Странное чувство было в эти последние дни. Генерал Кутепов так был связан с корпусом, казался таким единственным защитником на месте против всяких покушений со стороны, что невольно страх закрадывался в душу тех, кто обречен был остаться. Те же, которые уезжали, покидали Галлиполи без той радости, о которой мечтали раньше. Впереди было новое, неизведанное и жуткое; позади же оставалось такое дорогое, полное воспоминаний, будившее гордость, – что отрываться от этого пережитого было необычайно тяжело.
Накануне отъезда последнего эшелона была на галлиполийском памятнике панихида. Это было последнее прощание с теми, которых оставляли навсегда. Буря прошла. Снег стаял, и неожиданно запахло весной. Фиолетовые дымки гор на том берегу расцветились солнечными лучами. В тени стояли массивные холмы, за которыми располагался когда-то лагерь: теперь его не было, и в широкой долине остались только следы прошедшей жизни.
Хор в этот день пел как-то особенно трогательно. Последняя панихида вышла глубоко захватывающей и проникновенной. Весь тот духовный запас, все то напряжение, которое воспитывалось в Галлиполи, разрешалось мягким аккордом заупокойных песнопений. На следующий день, 18 декабря, был отъезд. Галлиполийцы уезжали совсем не так, как приезжали год тому назад.
Население, которое видело оккупационные войска многих стран, в первый раз почувствовало в русских своих друзей. Это настроение сказалось во многих проявлениях. Муниципалитет в своем заседании назвал одну из улиц «Улицей Врангеля». Мэр, митрополит-грек, муфтий-турок, все соединились в общем настроении к отъезжающим.
Французы тоже резко изменили свое отношение. В глубине души они не могли не преклоняться перед рыцарством русских частей; они не могли только выявить этого чувства, связанные общей «высшей» политикой. Теперь, в последние дни перед отъездом, они могли без риска для себя показать свое лицо.
Утром в день отъезда был последний парад. На богослужении присутствовали митрополит с греческим духовенством, мэр, префект, муфтий. Комендант французских войск, полковник Томассен, пришел со всеми офицерами; все были демонстративно в русских орденах. Речь генерала Кутепова была проникнута большой силой и чувством. Обращаясь к войскам, он сказал:
– Вы целый год несли крест; теперь этот крест носите вы на груди. Объедините же вокруг этого креста русских людей, носите честно русское имя и не давайте никому русского знамени в обиду…
Обращаясь к прошлому, поблагодарив население за теплый прием, генерал Кутепов коснулся Франции. В последние минуты прощания он умышленно забыл обо всех обидах.
– Вы помните, год тому назад мы были сброшены в море. Мы шли неизвестно куда: ни одна страна нас не принимала. Одна только Франция оказала нам приют. Вы помните, как пришли мы на голое поле. Как десятки пароходов беспрерывно подвозили нам палатки и продукты… Мы ни одного дня не были оставлены без продовольствия. За благородную Францию и французский народ, ура!
В самый момент отъезда закрылись все магазины. Зазвонили в греческой церкви, и весь разноплеменный Галлиполи – турки, греки, армяне, эспаньолы выбежали провожать грозного «Кутеп-пашу». Полковник Томассен с французскими офицерами провожал генерала Кутепова, последним садившегося на пароход, до самого катера, и при звуках Преображенского марша, «Марсельезы» и греческого гимна «Ак-Дениз» отошел от Галлиполийского рейда…
С отъездом генерала Кутепова оставались последние галлиполийцы. Категорическое обещание Сербии их принять было категорически нарушено – и в течение долгих двух лет они понемногу перевозились на работы в Венгрию. Только в мае 1923 года арьергард галлиполийцев прибыл в Сербию.
Генерал Мартынов до конца охранял традиции Галлиполи. Ему удалось установить прекрасные отношения с французами и англичанами. Когда город перешел во власть турок, он сумел и тут сохранить свою независимость и достоинство. Жизнь отряда продолжала носить чисто военный распорядок, несмотря на то что все пошли на работы. Но галлиполийцы не делались рабочими. Англичане в Килии, которые давали эту работу, строго различали их от остальных беженцев, высоко ценили их труд и не только не стремились разрушить их воинский уклад, но поддерживали его, правильно учитывая его значение. С отъездом частей и генерала Кутепова Галлиполи перестал быть центром политического внимания. В условиях повседневной жизни маленького гарнизона французы и англичане были свободны от давления центра и могли выявлять свое отношение офицеров.
И на берегах Дарданелл галлиполийцы жили еще долго; но, конечно, Галлиполи, как центр политических страстей и споров, с отъездом генерала Кутепова кончился, и дух его переселился вместе с ним. И когда тронулся «Ак-Дениз», генерал Кутепов долго стоял на спардеке. Скрывались очертания гор, и все неяснее становилась тропинка в лагерь. Смотря в эту исчезающую даль, генерал Кутепов сказал стоявшему с ним офицеру:
– Закрылась история Галлиполи… И я могу сказать, закрылась почетно…
Казаки грузились в двух пунктах Крыма: в Феодосии и в Керчи. В Феодосии грузились кубанцы, в Керчи – донцы. Кубанцы были направлены на остров Лемнос; донцы распределялись в окрестностях Константинополя.
