Итак, слова Астаховой подтверждаются с абсолютной точностью. Правда, возникает резонный вопрос. Если песни «В одном городе близ Саратова» и «Как на кладбище Митрофановском» связаны буквально генетически (возможно даже, оба романса созданы одним автором), если они являются отражением реальных уголовных дел в незамысловатых виршах — почему же в тексте «Митрофановского кладбища», открывающем этот очерк, фактически нет тех характерных черт, на которые указывает Лурье, анализируя «петровский ужастик»? Прежде всего внимания к деталям преступления и его последствий, газетной риторики и т. д.
В том-то и дело, что мы приводим текст канонический, прошедший испытание временем и освобождённый от излишней детализации. Заметьте: даже точное название реального кладбища — Митрофаньевское — во многих вариантах превратилось в Митрофановское. Песня стала народной и фактически освободилась от своих географических, топографических привязок. Митрофановское кладбище — уже не указание на конкретное место в Петербурге, а некое обобщение. В одном из вариантов от него даже образован город Митрофановск…
Это свидетельствует об огромной популярности песни. Всё-таки романс «В одном городе близ Саратова» подобной степени обобщения не достиг. Мы имеем дело с любопытным явлением. Многие песни, наоборот, уходя в народ, обрастают подробностями, деталями, в разных регионах получают свои топонимические «метки». Например, в «Аржаке» речь идёт то о васинских парнях, то о петровских, орловских, ростовских ребятах. В ростовском варианте «Мурки» поётся: «На Большой Садовой, в тёмном переулке, урки собралися на совет». В песне «Идут на Север этапы новые» безликую «каталажку» или «пересылку» заменяют точным адресом: «А завтра утром покину Пресню я…». Сколько различных способов убийства Мурки подробно описывают безвестные авторы! Ну, и так далее. В «Митрофановском кладбище», напротив, излишняя детализация устраняется. Это нередко свойственно популярным фольклорным произведениям, особенно на стихи русских поэтов.
Но варианты «Митрофановского кладбища» с детальной прорисовкой обстоятельств дела и всевозможными продолжениями истории — сохранились! И они чрезвычайно любопытны. Например, на сайте городского фольклора www.ruthenia.ru приведён значительно более полный вариант трагедии, повествующий также о событиях, которые произошли после убийства. Причём присутствует немало стилистических оттенков с элементами усложнённого психологизма (мачеха, обращаясь к новому мужу с просьбой устранить дочь, подчёркивает — «говорить тебе даже совестно», раскаяние отца описывается очень подробно). Явно видны и языковые клише, свойственные официальной, газетной лексике с уклоном в тривиальный пафос и патетику: «мужу задачу дала», «мысль зверская впала в голову», «как мог мысли такие держать», «я кончаю петь, факт действительный»… Характерно и пристальное внимание к прорисовке деталей убийства, от чего в дальнейшем избавился канонический текст.
Вот этот самый вариант (опущены куплеты традиционного зачина):
Неродная мать ненавидела
Малолетнюю дочку сперва,
Но ничем её не обидела,
Только мужу задачу дала:
«Всей душой люблю тебя, милый мой,
Только жить мне с тобою невмочь.
Говорить тебе даже совестно —
Жить с тобою мешает мне дочь.
Ты убей её иль в приют отдай,
Только делай всё это скорей.
А не сделаешь — я уйду тогда
И одна буду жить веселей».
Мысль зверская впала в голову,
Перестал отец дочку любить.
В детский дом отдать было совестно,
И решил отец дочку убить.
Жаркий день стоял, духота кругом,
На могилку он дочку стал звать.
Не хотелося ей с отцом идти,
А хотелось проведать ей мать…
Сердце девочки беду чуяло…
Вдруг отец «Надя, Надя» стал звать:
«Подойди ко мне, дочка милая,
Я хочу тебе слово сказать.
Ты, родная дочь, иди к матери,
Ты мешаешь на свете нам жить,
Пусть душа твоя горемычная
Вместе с мамой в могиле лежит».
Надя бледная подошла к нему,
Отец быстро схватил и стал жать,
Чтобы крик её не мешал ему
И на помощь людей не дал звать.
Вырыл ямочку неглубокую,
Туда дочку свою положил,
Закидал землёй да по скорости
И к красотке своей поспешил.
Он пришёл домой неузнаваемый,
Глаза, точно у зверя, горят.
Кровь застылая на руках видна,
Как мог мысли такие держать…
Но недолго шла любовь вечная,
И прогнал он красотку свою.
