Вскоре этой жизненной общественной организации пришлось вступить в борьбу с другими общественными организациями – Союзом Земств и Городов, около которых сгруппировались немногочисленные «левые» сербского беженства. «Левизна» их была очень относительна, но на общем фоне представляла значительный контраст. «Левизна» их заключалась больше в старых общественных привычках и навыках, не свободных от тех трафаретных форм мышления, которыми была почти обязательно окрашена общественная работа в старой России.
Началась борьба между «патентованной» общественностью (кстати сказать, обладательницей денежных средств) – и общественностью новой, обладающей только своим правом избрания: защитникам демократизма приходилось теперь оспаривать и опорочивать практические результаты применения его на деле.
Острота момента усилилась после падения Крыма. Крымская катастрофа отразилась полярно-противоположно на этих двух полюсах русской общественности.
«Правая общественность» отозвалась во всех захолустьях Королевства рядом собраний и призывом к активной помощи. Тотчас по получении сведений об эвакуации Крыма С. Н. Палеолог разослал циркуляры по колониям, где между прочим говорилось: «Твердо веря в то, что с падением Крыма героическая борьба честных русских патриотов против красного ига будет продолжаться, обращаюсь к русским беженцам в Кор. С.X.С. с предложением прийти на помощь эвакуированной армии и, хотя бы добровольным самообложением, показать, что здесь, вдали от родины, русские люди чтут и помнят своих героев, отдающих силы и жизнь спасению гибнущего отечества». Горячий призыв С. Н. Палеолога был услышан, и был образован «Фонд имени генерала Врангеля», в который было собрано свыше 80 000 динар.
«Левая общественность» восприняла катастрофу как подтверждение своего прежнего скептицизма и как основание для полной эмансипации от «павшей» российской власти. С падением Крыма формальные связи стали необязательны: представители «левой общественности» становились на собственные ноги. В кулуарах одного учреждения, ведающего помощью беженцам, можно было услышать циничное замечание по вопросу об оказании помощи инвалиду: «Врангель его попортил, пусть он ему и платит».
Борьба обострялась. