После этого на улицах воцарилось относительное спокойствие.
«Хулигана я очень люблю»
Мы не случайно отвели столько места истории русского и советского хулиганства. Теперь можно локализовать время создания «канонического» текста хулиганской баллады. Это 20-е годы прошлого века — период «героизации» советского хулигана в низовом фольклоре. Появляются частушки, исполнители которых с гордостью именуют себя хулиганами и подчёркивают, что не боятся тюрьмы:
Хулиганом я родился
И хожу, как живорез,
Когда мать меня рожала,
Я и то с наганом лез.
Хулиганомььь я родился,
Тюрьма плачет обо мне.
Два наганчика в кармане,
Шашка востра на ремне.
Хулиганская походка
Со четырнадцати лет.
До того дохулиганился —
За решёткой места нет.
Хулиган, хулиган,
Меня судили за наган.
За наган, за обрез —
Мне тюрьма не надоест.
Из нагана вылетала
Чёрная смородина.
У меня у хулигана
За решёткой Родина.
Арестантские вагоны
Тихо подаваете.
Хулиганить буду я —
Пока не расстреляете.
В песне о подлой Мурке, которая снюхалась с чекистами, хулиганы и уркаганы объединены в одну шайку:
Ярко светит месяц, тихо спит малина,
А в малине собрался совет:
Это уркаганы, злые хулиганы,
Собирали местный комитет.
Отождествляются воры и хулиганы также в песне про «девочку-жиганку»:
Я, жиганка, фасон не теряю,
Юбку-клёш по колено ношу,
С хулиганами часто бываю,
Хулиганов я очень люблю.
И теперь я с вором, с хулиганом,
Куда хочешь, туда и пойду, —
Заработаю денег задаром,
С хулиганами вместе пропью.
Кстати, в прототексте «Аржака» отсутствует сам термин «хулиган» — там герой называется «атаманом». Это неявный отсыл к дореволюционным временам, когда «хулиган» ещё не прижился в низовой среде, а вот «атаман» — главарь ватаги, шайки — был чрезвычайно распространён, о чём свидетельствует множество частушек:
Атаман у нас здоровый,
Ну и мы как на подбор.
Атамана кто затронет —
Тому в морду надаём.
Выходи во чисто поле,
Атаман-головорез.
Мы с тобою будем биться —
Зашумит зеленый лес.
Но в конце 20-х история любви «уркаганов» и «хулиганов» обрывается. Когда хулиганство стало политическим преступлением, за которое можно было схлопотать расстрел (в 1937 году его отнесли к «контрреволюционным»), воры и босяки резко отмежевались от «бакланов». Из-за этого на «малинах» и в лагерях ни «Мурка», ни «Аржак» не пользовались популярностью и не исполнялись. «Мурка» если и пелась, то без первого куплета с упоминанием хулиганов. «Аржак», как и ряд других низовых уголовных песен, ушёл на улицы, во дворы и подворотни. Слава его возродилась позже, в конце 40-х годов, когда хулиганство вновь стало бичом советского послевоенного общества и потребовало своего героического песенного фольклора.
«Аржак, красивый парень, ходил без картуза…»
А, собственно, почему авторы подчёркивают эту особенность? Ну, без картуза — и что? Вот если бы без штанов — дело другое. Однако, как нам предстоит убедиться, манера прогулок с непокрытой головой не случайна.
Но прежде разберёмся, что это за головной убор — картуз. Слово «картуз» происходит от итальянского cartoccio — «кулёчек», преобразованного во французский cartouche — «патрон» (возможно, многие вспомнят знаменитого разбойника Картуша в исполнении Бельмондо). В русский язык слово пришло из шведского во времена Петра Великого. Шведы картузом (карпусом) называли суконный мягкий колпак с козырьком, действительно внешне напоминавший кулёк.
А в привычном виде картуз вошёл в состав русского мужского костюма к началу XIX века. Это — фуражка с плоским круглым верхом, большим козырьком и очень высоким околышем, доходившим до 5–8 сантиметров. От фуражки картуз отличался тем, что не имел отличительных знаков, указывающих на принадлежность к какому-либо ведомству.
Картуз являлся «визитной карточкой» хулигана не только до революции, но и как минимум в первое десятилетие советской власти. Киношный персонаж Маяковского тоже повсюду щеголяет в картузе. В том же самом 1918 году, когда на экраны страны выходит «Барышня и хулиган», Александр Блок публикует знаменитую поэму «Двенадцать», где так аттестует революционный (фактически уголовно-хулиганский) патруль:
В зубах — цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Обычай «лепить» на спины осуждённым «бубнового туза» появился на царской каторге: тряпичные ромбы нашивались для того, чтобы конвоир мог легче попасть в спину каторжанину при попытке побега. Поначалу ромбы были чёрными: «Просто жаль было смотреть на него, облечённого в серую куртку с двумя чёрными каторжными тузами на спине» (П. Якубович. «В мире отверженных»). Затем «тузы» поменяли цвет на жёлтый и оранжевый. Тогда-то они получили эпитет «бубновых» и стали синонимом каторги. Как писал Николай Некрасов в «Героях времени»:
Ничего не будет нового,
Если завтра у него
На спине туза бубнового
Мы увидим… Ничего!
Советская тюремно-лагерная система переняла у царской обычай нашивать «бубнового туза» на спину зэкам, и вот уже Ярослав Смеляков пишет в «Послании Павловскому»:
Не вспоминается ли дома,
Когда смежаешь ты глаза,
Как комсомольцу молодому
Влепил бубнового туза?
Конечно, картузы носила вся Россия, а не только хулиганы. Эти головные уборы мы встречаем на головах гоголевского Манилова, тургеневских Николая Кирсанова и Евгения Базарова, даже на герое пушкинского «Медного всадника» — Евгении. И всё же к началу XX века картузы — головной убор преимущественно рабочих, ремесленников, крестьян. Собственно, внешне городские хулиганы в то время вообще мало чем отличались от обычных рабочих. Да и как иначе, если большей частью они были обитателями рабочих районов, а многие сами вкалывали на производстве?
В первые десятилетия XX века спецодежды рабочий не имел: одевались кто во что горазд. Но нас интересуют именно головные уборы. Вот что пишет исследователь истории костюма Я. Ривош: «Характерной чертой рабочих (всех без исключения специальностей) в то время была манера носить на работе головной убор. Это могла быть кепка-восьмиклинка, картуз, фуражка-капитанка… Некоторые старые рабочие носили также кожаные кепки, реже — кожаные фуражки, получившие распространение лишь в период Гражданской войны».
Поэтому хулиганы стремились выделиться не картузом как таковым, а способом его ношения. Лев Лурье в исследовании о хулиганах старого Петербурга пишет: «“Гайдовцев” отличают по тому, что у них картуз залихватски надвинут на правое ухо, а у “рощинцев” — на левое».
Хулиганы из купеческого сословия предпочитали более дорогую разновидность картуза — фуражку-московку, головной убор состоятельных обывателей. Так, в романе Алексея Скалдина «Странствия и приключения Никодима Старшего» читаем: «За спиной же Никодима оказался русокудрый молодец, в синей поддёвке, подпоясанной пёстрым кушаком, в плисовых шароварах и пахучих смазных сапогах, — словом, человек вида совсем не монастырского. В правой руке он держал письмо… а левой придерживал у пояса фуражку-московку». Молодец одет для того времени богато и стильно. Вот и другие купеческие хулиганы: «На окраине Петербургской стороны, на глухих колтовских улицах, где жили купцы, мещане, разночинцы, разгуливали местные хулиганы — подростки лет 14, в основном купеческие сынки. В модном среди них наряде: пиджак, косоворотка, пояс с кистями, лакированные сапоги, фуражка-московка, они угрожающе распевали не совсем внятную, но лихую песню: “По одной стороне Гайда свищет-идёт, по другой стороне Роща бить всех спешит”».
Не забудем ещё один головной убор хулигана 20-х годов. Журналист еженедельника «Аргументы и факты» Константин Кудряшов в материале «Повесам — по мордасам» приводит воспоминания питерского старожила П. Бондаренко: «Летом шпана носила кепки, сдвинутые на левое ухо, либо фуражки-“капитанки” с большим лакированным козырьком, сама “капитанка” непременно синего цвета». Это «либо» дорогого стоит. Различие между кепками (к середине 20-х картузы стали уступать место английским кепи) и «капитанками» подчёркивало статус хулиганов. «Капитанки» носили наиболее авторитетные. Это опять же связано с повседневным рабочим бытом. На производстве такие головные уборы полагались мастерам. Я. Ривош пишет: «Мастера казённых заводов, железнодорожных мастерских, рудников чаще всего ходили в штатском, но вид их значительно отличался от рабочих. На голове они носили котелки, шляпы или чёрные (синие) фуражки-“капитанки” с лаковым чёрным козырьком и плетёным шнурком вместо ремешка». Он же даёт и более подробное описание «капитанки»: «Чёрная или тёмно-синяя, с чёрной муаровой лентой вокруг околыша, с лакированным козырьком и таким же ремешком. Иногда ремешок заменялся затейливо сплетённым шнурком».
Но вернёмся к Аржаку. Его манера ходить без картуза говорит, в первую очередь, о явном желании выделиться из общей массы как хулиганов, так и обычных работяг. В определённом смысле это воспринималось как фрондёрство, как вызов. Это не могло не раздражать остальных бузотёров.
Однако есть и иная причина. Один из вариантов песни «Маруся отравилась», откуда «Аржак» заимствовал ряд сюжетных линий, начинается словами:
Вечер вечереет.
Наборщицы идут…
Речь явно о типографии. Возможно, Колька Аржаков унаследовал от Маруси ту же профессию. И этим многое объясняется: «Лучше других одевались… типографские работники… Рабочие-полиграфисты одевались на работе более по-городскому, чем рабочие других профессий. Они работали без головных уборов», — пишет все тот же Я. Ривош.