Другая часть донцов была расположена в деревушке Санджак-Тепе, в полутора километрах от станции Хадем-Киой, и размещена в деревянных бараках; часть устроилась в землянках. Условия жизни, весьма тяжелые с точки зрения нормальной обстановки, были все же несравненно лучше чилингирских. Здесь были расположены лучшие строевые части, здесь не было развращающего влияния гражданских беженцев – и жизнь сразу же начала налаживаться. Многие землянки, побеленные внутри, с застекленными окнами, выглядел почти нарядно. Продовольствие доставлялось аккуратно, благодаря узкоколейке, соединяющей Санджак-Тепе с Хадем-Киоем. Санитарное состояние стояло много выше, чем в Чилингире.
Все это сразу сказалось на общем настроении. Здесь была вера в армию, здесь было яркое сознание воинского долга и бесконечная преданность Главнокомандующему. Когда после попытки французов насильно отправить казаков на Лемнос произошло кровавое столкновение, генерал Шарпи понял, что эти люди не бессловесные беженцы, и спешно просил генерала Врангеля отдать от своего имени соответствующий приказ. Главнокомандующий поставил условием, чтобы казакам было гарантировано питание на Лемносе, и, получив заверение в этом, издал приказ о переброске на Лемнос. То, что не удалось сделать применением французской силы, было без всяких затруднений выполнено одним приказом Главнокомандующего: донцы еще раз показали себя дисциплинированной частью.
Жизнь в Санджак-Тепе напоминала несколько Галлиполи. Организовался театр, читальня; устраивались лекции и сообщения; были общеобразовательные курсы для офицеров; обучались ремеслам. В свободное время занимались охотой. Культурная жизнь пробивалась наружу и скрашивала тяжелое существование. Не говорит ли это еще лишний раз о том, как были неправы те, кто в уничтожении воинской организации видели очередную культурную задачу?
Третья часть донцов была расположена в красивой лесистой местности в имении Кабакджа, в десяти километрах от полуразрушенного турецкого городка Чаталджи. Это был в подлинном смысле слова подземный городок, ибо расселились казаки в многочисленных (около 300) землянках. Лесу было кругом много – и строительный материал был под руками. Оборудованию землянок придавали большое значение – и некоторые из них производили впечатление настоящих хат.
Сперва, под влиянием почти полной голодовки, начались побеги; потом продовольственный вопрос наладился, наступила весна, появились частные заработки – и к Пасхе большинство казаков имели уже хорошие сапоги, фуражки и шаровары с лампасами. Была устроена библиотека, читальня, церковь и театр. Театр, где подвизались две труппы – русская и украинская, очень скрашивал жизнь кабакджинцев. Жизнь наладилась – и общий дух окреп. Кабакджинцы оставались там до поздней осени, когда части их были перевезены в Галлиполи.
Штаб корпуса и немногочисленные части стояли на станции Хадем-Киой. Здесь был центр всей жизни Донского корпуса: здесь жил сам «комкор» – командир корпуса генерал Абрамов. Маленькая турецкая кофейня служила приемной генералу. При проходе его русские вставали «смирно», и много турок посетителей также вставало и провожало глазами «русского командира»: генерал Абрамов сразу сумел внушить к себе общее уважение. Здесь, в Хадем-Киое, был нерв всей жизни. Здесь не было того чувства заброшенности и одиночества. Пробегая свой далекий путь, на станции задерживался европейский экспресс, и из зеркальных стекол вагона-ресторана пассажиры с удивлением смотрели на бодрые лица русских казаков под самыми воротами Царьграда.
В конце марта из-под этих царьградских ворот эти люди уплывали на одинокий и неведомый Лемнос. Там, на Лемносе, собирались теперь все казаки, чтобы тяжелыми испытаниями закалить свою волю прирожденных бойцов.
Жизнь казаков на Лемносе во многом походила на Галлиполи. Те же преодоления внешних препятствий; та же борьба с природой – здесь, на каменистом острове, еще более тяжелая; та же бесконечная приспособляемость русского человека. После первых преодолений те же ростки культурной жизни – церковные хоры, лекции, беседы, театр, информационный листок.
Но если там, в Галлиполи, выступали эти всходы на фоне все возрастающей крепости, все увеличивающейся спайки и воинского духа, – то здесь, на Лемносе, все шло под знаком ежеминутного угнетения и оскорбления. Поэтому теперь, когда лемносский период окончен, можно подвести итоги тому почти сверхчеловеческому усилию, с которым генералу Абрамову, прибывшему на Лемнос в самое трудное время, удалось с честью вывести казаков из этой водяной тюрьмы.
