«Когда мне было десять лет,
Я от семьи родной сорвался,
Я научился воровать
И каждый день я напивался.
Когда мне было двадцать лет,
Я жил в кругу друзей любимых,
Я воровал не хуже всех
И пропивал добычу с ними.
Однажды мы вошли в село,
Где люди тихо, мирно спали,
Мы стали грабить один дом,
А зажигать огня не стали.
Я спички взял, зажёг огонь —
О судьи, что я там увидел! —
Тогда я проклял всех богов
И сам себя возненавидел:
Передо мной стояла мать,
В груди с кинжалом умирала,
Она давно меня ждала,
Со мной проститься ожидала.
А на полу лежал отец,
Моей рукой он был убитый,
Его холодный труп давно
Был кровью алою залитый.
А пятилетняя сестра
В кроватке молча умирала.
Она, как рыбка без воды,
Свой нежный ротик открывала».
Когда он речь свою кончал,
Зал переполнен был печали.
Стоял он тихо и молчал,
А судьи приговор читали:
«Хотя ты правду рассказал,
Мы пощадить тебя не можем —
За злодеяния твои
Суровый приговор выносим».
Среди бушующей толпы
Вели к расстрелу молодого.
Он был красивый сам собой,
Но много в жизни сделал злого.
Родившись в уголовной среде, романс про парня молодого обрёл широкую популярность в народе, и прежде всего — среди подростков. Этот «ужастик» входил в обязательный фольклорный репертуар не только советских зэковских, но и пионерских лагерей. Много вариантов песни сохранили тетрадки-песенники школьниц — начиная с пятиклассниц и выше.
Потрясает неистощимая творческая фантазия многочисленных исполнителей, вносивших свою лепту в рассказ о ночной сельской трагедии и последующем судебном процессе. Так, в школьном альбоме киевской семиклассницы Ольги М. (1976 г.) приведён следующий вариант:
Я спички взял, огонь зажёг…
О Боже! Что же я увидел?
Передо мной стояла мать,
И это я её обидел.
Хорошенькая обида — засадить родимой маме в грудь кинжал… Далее следует не менее замечательный куплет:
А на полу отец лежал,
Он был убит моей рукою.
Его красивый труп лежал,
Из раны кровь лила рекою.
Умиляет чувство художественного любования «красивым трупом» отца, лежащего в крови. Эстет, твою мать…
И наконец, ребятишки из пермской воспитательно-трудовой колонии в конце 80-х — начале 90-х годов, преисполнившись сострадания к убийце, решили оставить его в живых, вложив в уста судей следующую милостивую тираду:
За то, что грабил, убивал,
Мы расстрелять имеем право.
За то, что правду рассказал —
Меняем меру наказанья.
Так что лучшие традиции русской разбойничьей песни успешно переходят из поколения в поколение.
Как купец Калашников почал хулиганить«Аржак»
Аржак
А чья ьььэто могилка
Так пышно убрана?
А сторож отвечает:
«Могилка Аржака».
Аржак, красивый парень,
Ходил без картуза,
Считался хулиганом,
А дрался без ножа.
Аржак был парень бравый,
Любил фасон держать.
Петровские девчата
Любили с ним гулять.
И как-то поздней ночью
Аржак спешил домой,
Петровские ребята
Кричат: «Аржак, постой!»
Аржак остановился —
Петровские кругом.
«Вы бейте, чем хотите,
Но только не ножом».
Аржак схватил бутылку:
Хотел ударить ей,
Но в грудь ему вонзилось
Четырнадцать ножей.
«Извозчик, за полтину
Вези, брат, веселей —
Я кровью истекаю
От этих злых ножей».
Вот белая палата,
Больничная кровать.
И доктора в халатах
Пытались жизнь спасать.
«Спасайте — не спасайте,
Мне жизнь не дорога,
Хоть был я хулиганом,
Да дрался без ножа».
Наутро гроб дубовый,
Священник впереди.
Петровские ребята
Кричат: «Аржак, прости!»
Уж семь часов пробило,
С завода все идут.
Труп Кольки Аржакова
По улице несут.
Гроб крепкий, гроб дубовый,
Лежит наш Колька в нём.
А во дворе девчонки
Расплакались о нём.
И с той поры решили
Ребята Аржака:
«Раз Кольку порешили,
Убьём их вожака.
Устроим бой суровый,
И Рыжий Николай
Отправит их любого
Без пересадки в рай».
А чья это могилка
Так пышно убрана?
А сторож отвечает:
«Конечно, Аржака».
А сторож отвечает:
«Конечно, Аржака.
Хоть был он хулиганом,
Да дрался без ножа».
