Я виделся с генералом Махровым и говорил ему про Ваши дела. Я виделся с Савинковым, Балаховичем, а позднее, в Станиславове, видел Петлюру и некоторых военных от генерала Перемыкина, но, как это ни странно, они не имели никакого понятия, что Вы сделали с Вашей армией, и я был счастлив сказать им о том, что видел своими глазами, о работе Витковского, Барбовича, Туркула, Скоблина, Бабиева, Манштейна и всех тех, кто сделал столько, о духе и действиях дроздовцев, корниловцев и др. Да, это была армия героев. Я никогда не забуду гордиться воспоминаниями о моем пребывании среди них.
Удивительно то, что я нашел в Париже и в Лондоне, удивительнее Эйфелевой башни и собора Святого Петра, – это колоссальное незнание русских дел. Неграмотный мужик знает ровно столько же о высшей математике, сколько знают умные люди в Лондоне и Париже о России. Немудрено, что всякого рода „политика“ образуется в Европе только потому, что никто ничего не знает, а страшная борьба режет Россию на куски».
Так писал генералу Кутепову один американец, бывший в Крыму в Русской армии и своими глазами видевший то, что там было сделано русскими. Он был поражен, что об этом никто ничего не знал. Он ошибался только в одном – не знали, но и знать не хотели. И в самом деле, разве Петлюра, Савинков, а если бы американец видел Милюкова, Винавера и др., то эти последние когда-нибудь признали, что американец говорит правдиво о том, что он видел? Разве им нужна была правда?
Для их политики им нужны были свидетельства дезертиров, продававших свои показания «Последним новостям», нужны были обличения Слащева, а правда им была не нужна. Кому были известны имена Витковского, Барбовича, Туркула и др., о которых с такой гордостью говорит американец? Их не только среди французов, а среди русских никто не знал. А армия продолжала свою героическую борьбу одинокая, чуждая не только иностранцам, но и своим, русским.
Полковник Кутепов с пятьюстами офицерами защищал Таганрогский фронт от натиска большевиков. Казаки, усталые и соблазненные пропагандой, повернули назад и разошлись по домам. В тылу восемь тысяч рабочих Балтийского завода подняли восстание и, захватив железнодорожный путь, преградили отступление. Из Ростова было потребовано подкрепление. Огромный город с полумиллионным населением продолжал жить своей повседневной шумной торговой жизнью. Конторы, магазины, кинематографы, театры, азартные игры в клубах на многие сотни тысяч, разряженная праздная толпа на Садовой улице, переполненные кафе и рестораны, оркестры музыки… Из Проскуровских казарм на помощь Кутепову вышло подкрепление – 60 человек. Ротмистры, полковники, капитаны и с ними несколько молоденьких мальчиков, все как рядовые, с винтовками на плечо, они пошли мерным шагом по шумным улицам среди огромной толпы, шатавшейся по тротуарам. 60 человек из 500-тысячного города.
Генерал Кутепов для парижской публики может представляться генералом черной реакции. Для нас он навсегда останется полковником Кутеповым, взявшим твердой рукой винтовку, и со своей третьей ротой, и в боях и в походах, сохранившим до конца непреклонность воли в исполнении своего долга русского и солдата.
Так началась Добровольческая армия, и так продолжалось не в течение трех месяцев Кубанского похода, а в течение трех лет. Были периоды больших побед, и тогда толпа, жадная к успехам и к наживе, устремлялась к армии, со всех сторон облепливала ее, старалась что-то захватить для себя, если не денег и товаров, то положения и влияния, и тотчас же, когда на фронте были неудачи, начинался отлив, спасание своих пожитков, обозные настроения охватывали массы, и каждый думал о себе, как бы спасти свой багаж и перебраться подальше в безопасное место.
В дни побед в газетах писалось о величии Ледяного похода, о героях-титанах, но чуть наступали колебания на фронте и отход армии, в тех же газетах неизменно появлялись обвинения в реакционности генералов, а в тех, кого провозглашали титанами, пускались ядовитые стрелы обличения в еврейских погромах и в замыслах реставрации.
Обвинения, предъявленные в Париже после ухода из Крыма, не новы. Еще в то время, когда на Дону начиналось формирование добровольческого отряда, в Москве Троцкий, призывая рабочих в поход против белогвардейцев, сравнивал Новочеркасск с Версалем в дни Парижской коммуны.
Но Новочеркасск так же походил на Версаль, как несколько сот юнкеров и офицеров, помещавшихся в одном здании лазарета на Барачной улице Новочеркасска, походили на армию генерала Галифе под Парижем. Буржуазия туго завязала свой кошелек и не давала генералу Алексееву денежных средств на содержание добровольцев. В то время как шли напряженные бои под Кизитеринкой, приходилось разъезжать на извозчике по Новочеркасску, выпрашивая в магазинах то у того, то у другого сапоги, теплую одежду и чулки для отправки их полураздетым юнкерам, сражавшимся в осеннюю стужу на подступах к Ростову. Генерал Алексеев писал письма к богатым благотворителям Ростова, обращаясь к ним за помощью. Ростовские банки, после долгих переговоров, согласились выдать под векселя частных лиц сумму, не превысившую 350 000, а когда большевики появились в Ростове, те же банки выплатили им 18 миллионов. Буржуазия не была с армией.
Была ли борьба на Дону русской Вандеей? Среди молодежи было много горячих монархистов; они, быть может, были самыми пламенными, самыми смелыми. Но это не было только восстанием за короля, как в Вандее. Прежде всего они были русскими.
Порыв по своей возвышенности, по своему бескорыстию, по самоотвержению и мужеству столь исключительный, что трудно отыскать другой подобный в истории, вот что проявила русская молодежь в своей напряженной борьбе против такого чудовищного зла, как большевизм. И чем больше кругом было проявлений малодушия, чем больше грязи прилипло к Белому движению, тем возвышеннее представляется совершенный подвиг, потребовавший напряжения всех нравственных сил, чтобы выйти из трясины. Не увенчанный лавровым венком, этот подвиг тем бескорыстнее, чем менее он оценен людьми.
«Я знаю, за что я умру, а вы не знаете, за что вы погибнете», – говорил есаул Чернецов незадолго до своей геройской смерти. 4 тысячи человек, пошедших в поход в кубанские степи, – вот все, что осталось от многомиллионной Русской армии, и с ними два Верховных Главнокомандующих – генерал Корнилов и генерал Алексеев.
На что мог возлагать надежду генерал Корнилов, когда в холодный февральский вечер он вышел с десятком своих офицеров из дома Парамонова по Пушкинской улице и пешком направился в станицу Аксайскую? На что надеялся он, когда в гололедицу по застывшей липкой грязи, ночью, входил в станицу Дмитриевскую и сам с людьми своего конвоя выбивал из станичного дома засевших в нем большевиков? Так было каждый день, от одной засады в другую, без перерыва, без отдыха, в ежедневных боях. Что думал генерал Алексеев, когда, опираясь на палку, он, больной старик, шел по кубанской степи?
Корнилов убит. Алексеев, уже стоящий одной ногой в могиле (через несколько месяцев он скончался), не падает духом, а, превозмогая свою старческую немощь, продолжает поход. Что ожидало их впереди? Когда, казалось, все было потеряно, упрямый старик не хотел сдаваться. В Новочеркасске он упорно начал собирать добровольцев. Долгие ночи он просиживал, делая расчеты и соображая, как вооружить, обмундировать и содержать свой добровольческий отряд, так же добросовестно, как прежде он, Верховный Главнокомандующий, составлял план для всей Русской армии.
И на Кубани у него не опустились руки. Что двигало его, откуда брались силы у этого тяжко больного умирающего старика? Сколько раз в тревожные минуты наибольшей опасности приходилось слышать от него: «Бог не попустит совершиться злому делу», «Бог не без милости». Любовь к русскому народу, доходившая до глубин религиозного чувства, – вот что наполняло душу старого Алексеева.
«Поход титанов», – кричали газеты, когда добровольцы, проложив себе путь штыками, вернулись на Дон. Но какие же это были титаны? Старик генерал и мальчик-кадет. Это были простые русские люди, такие же простые, как вольский мещанин, оставивший жену и детей дома и пошедший в поход, как певчий из архиерейского хора в Новочеркасске, как учитель гимназии вместе со своими учениками, взявший винтовку и вступивший в ряды армии.
То, что они делали, они делали просто, как свойственно русским. Полковники, ротмистры, капитаны – все стали простыми рядовыми. Но сколько нужно было решимости и силы воли, чтобы выполнить свой долг!
Тот, кто не пережил, никогда этого не поймет. Он не поймет мучительной тревоги за своих самых близких и дорогих, когда видишь их в рядах офицерского полка, идущих в бой в рваных сапогах, с сумкой через плечо, где болтается десяток патронов; он не поймет, с каким напряжением прислушиваешься к неумолчному треску пулеметов, прерываемому лишь гулом орудийных залпов, когда бой идет в нескольких верстах, и знаешь, что триста офицеров с десятью патронами в запасе в этом огне берут штурмом казармы в городе, где засели многие тысячи красноармейцев. Он не поймет матери, которая, посылая своего последнего, третьего сына, говорит ему: «Я лучше хочу видеть тебя убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков».
Что может быть ужаснее гражданской войны? Везде скрытый враг. Он может быть хозяином хаты, где вы остановились, прохожим на улице, рабочим в порту, наборщиком в типографии, железнодорожным служащим. Ночной пожар, взрыв снарядов в вагонах, листок, выпущенный из типографии, предательская пуля из-за угла – показывают, что вы окружены изменой, как липкой паутиной. В казаках, которые бьются рядом с вами, а завтра открывают фронт большевикам, в рядах ваших солдат, убивающих своих офицеров, в самой офицерской среде, в штабах – везде кроется предательство. Самый воздух, которым вы дышите, пропитан удушливым ядом ненависти и измены. Ненависть, доходящая до того, что вырывают мертвых, чтобы надругаться над их телами. И все они, и рабочие, и мастеровые, и казаки, и солдаты, и красноармейцы – такие же русские.