Остров Лемнос был в полном смысле слова водяной тюрьмой. Скалистый и пустынный, без единого деревца, почти без воды, подверженный холодным норд-остам, летом палимый жгучим южным солнцем, – он должен был томить вольную душу казака своей безмерной безнадежностью. Мрачные условия жизни в Галлиполи были тут еще мрачнее. Потрясенные, лишенные оружия, претерпевшие многодневный переход в грязных и тесных трюмах, выходили казаки в новую тюрьму, окруженную со всех сторон волнами моря.
Но казаки сходили не одни: с ними была Кубанская Рада. Казалось бы, что долг кубанского казачьего парламента – в эти тяжелые минуты поддержать растерявшихся казаков; что всю силу своего духа и своего влияния надлежало бы направить на создание спайки и поддержания авторитета тех, от кого казаки ждали указаний и которые были одни ответственны за всю эту массу людей. Но этого не произошло. Жизнь на пустынном острове казаки начали с выборов.
Кубанский атаман Иванис был неизвестно где; надлежало выбрать нового атамана, составить новое правительство. Разгорелись страсти. Все были втянуты сразу в обстановку предвыборной кампании, и отдельные демагоги стали приобретать власть над толпой. Авторитет строевого начальства стоял поперек дороги намерениям выплывших вождей. Надо было его подорвать. И в ужасающем хаосе предвыборной борьбы, создавая обстановку сплошного митинга, кубанцы начали жизнь в этой новой тюрьме решением самостоятельных политических проблем. Необходимо отметить, что строевое начальство делало все, чтобы уменьшить создавшийся хаос, и с невероятными усилиями направляло казаков на путь сохранения воинской дисциплины. Но вся эта обстановка еще более увеличивала невероятную тяжесть, павшую на казачьи плечи.
В начале декабря на Лемнос прибыл Главнокомандующий. Он застал казаков уже внешне спокойными; но за этой внешностью еще не улеглись разгулявшиеся страсти. После парада и обхода одной из частей к Главнокомандующему подошел стремящийся овладеть атаманской булавой, поддержанный кубанскими демагогами, полковник Винников и просил разрешения сделать ему доклад относительно многих важных обстоятельств; Главнокомандующий просил его зайти к нему после обеда. Присутствовавший здесь французский генерал-губернатор Лемноса генерал Бруссо, тогда еще очень расположенный к нашим частям, охарактеризовал полковника Винникова как чрезвычайно неприятного и назойливого человека и добавил: «Он ежедневно бегает ко мне с жалобами почти на всех начальников, прося их убрать… Мне бывает прямо стыдно за такое поведение русского офицера».
Полковник Винников явился к Главнокомандующему и заявил ему, что необходимо в первую очередь уволить корпусного командира генерала Фостикова. Генерал Врангель, уже осведомленный об общем положении на острове, резко его оборвал, указав, что не допускает возможности подобных обращений офицера к Главнокомандующему. Когда же полковник Винников стал настаивать, генерал Врангель предупредил, что примет меры, чтобы снять с него офицерские погоны, и не остановится перед тем, чтобы смутьянов предать военно-полевому суду. Вскоре полковник Винников и целый ряд недовольных лиц покинули негостеприимный остров, и разлагающее политиканство стало прекращаться. Можно было заняться тем, чего требовала суровая и неприглядная жизнь.
Донские казаки в это время были расквартированы в окрестностях Константинополя. В 85 километрах от Царьграда расположилась турецкая деревушка Чилингир. На одной из окраин Чилингира, в заброшенном имении, где было до десяти пустующих овчарен, должна была расположиться часть донцов. Эти овчарни, с полуразвалившимися крышами, загаженные пометом, служили теперь помещением для казаков, а 3-й Донской запасной батальон помещался вместе с овцами и лошадьми. Но и эти овчарни не могли принять всех, часть оставалась под открытым небом и спешно уходила в землю, строя землянки.
Скученность, недостаток питания, общие антисанитарные условия были таковы, что уже 8 декабря появилась в Чилингире холера, и только энергичными мерами и строгим карантином холера была ликвидирована к началу января. Все это отражалось самыми тяжелыми последствиями на настроении духа. Началось бегство из этого кошмарного лагеря. Жизнь казалась порою беспросветным ужасом.
Военные мероприятия для поддержания воинского духа и вида парализовались присутствием бок о бок «беженцев», заявлявших, что они «никому не подчинены». Хотя в отношении общего управления они были подчинены военному начальству, для внутреннего управления были образованы «выборные комитеты» – и вся беженская психология деклассированных людей проникала в их внутренний уклад. Поэтому важным мероприятием для сохранения частей служило изолирование их от этих беженских групп. Когда большая часть беженцев была переселена в другие места, стала налаживаться понемногу и жизнь донцов – и уже к 4 января, когда в Чилингир прибыл Донской атаман, они представляли собой уже оправившиеся воинские части.