Петровская быль
Вот вам первый факт опишу я вам,
Кто не слышал, могу я пропеть,
Етот случай был в одном городе,
Как отец мог детей своих сжечь.
В одном городе близ Саратова
А зовется тот город Петровск,
Там жила семья небогатая,
Мама была бледна точно воск.
Долго мучилась она страдалица
И покинула весь белый свет,
Лишь оставила двух детей своих
И дала им последний завет:
«Милы деточки, покидаю вас,
Трудно будет без мамы вам жить,
Не умоют вас, не утешут вас,
И придется раздетым ходить».
Схоронили ее одинокою,
И отец для детей стал чюжой,
Он нашел жену новую
Злобным сердцем коварной душой.
И не раз и не два говорила она:
«Давай уничтожим детей,
Печку вытопим и сожгем мы их
И вдвоем будем жить веселей».
И все сделали по словам ее.
Отец печку скорей затопил
Завезав в мешок сына младшего,
Мигом в печку его посадил.
«Милый папочка, — сказала девочка, —
Завяжи мне от страха глаза,
Чтоб не видеть мне смерть ужасною
И простимся с тобой навсегда».
Завязал глаза милой девочке
И хотел ее в печку бросать,
Увидала тут бабка родная
И на помощь людей стала звать.
Ворвался народ, спасли девочку,
Но а мальчик уж мертвый лежал,
Все лицо его обгорелое
Факт кошмарный людям предавал.
Сестра родная над ним склонилася
И руками его обнела,
Долго плакала над братишкою
И отца проклинала она.
Арестовали их с женой красавицей
И в Петровский исправдом отвезли,
Дали комнату им уютную,
Пока дождутся судебной поры.
Ох отцы отцы вы жестокие
Как нежалко своих вам детей,
Убиваете и сжигаете
Из-за мачехи скверной своей.
Совершенно очевидна тесная связь «Петровской были» и «Митрофановского кладбища» — и по жанровой принадлежности, и по фабуле (расправа отца над ребёнком по наущению мачехи), и даже по мелодии. Обе песни написаны на мотив популярных в 20—30-е годы прошлого века «Кирпичиков» — городского романса на стихи Павла Германа, автором музыки традиционно называют Валентина Кручинина, хотя на самом деле композитор использовал ещё дореволюционную мелодию вальса С. Бейлезона «Две собачки» из цикла оркестровых пьес «Цирковые впечатления».
«Саратовские страдания» пользовались большой популярностью, как и «Митрофановское кладбище», но постепенно кладбищенская история вышла на первый план (хотя в сельской среде песня о сожжении сирот известна до сих пор, одна из последних записей относится к 2009 году). И всё же именно «Митрофановское кладбище» стало настоящей песенной фольклорной классикой. При этом оба романса заимствовали один у другого лексику, куплеты, языковые клише. Об этом свидетельствует беседа с жителями города Петровска Саратовской области Борисом Ермолаевичем Штыровым и Надеждой Александровной Кореневой (2006 год), отрывок из которой приводит Михаил Лурье:
«Б.Е.Ш.: В одном городе близ Саратова, под названием город Покровск, по-моему… Там жила семья небогатая, мать… Ладно, забыл. Ну, там чёй-то “отец дочку зарезал свою”. Вот такие слова. Я не помню. Я обрывки с тех песен знаю… Ну а больше-то я и не знаю.
— А вот как отец в печке сжёг детей, не помните?
Б.Е.Ш.: А это я не помню.
Н.А.К.: Да это всё одна и та же песня. Ее по-всякому переворачивают.
— Всё одна песня?
Н.А.К.: Мм… Её по-всякому… По-разному её пели. Начало всё время одно и то же.
Б.Е.Ш.:
Ах, отцы, отцы, вы жестокие,
Загубили вы много детей.
Сколько пишется, сколько слышится,
Как отцы погубили детей.
В одном городе близ Саратова,
Называется город Покровск,
Там жила семья небогатая,
Мама бледна была…
Оттого она и… Он ей говорит, значит: “Давай убьём дочку, нам одним будет жить веселей”. Вот такая вот вещь. Ну, целиком-то не знаю».
Трудно дать однозначный ответ, почему именно «Митрофановское кладбище», а не «В одном городе близ Саратова» оказалось более живучим и популярным. Это — тема отдельного исследования. Но вот об особенностях рождения и общности обеих песен в рамках нашей темы есть смысл поговорить особо.
«Утром в газете — вечером в куплете»
Михаил Лурье, исследуя песню «В одном городе близ Саратова», обращает внимание на то, что этот жестокий романс отличается не только детальным описанием преступления и его последствий (в разных вариантах), указанием на конкретные учреждения («народный суд», «советский нардом», «Петровский исправдом», «Петровская тюрьма», «Петровский централ»). Есть и другая особенность. Обычно стилистика жестокого романса тяготеет к использованию книжных слов и выражений, не свойственных бытовой речи или языку старого крестьянского фольклора. А вот во многих версиях «Петровской были» отчётливо видны черты газетно-публицистической риторики, которые, впрочем, в трактовке самодеятельных сочинителей воспринимаются большей частью карикатурно-пародийно: «вот вам первый факт опишу я вам», «факт ужасный он людям придал», «не закончил кровавый кошмар» и т. д. Там же, где стиль жестокого романса смешивается с репортажной лексикой, текст воспринимается чуть ли не как издевательство, например:
Арестовали его с женой красавицей
И в Петровский исправдом отвели,
Дали комнатку ему уютную:
Дожидайся судебной красы.