Маруся, Аржак и Чеснок
Баллада об Аржаке относится к числу ранних уголовных песен советской эпохи. Первая запись трагической истории о героическом хулигане Кольке относится к 1921 году, но возникла она ещё раньше. Исследователь низового песенного фольклора Сергей Неклюдов отмечал явную схожесть ряда сюжетных линий «Аржака» с фабулой жестокого романса «Маруся отравилась» — особенно эпизода с больницей и похоронами. Вот запись 1912 года:
Вечер вечереет.
Наборщицы идут.
Маруся отравилась,
В больницу повезут.
В больницу привозили
И клали на кровать,
Два доктора, сестрицы
Старались жизнь спасать…
Спасайте не спасайте —
Мне жизнь не дорога.
Я милого любила —
Такого подлеца.
В другом варианте «друг любезный», ставший причиной смерти Маруси, просит у неё прощения (так же, как убийцы Аржака):
Вечер вечереет,
Все с фабрики идут,
А бедную Марусю
На кладбище везут.
Белый гроб и дроги,
Священник впереди,
А сзади бежит милый,
Кричит: «Маня, прости!»
В этой же версии встречается и беседа со сторожем у могилки:
И розы расцветают,
И памятник стоит,
И сторож отвечает:
«Маруся здесь лежит».
Налицо явная связь песен, хотя гибнут герой и героиня по-разному. Впрочем, позднее, уже в годы нэпа, появились пародии на «Марусю» (в частности, «Серёга-пролетарий»), где она «в грудь себе вонзает шашнадцать столовых ножей». Однако этот мотив уже заимствован из «Аржака» (в грудь которого вонзилось от «нескольких» до «четырнадцати» ножей) и, возможно, под впечатлением популярного дореволюционного городского романса:
Пойду в аптеку, куплю яду,
Аптека яду не даёт.
Такая славная девчонка
Из-за парнишки пропадёт.
И побежала я на кухню,
Схватила ножик со стола.
И в белу грудь себе вонзила,
И вот такая я была.
Сергей Неклюдов пишет: «Самая ранняя фиксация текста (в песеннике) под названием “Маруся отравилась, в больницу повезли” относится к 1912 г., причём в качестве автора музыки указывается композитор, пианист и дирижер, концертмейстер ресторана “Яр” Я. Ф. Пригожий… Эта версия неоднократно перепечатывается в песенниках и на нотных листах (1915,1918 и др.), а иногда встречающийся подзаголовок “Новая саратовская народная песня” позволяет предположить, что существовал какой-то прототекст романса. Есть основания думать, что именно данная версия стала исходной для других разработок данного сюжета, хотя грампластинки с записями этих сюжетных версий начинают появляться ещё до издания песенника 1912 г. Так, романс под заглавием “Маруся умерла” в исполнении Н. В. Дулькевич и опять-таки с указанием на авторство Я. Ф. Пригожего был записан на пластинку в 1911 г. петербургской фирмой “Сирена Рекорд”. По другим сведениям, пластинка существовала даже в 1910 г., причем речь идёт ещё об одной сюжетной переработке, которая называлась “Маруся отравилась (Житейская трагедия)” или “Обманул Алёша бедную Марусю”; относительно данного текста в недатированном нотном издании сказано: слова Д. А. Богемского, музыка Г. З. Рутенберга, репертуар М. А. Эмской».
Романс быстро приобрёл широкую известность, вошёл в репертуар популярных певцов. Актёр Михаил Жаров в мемуарах «Жизнь. Театр. Кино» вспоминал, что этот жестокий романс был главным номером московских шарманщиков. Песня оставалась уличным шлягером и в 20-е годы прошлого века.
Что касается музыки, и «Маруся», и «Аржак» положены на мелодию известного городского романса «Разлука ты, разлука, чужая сторона» или, если угодно, «На Муромской дороженьке стояли три сосны». Есть ещё один возможный вариант заимствования — народная разбойничья песня «Среди лесов дремучих». Так что музыкальное авторство Пригожего или Рутенберга является более чем сомнительным.
Однако перейдём к «Аржаку». Здесь нас ждёт первое открытие. Оказывается, «Аржак» — это не единственное, а главное, не первое прозвище хулигана Кольки! В наиболее раннем из дошедших до нас рукописных текстов (Омск, 1921) Аржака называют Чесноком, а расправу недруги творят не только над ним, но и над его подельником Ромашкой (кстати, в «омском» варианте впервые упоминаются и «васинские парни», к которым мы еще вернемся). А в сборнике Майкла и Лидии Джекобсон «Песенный фольклор ГУЛАГа как исторический источник. 1917–1939» главным героем баллады выступает уже Аржак, но Ромашка тоже присутствует — однако в облике девушки: