– Мерзавцы! – кричал какой-то мужчина, в исступлении сжимая кулаки.
Кругом была кровь, ужас и отчаяние. С большим трудом вытащили мы обломки повозок и тела лошадей из-под наших площадок и поехали к повороту, откуда мы могли обстреливать неприятельскую батарею. Мы нагнали опять какую-то Корниловскую часть.
– Куда прешь? – закричал корниловский офицер, размахивая револьвером перед носом нашего командира.
– Я покажу тебе, как драпать… Остановиться сейчас же, не то застрелю.
Поручик Л. побледнел от гнева и негодования. Я не слышал, что произошло дальше; слышал только его первые слова:
– Вы не смеете так обращаться к офицеру и командиру поезда… – на что корниловец, кажется пьяный, закричал, снабжая свою реплику русскими ругательствами:
– Наплевать мне на вашего командира… Солдаты! Подложить под поезд шпалы и остановить…
Корниловские солдаты бросились к поезду и подложили под колеса штук шесть шпал. Было ужасно смотреть на эту картину. Это было ярким воплощением той анархии, которая разъела нашу армию. Любой офицер, вооруженный револьвером и имевший команду солдат, смешивал все распоряжения и весь план и, оскорбляя другого, расчищал себе путь к бегству.
Прошло довольно много времени… Доблестные корниловцы были уже далеко, и мы могли вынуть шпалы и пойти дальше. Мы стали на повороте и начали стрелять. С какого-то судна пустили по большевикам несколько тяжелых снарядов из дальнобойных орудий. Кругом же не было никого из наших частей: все пути были свободны. Мы оставались одни, последние, без связи и без поддержки. В лесу, неподалеку от нас, скапливалась большевистская кавалерия. Мы открыли по ней стрельбу из пулеметов. Было ясно, что великое отступление к морю кончилось.
По путям шла только подрывная команда с двумя полковниками, взрывавшая последние пути. Мы посадили команду на площадку, а полковников взяли в свою кабинку. По путям шла вся в крови и израненная древняя старушка, бормоча что-то несвязное; мы посадили ее в соседнюю кабинку. Ждать больше было нельзя.
– Едем. Медленный ход вперед, – скомандовал поручик Л. Уже мы въезжали в город. Скоро должен быть и вокзал, над которым виднелось громадное пламя пожара.
– Ну что же, простимся с пушками, – сказал поручик Л.
Мы вытащили стреляющие приспособления и кувалдами разбили и согнули все необходимые части.
– Бронепоезда «На Москву» больше нет.
Стали надевать шинели и походные сумки. Я снял висевший в углу образ св. Георгия Победоносца и уложил его в сумку: это была последняя реликвия нашего поезда. Приехали на вокзал. Выстроились, захватив с собой пулеметы. Мы окинули последним взглядом наш дорогой поезд, от которого теперь отлетела душа. Мы пошли вперед, к порту, и у каждого защемило сердце от одной мысли: «Удастся ли нам сесть на пароход?»
20 марта. Севастополь. Казармы. Уже темнело, когда мы подходили к порту. Еще вчера, когда погружалась наша база, казалось, что не может быть большего скопления людей, повозок и лошадей, смешавшихся в один сложный клубок, но то, что было сегодня, превосходило всякие ожидания. Все пространство, какое можно было окинуть взором, представляло из себя сплошную человеческую стену, смешанную в одну кучу с табуном лошадей. Продвигаться в этой густой массе, не потеряв друг друга, было почти невозможно. Отбиться от команды в этот момент было равносильно гибели. С громадным напряжением протискиваясь вперед, я старался не потерять из виду поручика Л. Иногда, несмотря на все усилия, толпа затирала меня и скрывала из поля зрения моих товарищей. Становилось жутко.
– Москва! Где Москва? – кричал я.
– Москва здесь! – раздавался в толпе знакомый голос.
Я шел по этому голосу – и опять находил свою команду, которая шла, нагруженная пулеметами. У меня на плечах был мешок со стреляющими приспособлениями от пушек и снятой панорамой. Мешок оттягивал плечо; винтовка затрудняла движение в этой толпе – и казалось, что от усталости станешь и откажешься идти. Но всякий раз в этот момент воля к жизни подталкивала вперед и давала силы.
Мы протиснулись на пристань «Русского Общества», где – как уверяли – должны грузиться технические части. Поручик Л. ушел вперед за справками и скоро вернулся обратно: нам указали для погрузки вторую пристань, где грузилась Дроздовская дивизия.
Пройти это пространство было еще труднее, так как толпа сжалась тесно у самого моря. И совсем изнемогающие от усталости, мы достигли, наконец, нашей цели. Нас резко остановил караул: дальше пропускать не велено – грузятся одни дроздовцы. Пришлось сесть на каких-то сломанных автомобилях; один поручик Л. пошел дальше к дежурному офицеру для переговоров.