Запер дверь на ключ, не пускал её,
Повторял: «Мне жена не нужна»…
А потом пошёл он в милицию
И сознался он тут обо всём —
Что зарезал дочь за красавицу
В Митрофановском кладбище днём.
Три креста стоят в Митрофановском,
И отец возле дочки лежит,
Как жила она, пела песенки
И не знала, что папа бандит.
Я кончаю петь, факт действительный,
И хочу всем мужчинам сказать:
Как умрёт у вас жена первая,
Так вторую детям мать не брать.
Другой «репортёрский» вариант был записан А. Морозом в 1995 году от жительницы Каргопольского района Архангельской области — 64-летней Лидии Григорьевны Богдановой:
Не «Кирпичики», не «Червончики»
В Ленинграде поют каждый день,
Эта песенка с нею сходная,
А поётся совсем о другом.
Вот, товарищи, расскажу я вам,
Этот случай был в прошлом году.
Как на кладбище Митрофановском
Отец дочку зарезал свою…
Летний день стоял, ветерочек дул,
Отец «Надя!» да «Надя!» — стал звать:
«Подойди ко мне, дочка милая,
Я хочу тебе слово сказать».
Подошла она — лицо бледноё,
Он схватил и стал девушку жать,
Чтобы крик её не сманил народ
И на помощь людей не позвать.
Засверкал тут нож палача-отца,
И пришёл детской жизни конец.
И кровь алая по земле текла,
А над трупом стал зверь-отец.
Зверь-отец, подлец, из-за женшчины
Потерял он и совесть свою,
Вырыл ямочку очень скоро он
И зарыл туда дочку свою.
Вот пришёл домой невесёлый он,
А жена так ласкает ево:
«Пусть лежит она, там спокойно ей,
Позабудь ты о дочке своей».
Но недолго шла любовь вечная,
Стал неласков, печален отец,
Целый день блуждал, как больной стонал —
Совесть мучит о дочке своей.
А наутро он и в полицию…
И признался он там обо всём:
Как зарезал дочь за красоточку
В Митрофановском кладбище днём.
А потом пошёл он с лопаткою,
К Митрофановску быстро пошёл.
Целый день бродил он по кладбищу
И могилу он дочки нашёл.
Сколотил он тут гроб из ящика,
Туда дочку свою положил,
Забросал землёй возле матери
И навеки её схоронил.
Два креста стоят над могилами,
Там мамаша и дочка лежит,
А отец ее, их убиец-зверь,
За железной решеткой сидит.
А красоточка где-то шляется,
На свиданье к нему не идёт.
Дочка милая всё мерещится
И спокою ему не даёт.
Вот заплакал он, отец, жалобно,
И решил он покончить с собой,
Взял верёвочку и повесился
За железной тюремной стеной…
Мораль сей басни такова…
Что лично меня умиляет в «Митрофановском кладбище», так это какой-то особый, извращённый взгляд сочинителей на произошедшее. Вдумайтесь только:
В детский дом отдать было совестно,
И решил отец дочку убить…
Строчки звучат издевательски-иронично, однако, судя по всему, неведомый сочинитель был совершенно искренним, употребляя слово «совестно». То есть убить, оказывается, менее постыдно, чем отдать в детский дом! Перед соседями неудобно…
А уж резюме — просто сказочное!
Я кончаю петь песню грустную
И хочу вам, робяты, сказать…
Ну, сейчас пригвоздит злодея-отца к позорному столбу!
…Как умрёт у вас жена первая,
То вторая уж детям не мать.
Совершенно замечательно! Другими словами, всё эти бабы проклятые… На ту же особенность обращает внимание и писатель Вадим Шефнер в книге «Имя для птицы, или Чаепитие на жёлтой веранде»:
«Как на кладбище Митрофаньевском
Отец дочку родную убил…
Так начиналась одна из них. Далее выяснялось, что отца на это преступление подговорила мачеха, и вот он повёл дочку на кладбище, якобы для того, чтобы помолиться с нею на могилке её матери, — и там, надеясь, что все останется в тайне, совершил злодеяние. Характерно, что мачеха в песне осуждалась более строго, нежели непосредственный исполнитель её злого умысла».
Нет, ребята, что-то явно не то творится в нашем Отечестве, и уже давно. На этом я кончаю петь песню грустную, и сказать мне больше нечего…
Как юный маньяк сменил канотье на котелок и стал Чарли Чаплином«Когда я был мальчишкой»
Когда я был мальчишкой
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки-клёш,
Соломенную шляпу,
В кармане — финский нож.