне, где его выучили нюхать кокаин. Когда мать нашла его в притоне, она едва узнала своего толстячка: перед ней был оборванный, худой, истощённый человек, весь синий, с провалившимися щеками и глазами, весь разбитый настолько, что у него не хватало сил выйти из притона».
Генофонд страны был в значительной мере подорван.
Роза и «спотыкач»
Но пора перейти непосредственно к содержанию знаменитого романса.
Итак, мы выяснили, что автором текста трёх песенных катренов, которые прозвучали в фильме «Заключённые», является Сергей Алымов. Но опыт исследования других образчиков блатного песенного фольклора подсказывает нам, что нередко их создатели берут за основу известные народные или авторские произведения, переделывая их в новый, вполне оригинальный текст. Не произошло ли то же самое и в случае с Алымовым? В очерке о песне про «блатную лодочку» мы, например, отметили, что, работая над её текстом, Сергей Яковлевич с большой долей вероятности мог использовать поговорки уголовно-арестантского народа. В тексте «марафетного романса» подобных идиом нет — но, возможно, существовала какая-то фольклорная первооснова? Скажем, для песни «Постой, паровоз» таким прообразом стал городской романс «Вот тронулся поезд в далёкую сторонку»…
Некоторые основания для подобной версии имеются. Интересный момент: даже значительная часть тех людей, которым известно, что романс «Перебиты, поломаны крылья» звучал в фильме «Заключённые», почему-то убеждены, что его исполняла воровка Соня. Так, Вячеслав Кондратьев в военном рассказе «На станции Свободный» передаёт мысли своего героя: «О лагерях он, как и все другие, знал только из фильма “Заключённые”, где лагерные бараки выглядели чуть ли не живописно, где перековавшиеся инженеры-вредители были хорошо одеты, при галстуках и с серебряными портсигарами, где неотразимый урка Костя-Капитан распивал водку, а романтичная воровка Сонька пела под гитару сердцещипательную песенку “Перебиты-поломаны крылья, тихой болью всю душу свело, кокаина серебряной пылью все дороги мои замело…”».
А вот Аркадий Северный, исполняя романс 14 ноября 1972 года в Ленинграде, представлял его как «песню Соньки из пьесы “Аристократы” Погодина 1934 года». Некие исследователи русской уголовной наколки и вовсе утверждают: «Современной татуировкой становится вариант первого куплета популярной с 1930-х гг. в среде уголовников песни Соньки из кинофильма “Аристократы” (поставленного по пьесе Н. Ф. Погодина)». Логическим завершением этих метаморфоз мог бы стать кино-спектакль «Заключённые аристократы»… Хотя насчёт татуировки — справедливо подмечено. Первый куплет алымовского романса действительно «бьют» себе на разные места уголовники-наркоманы. На одном из интернет-форумов пользователь приводит искажённый текст четверостишия:
ьььПеребиты, поломаны крылья
Тихой болью мне вены свело
Кокаином, серебряной пылью
Все дороги мои замело.
Далее следует комментарий: «Это у друга на брюхе набито…»
Между тем в картине режиссёра Евгения Червякова прекрасная актриса Вера Янукова, исполнявшая роль Сони, этой песни не поёт! «Кокаиновый романс» звучит в бараке из уст ярко раскрашенной безымянной «шмары» (не то воровки, не то проститутки). Номер замечательный, сыгран с удивительным изяществом и лёгким гротеском! Обидно, что в титры не попало имя актрисы, сыгравшей эту маленькую, но колоритную роль.
Однако речь не об этом. Надо заметить, что люди, которые приписывают романс воровке Соне, по-своему правы. И сам Алымов не случайно называл его «Песня Соньки». Да, в фильме песня отдана другой исполнительнице; возможно, режиссёр посчитал, что не стоит делать кокаинисткой заключённую, которая становится на путь исправления. Ни к чему «перекованной» каналоармейке лишние пятна на и без того тёмном прошлом. Но вот в погодинских «Аристократах» Соня после монолога о своих кокаиновых страданиях в самом деле исполняет куплет:
Поутру объявленье в газете,
Что её на бульваре нашли,
В пять часов, на снегу, на скамейке,
И в приёмный покой отвезли.
Бросается в глаза абсолютное совпадение размера романса «Перебиты, поломаны крылья» и песни из комедии Погодина! Интересно и другое: явные аллюзии на «Кокаинетку» Вертинского: «её на бульваре нашли» — «кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы»; «в пять часов, на снегу, на скамейке» — «и когда Вы умрете на этой скамейке». Добавим сюда котиковое манто, о котором упоминает Соня перед исполнением куплета: оно напоминает нам о «горжеточке» из романса Вертинского. Вопрос: написал Погодин этот куплет с аллюзиями на «Кокаинетку» специально для своей пьесы или же использовал неведомый фольклорный уличный романс о морфинистке, авторы которого тоже могли испытывать влияние песни «русского Пьеро»? Однозначно ответить на этот вопрос не представляется возможным — хотя я склоняюсь к версии с погодинской авторской стилизацией.
И всё-таки песня не избежала влияния русского песенного фольклора. Однако на сей раз мы имеем в виду не классический текст Сергея Яковлевича Алымова, а позднейшие уголовно-уличные переработки — которые, собственно, и дошли до наших дней.
Мы не случайно останавливались на харбинском периоде жизни и творчества Алымова, на эстетско-богемном характере его произведений той поры, на теме «Харбин и кокаин». Хотя вроде бы можно бы и отмахнуться: поэт вернулся на родину в 1926 году, посадили его в 1928-м — за два года он и в Москве мог насмотреться на кокаинистов, этого «добра» в красной столице хватало! Однако сама стилистика романса «Перебиты, поломаны крылья» подчёркивает его обособленность, резкое отличие от уголовно-воровского фольклора. Другие стилизации Сергея Яковлевича стараются как раз приблизиться к преступной среде, воссоздать элементы блатного антуража. Но «романс кокаинистки» нарочито, подчёркнуто эстетизирован, он создан по канонам поэзии Серебряного века. Его никак невозможно причислить к образчикам низового фольклора. Просто язык не поворачивается…
Явную чужеродность эстетской стилистики почувствовали и сами маргиналы. Песня им, безусловно, пришлась по нраву. Но… явно она какая-то недопетая! Недоговорённая. Уголовному миру (да во многом и русскому фольклору) куда ближе не романсовые, а балладные мотивы. И уже вскоре самодеятельные авторы значительно расширяют текст, раскрывая слушателям то, что осталось «за кадром» эпизода из фильма.
Сейчас сложно сколько-нибудь подробно восстановить процесс постепенного обрастания киношного варианта «Крыльев» фольклорными куплетами. Можно лишь предполагать (с достаточной степенью очевидности), что процесс этот был достаточно длительным и каждый новый этап добавлял очередные подробности жизни лирической героини песни. Об этом свидетельствуют разнообразные варианты «кокаинового романса». Один из самых коротких сохранил алымовские начало и конец, а между ними втиснулась краткая печальная биография несчастной воровки:
Перебиты, поломаны крылья,
Дикой болью мне душу свело,
Кокаина серебряной пылью
Все дороги мои замело.
Воровать я совсем не умела —
На базаре учили воры,
А за это я песни им пела,
Эти песни далекой поры.
До шестнадцати лет не влюблялась,
Точно роза в саду я цвела,
А с шестнадцати лет я пропала —
И курила, и водку пила.
Ветер по полю свищет и стонет,
Ветер в старые окна стучит…
А любовь моя в речке не тонет
И в огне никогда не горит.
Я хожу, всё хожу и не знаю,
Что конца этой песенке нет…
Я девчонка еще молодая,
А душе моей тысяча лет!
Вот в таком виде песенка вполне подходит для уголовной среды. И воры есть, и водка, и грехопадение — всё чин по чину. И роза, цветущая в саду, к месту. Во-первых, сравнение обесчещенной девушки с сорванной розой в русском уличном фольклоре достаточно традиционно. Во-вторых, роза как символ популярна в уголовно-арестантском мире. Например, татуировка, изображающая розу в ладонях, означает, что носителю такой наколки 18 лет исполнилось в местах лишения свободы.
Однако «конспективного» жизнеописания несчастной девицы уркаганам показалось недостаточно. Песня обрастает массой деталей, превращаясь даже не в «жестокий», а в душераздирающий романс:
Перебиты, поломаны крылья,
Дикой болью мне душу свело,
Кокаина серебряной пылью
Все дороги-пути замело.
Восьми лет школу я посещала,
Десяти — сиротою была,
А семнадцатый мне миновало —
Я курила, ругалась, пила.
Приходила домой очень поздно,
Все родные ругали меня:
«Погубила ты жизнь молодую,
Погубила ты, дочка, себя!»
Клала много на личико краски,
«Спотыкач» я любила, пила.
Всем мужчинам я строила глазки,
Жизнь греховную с ними вела.
Кокаина всегда не хватало,
Но ходила на воле пока,
А потом я под стражу попала
За поломку большого замка.
Пойте, струны гитары, рыдая, —
В моём сердце найдёте ответ.
Я девчонка ещё молодая,
А душе моей тысяча лет…
Особо отметим строчку, где упоминается «спотыкач». Кто-то из неведомых сочинителей «для колориту» даже дал её в редакции — «Спотыкач я жандармский пила». Честно говоря, упоминание этого напитка в негативном контексте даже без «жандармского» эпитета лишний раз доказывает, что «редакторы» — уголовники советского времени и наверняка городские жители. В дореволюционной России никому не пришло бы в голову каяться в том, что он употребляет «спотыкач». В этом не было ничего позорного. Напротив! «Спотыкач» — крепкий домашний десертный напиток на основе натуральных продуктов (чаще всего — ягод), подаваемый к чаю или сладостям. У хорошей хозяйки имелось до десяти видов этого напитка: гостей было принято угощать не покупной, а своей водкой. «Спотыкач» считается женским напитком. Крепость его не превышает 28–30 градусов. Пьется легко, как компот, не вызывает похмелья. Так что в любви к нему нет никакого компромата. Возможно, конечно, что «жандармский спотыкач» — какая-то особая разновидность спиртного. Однако сведений о нём у меня нет.