20 марта. Севастополь. Кафе. Странный вид представлял в эту минуту Новороссийск. Пожар, который мы заметили, подходя к вокзалу, разгорелся в целое море пламени. Начиная от города и кончая Стандартом, бушевало пламя, пожирая богатейшие склады, амбары и цейхгаузы. То снопы огня, то отдельные языки вырывались к темному небу – и на золотом фоне бушующего огня черными силуэтами выделялись близлежащие здания и стропила строений. Небо было покрыто тучами; дул холодный морской ветер. И небо это, на противоположной стороне от пожара, налилось как бы расплавленной медью и светилось зловещим светом; тучи, как зеркало, отражали этот грандиозный пожар. При этом зловещем свете стало почти светло; и на каждом лице, то утомленном, то искаженном страхом, то сосредоточенно-покойном, лежали блики бушующего пожара.
А на рейде стояли суда, освещенные электрическими лампочками. Казалось, что морю, спокойному, как обычно, нет дела до нашей трагедии на суше. И только два прожектора нервно бороздили по небу, по пристаням, делая лица людей как бы остановившимися и застывшими в смертном испуге предчувствия последнего конца: места на земле осталось мало, рядом плескалось море. Мы долго сидели в ожидании прихода поручика Л. Наконец он явился.
– Положение скверное: не отказали, но, судя по всему, не примут…
Погрузка дроздовцев совершалась необычайно медленно. Как будто нарочно испытывали долготерпение людей. Целыми часами стояли люди, жаждущее попасть на «Екатеринодар», стоящий невдалеке громадным черным силуэтом. И в эти бесконечные часы не было заметно никакого движения за чертой караула.
Становилось жутко. Я вспомнил сегодняшнюю картину боя, тот момент, когда мы, недалеко от Новороссийска, остались одни. Все то пространство, которое недавно было занято отступавшими частями, стало безлюдно; мрачная тишина, прерываемая пулеметным огнем, воцарилась на месте гула и шума бегущих обозов. И в эту минуту казалось, что еще час-другой – и большевики будут в городе, так как никто не заграждает им пути.
Где они? Может быть, уже близко, может быть, уже вступают в город. И когда я взглянул на эту толпу, озаренную пожаром и притиснутую к морю, ужас Ходынки показался мне детским лепетом. Что будет, если большевики действительно покажутся на горизонте? Сколько людей будет потоплено в море, искалечено, смято в какой-то комок мяса и костей. И как бы в ответ на мои мысли в стороне пожара раздалась ружейная пальба: к счастью, это взрывались патроны, попавшие в огненное море.
Мы стали зябнуть. Ветер пронизывал насквозь легкую шинель, и по спине то и дело пробегали струйки дрожи. Сидеть было неудобно; стоять было невозможно от усталости; все тело, особенно плечи, ныло от какой-то тупой боли. В толпе произошло движение.
– Дать дорогу! – закричал кто-то.
И вслед за этим гуськом стали идти по направлению от парохода вооруженные люди: часть команды дроздовцев, уже посаженная на пароход, была вызвана на позиции. Они шли, сосредоточенно спокойные, держа винтовки наперевес и с трудом нащупывая себе дорогу в этой толпе. Их молодые лица были строги – и зарево пожара делало их еще более сосредоточенными.
– Поддержим честь юнкеров, – сказал кто-то из них.
И хотелось поклониться им до земли. Хотелось радоваться за них, что идут они так спокойно на смерть.
Ждать было дольше нестерпимо и небезопасно; если нас не возьмут здесь, то надо было делать что-то, чтобы взяли в другом месте. Поручики Л. и О. пошли на разведку. Они вернулись довольно скоро.
– Нас возьмут вместе с конно-горной батареей на пристань «Русского Общества». Идемте туда.
И мы снова пошли назад, изнемогая от усталости. Обещание командира батареи придавало нам новые силы. Еще один этап – и мы отдохнем. На пристани «Русского Общества» была обычная картина. Все смешалось – люди, лошади. Парохода не было видно; подходил маленький катер и грузил маленькие партии людей, имевших счастье попасть на него. И хотя беспокоила мысль, что до прихода большевиков не исчерпается весь этот людской материал, была какая-то надежда, что нас возьмут.
Я повалился на землю, положив голову на кого-то из спящих товарищей. Эти минуты боя, эти минуты тесного единения связывали меня с ними особыми нитями, особыми привязанностями, которых не знают люди, не бывавшие в боях; в этом чувстве людской связи есть великое утешение боя, в этом есть великое вознаграждение за ужасы крови, которая теряет свою цену.
Я стал засыпать. «Как хорошо, – думалось мне, – что я попал в эту последнюю экспедицию. Я присутствовал при последних минутах нашего поезда. И если мы все, которые не покинули поезда, составляем кадры, не изменившись, то те, кто послан был в последний бой, достойны стать воистину участниками литургии верных…» И вспомнил я, как в Гайдуке бросил нас наш механик Женя Д. Он жил с нами в одной теплушке; он был неразвитой, неумный, беспринципный юноша. В шутку говорил он, что перейдет к большевикам, потому что «служить надо там, где больше платят». Я не удивился, когда узнал, что Д. в суматохе боя бросил свои вещи в кусте и скрылся. Хорошо, что его нет. Он мешает чистоте нашей. Скроется темнота ночи. Небо озарится светом нового величия. По этому небу, в лучах солнечного света, войдут к Престолу Божьему погибшие и сохранившие честь. Вот уже небо засияло пламенем, очищающим нас от мирских сует… Вот уже оно пылает в своем величии…