Там жила-была вдова благочестивая,
Было у вдовушки девять сынов, —
Во десятыих была одинакая дочь.
И эти все сынова в разбой пошли,
Оставалася дочка единёшенька.
Как из-за синего моря Веряжского
Наехали на дочку к нею сватова,
Она выдала дочку за синё море,
За этого за гостя за торгового.
Она там год жила — не стоснулася,
Другой жила — в уме не было,
На третий на годочек стосковалася,
Она у мужа у света подавалася,
У всей семье сдоложилася.
Состроил ей муж червончатой кораб,
Он нос делал по-змеиному,
Корму делал по-звериному,
Нос грузил чистым серебром,
Середочку грузил красным золотом,
Корму грузил скатным жемчугом.
Они сели с мужем в лодочку и поехали.
Тут не темная ноченька сустигла их,
Не частый дождики обсыпали —
Наехали воры-разбойники,
Они гостя торгового зарезали,
Зарезали и в воду бросили,
Они жёночку-рязаночку в полон брали,
В полон брали, обесчестили…
Все эти разбойнички спать легли,
Меньший разбойничек не спит, не лежит,
Не спит, не лежит, думу думает,
У жёночки-рязаночки выспрашивает:
«Скажи, жёночка-рязаночка, с коей орды,
С коей орды, с коей страны?»…
После этого оказывается, что разбойники надругались над родной сестрой. Следует узнавание, ужас и раскаяние:
Тут разбойничек расплакался.
«Вы вставайте-ко, братцы родимые!
Мы не гостя торгового зарезали,
Зарезали и в воду бросили,
Мы зарезали зятя любимого.
Не жёночку-рязаночку в полон брали,
В полон брали и обесчестили,
Обесчестили сестрицу родимую».
Далее разбойнички едут к родной матери вместе с сестрой и на коленях молят о прощении.
То есть речь идёт об убийстве родных (хотя и не отца с матерью), а также об изнасиловании сестры. Другими словами, тема для русского фольклора ничуть не новая. «Погиб я, мальчишка» — лишь одна из её вариаций, которая затем превратилась в цинично-залихватскую одесскую «Когда я был мальчишкой».
«Когда я был горчишник»
Одесскую? Но позвольте! А как же быть с Самарой? Версия с «горчишниками» вроде бы выглядит достаточно правдоподобно и заслуживает внимания. Созвучие довольно любопытное. Да и сами «горчишники» существовали в реальности. Может, стоит к ним присмотреться поближе?
Ну что же, присмотримся. Помогут нам краеведы Андрей и Ирина Демидовы — авторы нескольких книг по истории старой Самары. На сайте, посвящённом родному городу, они разместили материалы, в которых подробно рассказано о том, кто же такие «горчишники»:
«Старожилы до сих пор вспоминают об удалых парнях, которые наводили ужас на самарского обывателя начала нашего века. Их звали самарскими горчишниками или просто горчицей. Ими пугали непослушных детей… Ходили горчишники стайками, подчинялись законам горчишного братства. Они были агрессивны, нахальны и повсюду демонстрировали право сильного. Каждая группка имела своего признанного вожака, самого отчаянного и крутого из них. Но горчишниками их звали потому, что в критических ситуациях, когда противник наседал или в дело вступали полицейские, кто-то кричал: “Атас!” и высыпал в лицо неприятелю пакет с горчичным порошком. Используя замешательство, хулиганствующая ватага мгновенно растворялась в самарских проходных дворах».
Как поясняют Демидовы, эти ребята были люмпенами. Их отцы приходили в Самару из деревень на заработки и оседали в городе. Дети же оказывались без необходимых трудовых навыков и образования — чуждые как деревне, так и городу. Словно в поговорке — «Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Таких мальчишек использовали только «на подхвате», на грязных работах, постоянно обманывали, обсчитывали, унижали хозяева — фабриканты, купцы, трактирщики. Поэтому в конце концов они занялись простым делом: выращивали на огородах красный перец, мололи его и продавали на базарах под названием «волжской горчицы». Вообще-то поначалу «горчишниками» в Самаре называли любых торговцев красным перцем. Но поскольку все они вечно жульничали, подмешивали в толчёный перец тёртые отруби, шелуху и пыль, «горчишниками» стали кликать всех мелких преступников — мошенников, воришек, хулиганов.
Озверевшая от социальной несправедливости малолетняя голытьба естественным образом нашла отдушину в крайних формах хулиганства. «Горчишники» устраивали дикие пьянки, дрались с рабочими и солдатами, нападали на обывателей респектабельных районов. Газеты пестрели сообщениями типа: «Драка на Панской. Снова горчишники», «Горчишники рыболовными крючками рвали одежду на прогуливающихся горожанках в Струковском саду». «Самарская газета» 25 июля 1905 года писала: «В пивной Кожевникова произошла драка между горчишниками… Началась стрельба. Затем они выскочили на улицу. На них набросилась толпа рабочих и избила хулиганов. Трактиру нанесён ущерб…» Из уст в уста передавались наводившие ужас имена знаменитых «горчишных» хулиганов Кузи, Мамоши.
Краеведы Демидовы красочно описывают и песенный репертуар «горчишников»: «По вечерам раздавалась гармонь и хриплые голоса кричали: “Разлука ты разлука — чужая сторона”, “Великий русский писатель Лев Николаич Толстой, не ел он ни рыбы, ни мяса, ходил по России босой…”. Подбадривая себя дешёвым венским пивом и портвейном, горланя “Шумел камыш…”, горчишники направлялись к центру города в поисках приключений. У них был даже свой гимн. В 30-е годы в самарских дворах на бывшей Николаевской пацаны пели: “Я в детстве был горчишник, носил я брюки клёш, соломенную шляпу, в кармане финский нож”».
Авторы явно не специалисты в области низовой и авторской песни. Иначе они бы не допустили ляпа с песней о Льве Толстом. На самом деле ни до революции, ни даже в 30-е годы прошлого века «горчишники» эту песню исполнять не могли. По той простой причине, что она была создана в период 1947–1951 годов. Её автор, Алексей Охрименко (1923–1993), — выходец из семьи известного переводчика англо-американской прозы Петра Охрименко, фронтовик, прошедший германский и японский фронты Второй мировой, журналист и весельчак. Его перу принадлежит не только творение о великом графе-писателе, к которому «приезжали славяне и негры различных мастей», но и знаменитый «Батальонный разведчик» («Я был батальонный разведчик, а он — писаришка штабной»), «Отелло» («Венецианский мавр Отелло один домишко посещал»), а также «Случай в Ватикане» («В Ватикане прошёл тёплый дождичек, кардинал собрался по грибы») — классика иронической авторской песни. Часто соавторами Охрименко называют журналиста Сергея Кристи и сценариста Владимира Шрейберга. Но, по мнению составителей фундаментальной антологии «Авторская песня» (2003), анализ и сопоставление текстов позволяют сделать вывод о том, что Алексей Охрименко написал перечисленные песни самостоятельно.
Хулиганская мода и Ося Бендер-Задунайский
Впрочем, этот песенный пласт лежит за пределами настоящего исследования. Зато о многом могут рассказать записки самарского художника, мецената и коммерсанта Константина Головкина, который вспоминал о дореволюционных «горчишниках»:
«Одевались они в чёрный костюм, короткий пиджак, брюки или штаны. Лакированные, блестящие на солнце, голенища сапог, иногда жилет, вышитая или ярко цветная на выпуск рубаха, подпоясанная шнуровым поясом непременно с кистями, видными из-под пиджака. На голове картуз, изменявшийся благодаря моде: то с широким блинообразным верхом, то совершенно почти прямой… За голенищем сапога или нож, или гирька на проволоке. Лицо красноватое, заветренное, грубое, совершенно не интеллигентное, кажется зверообразным, с резко выступающими жевательными мышцами, способными во время драки откусить нос или палец у своего противника. Походка качающаяся с боку на бок, как бы у выпившего, задевающая прохожих».
В принципе, перед нами — традиционный наряд хулигана царской России начала XX века. Можно сопоставить его с обликом питерского хулигана той же поры. Вот как его описывает Лев Лурье: «Заломанные фуражки-московки, красные фуфайки, брюки, вправленные в высокие сапоги с перебором, папироски, свисающие с нижней губы, наглый вид… В кармане — финский нож и гиря, заменяющая кастет. Цвет кашне указывает на принадлежность к той или иной банде».
Кашне стало элементом питерской хулиганской моды потому, что традиционным аксессуаром одежды петроградских рабочих-металлистов являлся вязаный шарф серого или коричневого цвета. Затем эта деталь стала опознавательным знаком «чистопородного» хулигана и босяка. Ильф и Петров в романе «Двенадцать стульев», вводя Остапа Бендера в Старгород «со стороны деревни Чмаровки», специально отмечали: «Его могучая шея несколько раз была обёрнута старым шерстяным шарфом».
Позже, уже в «благородном воровском мире», среди блатных хулиганское цветное кашне или вязаный шарф значительно трансформировались. Вот что рассказал мне о моде уголовного мира Ростова 30-х годов XX века старожил города Владимир Ефимович Пилипко, пацанёнком заставший то время: «Элита воровского мира отличалась особым шиком и манерой себя держать. Как в песне Утёсова — “Лопни, но держи фасон!” Прежде всего, это были чрезвычайно аккуратные люди. Всегда в кипенно-белой или модной клетчатой сорочке, длинном — часто тоже клетчатом — пиджаке, в тщательно отглаженных “шкарах” (брюках), заправленных в сверкающие “прохоря” (сапоги) особым образом — с легким напуском. Сами сапоги были обязательно “гармошкой”, или, как тогда выражались, “зашпилены третями” — то есть сжаты как бы в три слоя. Ансамбль завершали кепка-восьмиклинка (сшитая из восьми кусков материи, с маленьким козырьком) и изящный белый шарф». О белом шарфе как обязательной детали «блатного костюма» вспоминал и мой покойный отец, рассказывая о воровском мире послевоенных 40—50-х годов.
Но не будем вдаваться в детали. Главное очевидно: песня «Когда я был мальчишкой» ни при каких обстоятельствах не могла родиться в Самаре, поскольку (ко всем прочим «одесским» аргументам) мода самарских хулиганов резко отличалась от той, которая описана в залихватской истории о жутком убийстве. Да и самарские краеведы относят время исполнения песенки о «горчишнике» к советским 30-м годам, то есть привычный текст местные хулиганы могли переделать.