Папашу я зарезал,
Мамашу я убил,
Сестрёнку-гимназистку
В сортире утопил.
Отец лежит в больнице,
А мать — в сырой земле,
Сестрёнка-гимназистка
Купается в говне.
Сижу я за решёткой
И думаю о том,
Как дядю часового
Прикончить кирпичом.
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки-клёш,
Соломенную шляпу,
В кармане — финский нож…
Спор за Гомера-душегуба
Хулиганская песенка о мальчишке, который уничтожил всю свою семью, по количеству вариантов может поспорить со знаменитыми «Гоп со смыком» и «Муркой». Кроме того, юный отморозок поднялся до гомеровских высот! Напомним, что в Древней Греции за титул родины великого слепца бились семь городов. За сомнительную честь считаться родиной пакостного мальчугана борются, к счастью, всего лишь три (всё-таки юный негодяй не «Илиаду» с «Одиссеей» сочинил, а родню угробил).
Первый претендент — Одесса-мама. Она решилась даже вставить своё имя непосредственно в текст жуткого повествования. Уточним, что идея пришла в голову австрийскому певцу русского происхождения Борису Рубашкину, для которого вообще свойственно очень вольное отношение к российскому фольклору. К «каноническому» тексту Борис Семёнович прибавил «одесский» припев, зато убрал упоминание о расправе центрального персонажа над мамой, папой и сестрицей. Песня так и называется — «Одесская»:
Когда я жил в Одессе,
Носил я брюки-клёш,
Соломенную шляпу,
В кармане — финский нож.
Припев:
Одесса, Одесса, родная сторона,
Сгубила ты мальчишку, сгубила навсегда!
Иду я по бульвару
И думаю о том,
Что девушку-мартышку
Забили кирпичом.
Припев.
Отец лежит в больнице,
А мать в сырой земле,
Сестрёнка-гимназистка
Купается на дне.
Припев.
В некоторых выступлениях Рубашкин после слов «Иду я по бульвару» вклеивает ремарку — «По Дерибасовской», чтобы уж совсем не оставалось сомнений в одесском происхождении песни. К сему одесситы добавляют шляпу-канотье вкупе с брюками-клёш — и готова картина маслом!
Разумеется, песня Рубашкиным чудовищно переврана. Вообще исчез кульминационный куплет о расправе мальчишки над родными, а заодно и о коварных замыслах в отношении дяди-часового. Вместо часового появляется совершенно нелепая «девушка-мартышка» (в ранних вариантах еще хлеще — «дедушка Мартышка»), которую непонятно почему забивают кирпичом. Собственно, у Рубашкина подобные глупости встречаются на каждом шагу. Но нам важно отметить, что за Одессу он стоит горой.
У Самары — свои козыри. Здешние краеведы утверждают, что песня действительно родилась до революции, но именно в Самаре-городке. Тут хулиганы в начале XX века якобы исполняли куплеты:
Я с детства был «горчишник»,
Носил я брюки-клёш…
«Горчишниками» в Самаре назывались группы организованной шпаны, в арсенале которой, помимо ножей и гирек на проволоке, были пакеты с «волжской горчицей» — молотым красным перцем. Существование «горчишников» подтверждают газетная криминальная хроника и полицейские отчёты.
Питер тоже предъявляет аргументы. Мол, упоминание финского ножа ясно указывает, что речь идёт именно о Северной Пальмире. Песня ранняя, дореволюционная (не зря упоминается гимназистка), а где же в то время были распространены финские ножи, как не в Финляндии и прилегающих к ней регионах? А брюки-клёш — они на Балтике в большой моде.
Короче, как гласит поговорка — «У каждого Павла своя правда». Попробуем разобраться, чья же правда правдивее.
«Погиб я, мальчишка, погиб навсегда…»
Прежде всего, согласимся, что песня «Когда я был мальчишкой» появилась до революции, о чём свидетельствует хотя бы упоминание во всех вариантах «сестрёнки-гимназистки». Но, оказывается, у неё существует первооснова. Упоминание о песенной расправе мальчишки над близкими мы находим в сборнике очерков Александра Куприна «Киевские типы» (1895–1897) — точнее, в очерке «Вор»:
«У воров есть и свои собственные песни, навеянные тюремными музами. Песни эти говорят большею частью о суде и о горькой участи “мальчишки”, отправляющегося на каторгу…
Другая песня, с очень трогательным мотивом, похожим на похоронный марш, чрезвычайно популярна. Она начинается так:
Прощай, моя Одесса,
Прощай, мой карантин,
Нас завтра отвозят
На остров Сахалин.
И припев, печальный, почти рыдающий припев:
Погиб я, мальчишка, погиб навсегда.
А годы проходят, проходят лета.
Однако мальчишка вовсе не заслуживает этого сожаления, потому что дальше очень подробно перечисляются его прежние подвиги:
Зарезал мать родную,
Отца я убил,
и опять “Погиб я, мальчишка…” и так далее до бесконечности, куплетов что-то около сорока».
В приведённом Куприным отрывке упоминается убийство отца и матери, но нет ни слова о сестрёнке. Впрочем, эта каторжанская песня была распространена по всей России, поэтому текст её восстановить несложно. Например, вот расшифровка исполнения песни Е. Г. Гиляровым в 1912 году:
Закованный в цепи, в замке я сижу,
Напрасно, всё напрасно на волю я гляжу.
Погиб я, мальчишка, погиб я навсегда,
А годы за годами, проходят года.
Мать свою зарезал, отца свого убил,
Младшую сестрёнку я в море утопил.
Погиб я, мальчишка, погиб я навсегда,
А годы за годами, проходят года.
Выйду за ворота, а там сестра стоит.
Она слезно плачет, брату говорит:
«Погиб ты, мальчишка, погиб ты навсегда».
А годы за годами, проходят года.
Не плачь, моя сестрёнка, слёз своих не лей,
До отправки брата свово не жалей.
Погиб я, мальчишка, погиб я навсегда,
А годы за годами, проходят года.
Вот утром на зорьке всё солнышко взойдёт,
Указ об отправке к нам в тюрьму придёт.
Погиб я, мальчишка, погиб я навсегда,
А годы за годами, проходят года.
Сижу я в темнице, сижу я в сырой,
Ко мне тут подходит солдат-часовой:
«Погиб ты, мальчишка, погиб ты навсегда».
А годы за годами, проходят года.
Чёрное море, белый пароход,
Нас отправляют на дальний на восток.
Погиб я, мальчишка, погиб я навсегда,
А годы за годами, проходят года.
Прощай, город Одесса, прощай, наш карантин:
Нас отправляют на остров Сахалин.
Погиб я, мальчишка, погиб я навсегда,
А годы за годами, проходят года.
В сборнике «Русский шансон», составленном И. Банниковым, добавлены ещё два куплета:
Серая свитка и бубновый туз,
Голова обрита, серый картуз…
Погиб я мальчишка, погиб навсегда,
А год за годами проходят лета.
Две пары портянок и пара котов[18],
Кандалы надеты — я в Сибирь готов.
Погиб я ьььмальчишка, погиб навсегда,
А год за годами проходят лета.
Куплет с «бубновым тузом», а также огромную популярность этой каторжанской песни в России подтверждает и дореволюционный ставропольский фольклорист Михаил Карпинский. В своём исследовании «Русский былевой эпос на Тереке» (1896) он отмечает:
«Ввиду пренебрежения молодёжи к старинным песням, мне думается, что те остатки былевого эпоса, которые сохранились ещё у гребенских казаков до последнего времени, через два-три десятка лет и совершенно исчезнут, так как, с проведением железнодорожных путей, в Терскую область проникают всё больше и больше песни… арестантские, нравящиеся молодежи своим напевом, но с таким содержанием, от которого коробит и не особенно вдумчивого человека. Во многих, например, станицах Терской области, находящихся вблизи линии Владикавказской железной дороги, распевается песня:
Погиб я мальчишка,
Погиб навсегда,
где встречаются такие стихи:
Отца я зарезал
И мать я убил
с упоминанием в дальнейшем изложении о “бубновом тузе на спине” и прочих атрибутах арестантской жизни.
Можно думать, что скоро подобные песни раздадутся по среднему и нижнему течению Терека и совершенно вытеснят собой и эти остатки русского былевого эпоса».
Кстати, у песни о «погибшем мальчишке» есть автор! Во всяком случае, если верить известному писателю Алексею Ивановичу Свирскому (до крещения — Довид Вигдорович Шимон). Свирский родился в семье рабочего табачной фабрики. Когда мальчику было 5 лет, родители развелись, и он уехал из Петербурга в Житомир. Здесь он до 12 лет жил вместе с матерью, а после её смерти пристал к беспризорникам и 15 лет бродяжничал по всей Российской империи, добирался даже до Персии и Турции. Его спутниками были «бродяги, промысловые нищие, воры, мелкие авантюристы, проститутки, босяки всякого рода и вида». Свирский не раз попадал в тюрьмы (объявляя себя беспаспортным, «не помнящим родства»), ночлежные дома и притоны.
Литературную деятельность писатель начал в 1892 году на страницах газеты «Ростовские-на-Дону известия». Затем редактор газеты Н. Розенштейн предложил полуграмотному автору регулярно публиковать очерки из жизни босяков и городского дна. Сначала увидели свет «Ростовские трущобы» (1893), а следом — «В стенах тюрьмы. Очерки арестантской жизни» (1894). То есть Свирский писал о тюремной жизни не понаслышке. И вот как раз в его тюремных очерках мы находим сведения об авторе песни «Погиб я, мальчишка» и отрывок из самой песни: