Годы. Очерки пятилетней борьбы
РОДНОМУ 6-му АРТИЛЛЕРИЙСКОМУ ДИВИЗИОНУ
с глубокой благодарностью посвящает АВТОР
Будь верен до смерти,
И дам тебе венец жизни.
Два года тому назад, совместно с Н. Н. Львовым, я выпустил книгу: «Русская армия на чужбине».
Настоящая книга является естественным продолжением первой; но между ними есть существенное различие.
Авторы первой книги задавались целью обратить все внимание на героическую борьбу Главнокомандующего в Константинополе и на не менее героическую борьбу за русское дело славных частей Галлиполи и Лемноса. Остальной путь Русской армии был только слегка намечен.
Теперь моей целью является – обрисовать жизнь Русской армии за все эти пять лет борьбы, вскрыть всю обстановку этой жизни, объяснить причины многих явлений – и показать, что путь ее – был единственно правильным русским путем.
Без ненависти к политическим врагам и без пристрастия к политическим друзьям писал я эту книгу, с одним намерением – вскрыть в ней чистую правду.
Говорить ли, для кого писал я эту книгу? Говорить ли, что всегда перед моими глазами стояли русские воины – в виде шахтеров, пограничников, мелких служащих, чернорабочих, – с великим терпением несущие свой крест и с великой честью несущие русское имя?
Только для них, которые часто не сознают своего подвига, рылся я в архивных документах и извлекал из них камни для своего здания.
Это здание не было бы построено, если бы в моей работе я не получил необходимой помощи.
Я приношу глубокую и сердечную благодарность генералу барону П. Н. Врангелю, предоставившему мне возможность пользоваться архивом, воинским частям, приславшим свои информации и снимки, и всем лицам, помогавшим мне своими советами и поделившимися со мною своими сведениями.
В. Даватц.
30 ноября 1925 г.
Гор. Белград.
Глава I. Россия в малом
Прошли годы…
В ноябре 1925 г. исполнилось пять лет с начала того невиданного еще в мир явления, которое можно было бы назвать «великим русским исходом».
Русская эмиграция не была похожа ни на одну из предшествующих. Правда, во все времена и эпохи были люди, которых правительственная власть предавала остракизму, или которые сами убегали от невыносимых условий жизни; но во все времена и эпохи – это были или отдельные лица, или приверженцы враждебных правительству группировок, или лица, принадлежащие одному общественному классу. Русская эмиграция не может подойти ни под одну из этих категорий.
В «русском исходе» – ушли со своих насиженных мест миллионы людей, людей совершенно различных общественных положений, занятий, партийных группировок; навыков, вкусов, образования. Люди эти рассеялись по миру, неся с собою всюду элементы старой русской культуры, спасенной от катастрофического шквала. И потому, куда бы они ни заносились, они несли с собою аромат родины, который вытравлялся дома огнем и мечем, и казались не столько противниками «власти», сколько хранителями национальной традиции.
Русская эмиграция никогда не была «извергнутым классом»: русская эмиграция являлась всегда «микрокосмосом России».
И главным образом поэтому я отношу ее начало именно к ноябрю 1920 года – и с этого дня начинаю ее летосчисление.
Если бы мы отрешились от этой точки зрения «России в малом», то должны были бы признать, что эмиграция наша началась значительно раньше.
После первых раскатов российского грома уже нашлись люди, которые «благоразумно» уложили свои чемоданы, перевели свои ценности в иностранные банки и просто, без хлопот, с заграничными паспортами, охраняемыми авторитетом великой державы, и даже с прежним комфортом и удобствами, покинули пределы России.
Эти люди едва ли могут нас интересовать, и нет никакого основания считать дату исторического события с их персонального отъезда.
На наше счастье, организм великой страны оказался сильнее – и во всей России началась упорная борьба, перешедшая на Север, Запад, Юг и во всей Сибири в настоящую гражданскую войну: перед лицом неслыханного насилия страна оказала сопротивление и не пожелала сдаться без борьбы.
В течение всего этого времени приток эмигрантов со всех концов России увеличивался. За границу стали прибывать уже люди, обвеянные этой борьбой, запечатленные трагизмом виденного и воспринятого. Они уезжали уже не с тем, чтобы просто «переждать»: они были связаны с гражданской войной – и с волнением и страхом следили за тем, что происходит там, в России.
Поход «на Москву» не удался. Белые армии были разбиты. Одна за другой ликвидировались попытки борьбы; и после новороссийской катастрофы душу тех, кто жил этой борьбой, не могло не охватить отчаяние безнадежности.
И вот тут появилась новая волна русского беженства. Одни отчаялись и устали. Другие еще верили в возможность борьбы и желали облегчить ее оставшимся, избавить бойцов от «тыла» и лишних едоков. Появились «гости английского короля», в Египте, на Мальте, на Кипре. Вся Европа стала наводняться беженцами. Волна беженцев всех сословий и состояний хлынула в Сербию, в Болгарию, в Грецию… Тип эмигранта-буржуя сменился другим. В этом беженстве была уже представлена вся Россия – гражданская и военная, правая и левая, культурная и примитивная, состоятельная и нищая.
Но с этой волной не началась еще российская эмиграция: беженство за рубежом не стало еще микрокосмосом России.
Отдельные ручьи национального отпора не слились, как известно, в один могучий поток.
Духовно объединенные Верховным Правителем России – адмиралом Колчаком, – они были разделены непреодолимым пространством и постепенно падали под ударами врага. Пал и доблестный адмирал – и символ российской власти перешел на Юг.
После новороссийской эвакуации символ этот перешел в Крым, и борьба в Крыму велась не между большевиками с Крымским правительством, но между большевиками и Россией.
Вот почему, пока этот клочок русской земли был занят русскими войсками, пока в Крыму развевался штандарт Правителя, – русское беженство было только зрителем страшного единоборства. Государственная российская власть продолжала существовать. Государственная власть имела свою казну. Государственной власти подчинялись российские дипломатические представители.
И, признавая «правительство Юга России», Франция, а неявно и весь мир, молчаливо признавала правительство национальной России.
Только тогда, когда из Крыма вышла целая эскадра русских кораблей с Главнокомандующим, армией, сотней тысяч беженцев, когда весь государственный аппарат оказался в изгнании, – простое «беженство» приобрело совершенно новый характер.
Некоторую аналогию этому можно найти в отступлении бельгийской армии во Францию и сербской – на остров Корфу, во время Великой войны. Тогда тоже переселилась государственность, но государственность, признаваемая и охраняемая союзными нациями.
Теперь в эмиграции нашлись тоже все элементы бестерриториальной русской государственности, но только не в дружественной, но во враждебной обстановке. Вся эта масса людей вне родины стала подлинно «Россией в малом», тем новым явлением, которое так не укладывается в обычные рамки.
Это произошло в ноябре 1920 года.
И вот почему я говорю о пятилетней давности русской эмиграции.
В этой «России в малом» первое и главное место принадлежало армии.
Армия была единственной организованной частью русской эмиграции. Спаянная не единством программ, но цементом крови и боевых воспоминаний, она являла собою полный контраст беженской растерянности и распыленности. В этой армии существовали кадры старых Императорских полков, она вывезла с собою исторические боевые реликвии – и потому, кроме всего прочего, обладала еще наиболее ценным в условиях всеобщей катастрофы – неумирающей исторической традицией[1]. Вот почему для всех тех, для кого русская эмиграция мыслилась не распыленным беженством, но «Россией в малом», – она должна была стать тем центром, которому надлежало объединить разбросанных на чужбине людей.
Неудивительно поэтому, что люди, для которых всякая связь с прошлым казалась «реакцией», начали крестовый поход против Русской армии. Не умея создать у себя на родине новых форм жизни, они заранее клеймили все то, что исторически соединено было со старой Россией.
Была еще другая категория людей, которые занятие политикой сделали своей профессией и в новых формах беженского существования хотели взять в свои руки общественное руководительство. Армия, явившаяся готовой и прочной организацией, была главной преградой для осуществления их планов.
Но была и третья категория.
Признавая заслуги армии, желая, может быть, ее сохранения, они, как «реальные политики», уже не видели ни ее прямого значения, ни возможности ее существования. Старая борьба казалась для них навеки оконченной. Политическая конъюнктура представлялась невозможной для существования воинских кадров. Русская эмиграция казалась им не «Россией в малом», но просто массой лиц, потерпевших аварию. И задача стояла перед ними не в том, чтобы сохранить лицо и дух, но в том, чтобы одеть, накормить, распределить.
Здесь естественно напрашивается вопрос: разве сохранение своего национального лица и своей государственной воли должно было мешать материальному устройству людей? Но в панике национальной катастрофы, они прежде всего хотели забыть, что еще недавно многие из них представляли государственную Россию, и этим забвением думали купить себе продовольствие и приют.
И вот тут началось позорнейшее явление.
В то время, как иностранцы спешили друг перед другом отречься от своих недавних союзников, уничтожить остатки русского воинства, – один за другим предавали армию сами же русские люди. Послы и дипломатические представители, вчера еще представлявшие русское правительство, – сегодня объявили себя «независимыми» и создали фикцию будущего «законного правительства», которому, одному, – якобы, – они обязаны давать отчет. Лицо, в ведении которого находилась вся казна правительства Юга России, незадолго до катастрофы посланное в Париж, отказалось выдать их по принадлежности и предпочло передать их «Совещанию Послов» – странному новообразованию, с неопределенными функциями – и допустило, что в момент катастрофы в кассе Командования не было ничего.