Лурье делает вывод о том, что все эти особенности, а также «чёткая локализация действия в ничем не примечательном с точки зрения фольклорной карты мира городке Петровске, — всё это заставляет предположить, что баллада о сожжении детей — не что иное, как песня-хроника, сочинённая, скорее всего, по тексту заметки в прессе (буквально в соответствии со схемой “утром в газете — вечером в куплете”)». По наблюдениям А. Астаховой, в период нэпа в Ленинграде подобного рода творчеством занимались несколько сочинителей-профессионалов: «Краткие сообщения газетной хроники происшествий в ряде случаев несомненно напоминают преступления и происшествия, о которых повествуют песни. Авторы этих песен сами рассказывают о процессе их создания. Так, один из них говорил, что пишет больше всего по утренней “Красной газете”». О том же пишет и М. Лурье: «В эпоху нэпа и ещё некоторое время это было вполне доходным ремеслом, поскольку песни, подходящие для публичного исполнения, были нарасхват: их пели на рынках и в поездах кормившиеся своим искусством профессиональные уличные исполнители, заинтересованные в пополнении своего репертуара новинками по горячим следам сенсационных преступлений и готовые платить за это. Кроме того, слова песен просто продавались в виде листов с напечатанными текстами. “Петровская быль”, в числе прочего, активно исполнялась в те годы уличными певцами — собственно, публикуемый вариант № 1 получен от одного из них. В 1936 г. Ананьин записал её от “незрячего” 30-летнего мужчины — что также, вполне возможно, не случайно; есть и более поздние свидетельства о присутствии этой песни в репертуаре певцов-инвалидов».
Подчеркнём: речь идёт именно и исключительно о Ленинграде. Возможно, похожий промысел существовал и в других городах, но об этом мне сведений найти не удалось. В то же время у Астаховой приведены и другие питерские песни-хроники — например «Гибель “Буревестника”» и «Чубаровцы».
Впрочем, тут же возникает вопрос: какое отношение к Питеру имеют города Петровск и Покровск (они меняют друг друга в разных версиях) Саратовской губернии? И тут оказывается, что «петровско-покровская быль», скорее всего, родилась как раз вдалеке от этих городов. Так, в материалах фольклорной экспедиции под руководством профессора Б. М. Соколова, проходившей в Петровском в 1923 году, как и в материалах других экспедиций, работавших в Саратовской губернии (в 1926-м — в Вольском уезде, в 1928-м — в Саратовском уезде и других), среди множества романсов и баллад нет ни одной записи этой песни. Не удалось обнаружить сообщений о преступлении, описанном в романсе, ни в петровских, ни в саратовских газетах за 20-е годы. Самый ранний текст, как уже сообщалось, относится к 1931 году и записан в Ленинграде.
То есть вполне возможно, что сведения о расправе отца над сиротами могли появиться именно в какой-либо ленинградской газете. На что настраивают и строки одного из вариантов:
Вот сейчас, друзья, расскажу я вам,
Этот случай был далеко.
Этот случай был близ Саратова,
А зовётся тот город Петровск.
Но нас всё же интересует не столько трагедия в Саратовской губернии, сколько романс о Митрофановском кладбище. Хотя по духу обе кровавые истории близки и даже частями взаимозаменяемы, однако истоки «митрофановской жути» на поверку оказываются более очевидными и ясными. Если следов деяний жестокого отца из-под Саратова исследователям пока обнаружить не удалось, то с «Митрофановским кладбищем» ситуация иная. Этот жестокий романс создан по публикациям ленинградских газет 1925 года — об убийстве чертёжником фабрики Гознака Василием Путятиным в конце октября своей девятилетней дочери Надежды.
Процесс был громким ещё и потому, что убийца оказался бывшим депутатом Государственной думы третьего созыва от фракции социал-демократов. Правда, при советской власти политическую карьеру ему продолжить не удалось. Видимо, оттого он сильно запил. Далее песенная и реальная фабулы несколько отличаются: жена Путятина вовсе не умерла, а ушла от него вскоре после революции, оставив маленькую дочь. Непутёвый отец отдал Надю на воспитание родственникам и женился снова. Его очередная супруга носила «говорящую» фамилию Страхова и полностью ей соответствовала. Она потребовала от чертёжника, чтобы тот избавился от дочери любым путём — хотя девочка вроде бы ей не мешала, поскольку, как уже говорилось, жила отдельно. Но кто же поймёт чёрную женскую душу… Путятин встретился с Надей, угостил конфетами и завёл на безлюдное кладбище. Здесь он перерезал девочке горло заранее прихваченным ножом, бросил трупик в какой-то ящик и завалил железным ломом с неухоженных могил. На следующее утро тело Нади обнаружили кладбищенские сторожа. Тут же обратились к отцу. Девочку отец опознал и рассказал, что Надя действительно вчера с ним гуляла, а затем ушла к дяде. Однако Путятина удалось быстро припереть к стенке. По результатам психиатрической экспертизы он был признан вменяемым, хотя и страдал запущенным алкоголизмом. Позднее «вменяемый алкоголик» был приговорён к значительному сроку лишения свободы.