Главнокомандующий прибыл на Лемнос, после восторженной встречи в Галлиполи, 19 февраля. Генерал Бруссо, сухой формалист, еще недавний «друг России», незадолго до этого резко изменил свою тактику. В конце января он издал приказ по лагерю, где говорилось, «что в интересах русских – следует в самой широкой мере поддерживать эвакуацию, согласно принятому окончательному решению, беженцев, пожелающих возвратиться в родную страну», и предлагалось «разрешить беженцам выразить по команде совершенно свободно свое желание по этому вопросу французскому командованию». Дальше говорилось в этом приказе: «Сделаны шаги, чтобы добиться гарантии их личной безопасности. В случае надобности они будут отвезены в один из портов Советской России». Результаты анкеты предлагалось сообщить к 1 февраля, а 13 февраля «Решид-паша» с репатриантами тронулся в Советскую Россию.
Генерал Врангель прибыл на Лемнос тогда, когда еще не улеглись страсти и волнения последних дней. Торжественно встреченный казаками, он обратился к ним с простой, понятной их сердцу речью – и то колебание, которое началось в частях, сразу кончилось: дальнейшая запись была сорвана. Политика генерала Бруссо потерпела крушение, и это обстоятельство ускорило решение об «изолировании» Главнокомандующего от войск. Вся тяжесть борьбы на местах переходила теперь на плечи местного начальства.
А борьба эта только что начиналась. 26 марта был объявлен новый приказ генерала Бруссо, где говорилось, что «французское правительство решило прекратить в кратчайший срок всякий кредит на содержание русских беженцев. Французское правительство, – говорилось дальше в приказе, – не намерено содействовать, ни даже допустить, новые действия генерала Врангеля против советской власти. При таких условиях беженцам предстоит выбрать одно из трех следующих положений: 1. Возвратиться в Советскую Россию; 2. Выехать в Бразилию; 3. Самим обеспечить свое существование». В конце этого приказа генерал Бруссо говорит: «Чтобы обеспечить полную искренность, соответственно взгляду французского правительства, приказываю произвести опрос французскими офицерами, которые в сопровождении небольших отрядов посетят различные полки и соединения, и рассеять ложные слухи, которые уже распространяются».
В это самое время на Лемнос прибыла последняя новая партия чаталджинцев на «Решид-паше» и генерал Абрамов со своим штабом на «Доне». На пароходах велась самая бессовестная агитация. «Казаков убеждали, – писал по этому поводу генерал Врангель Верховному комиссару Франции господину Пелле, – не верить своему командному составу, не верить офицерам, которые их обманывают и скрывают горькую правду. Все-де уже кончено, как в России, так и здесь. На Лемносе их ждет голодная смерть. Предлагалось даром не терять времени, не сходить на берег, а на этих же пароходах отправляться в Советроссию.
Первое время не зная, что делать, не зная истинной обстановки, нашлись несколько тысяч упавших духом людей, остановившихся в нерешительности и замешкавшихся на пароходах. Таковые немедленно были объявлены отправляющимися в Совдепию и окружены французской охраной. Когда же удалось установить связь с берегом и выяснить положение, то многие казаки одумались и просили отправить их обратно в войсковые части. Но им было объявлено, что уже поздно менять решение. Никакие мольбы не помогали. Многие казаки в отчаянии бросались с пароходов в воду и вплавь пытались достичь берега. Может ли подобная картина быть названа отправкой людей, добровольно изъявивших желание ехать на родину?»
Генерал Абрамов очутился в этом кипящем котле людей, пораженных неожиданной новостью и поставленных в безвыходное положение. Стоя на капитанском мостике, он в короткой речи обратился со словами успокоения и призывал «не особенно поддаваться французским страхам». Из всех трех выходов только один – перейти на собственное иждивение – был хоть сколько-нибудь приемлем, и генерал Абрамов убеждал, что и с 1 апреля казаки не будут лишены пайка, что Главнокомандующий изыщет в дальнейшем способы помочь им, что нужно относиться к нему с тем же доверием, что и раньше. И пока говорил генерал Абрамов, с берега слышалось раскатистое «Ура!». Крики росли, ширились, играла музыка, и это «Ура!» захватило и «Решид-пашу». Под эти звуки съехал командир корпуса на берег и в самый тяжелый момент ободрил казаков своим словом и присутствием.
Опрос, о котором говорилось в приказе Бруссо, велся в самый грубой и циничной форме. Французские офицеры майор Бренн, капитан Пере и капитан Мишле в сопровождении вооруженной охраны обходили выстроившиеся части. Мы нарочно упоминаем здесь имена этих неизвестных французских офицеров, чтобы они не затерялись среди других имен, о которых не следует забывать оскорбленному русскому сердцу. Как сам генерал Бруссо, так и почти весь его штаб свободно говорил по-русски; это облегчало взятую ими на себя почетную обязанность освободить поскорее Францию от непосильного расхода, хотя бы ценой уничтожения своих «бывших союзников». К услугам их были и переводчики. Главное внимание добровольных агитаторов-офицеров было направлено на Советскую Россию. Говорилось, что советская власть укрепилась, что восстания подавлены, что слухи о голоде сильно преувеличены, что дальнейшая вооруженная борьба ни в коем случае не будет допущена, что лучше всего вернуться на родину. Что Балканские государства никого не примут, что кормить будет некому и все слухи о славянских странах, распускаемые русским начальством, есть ложь.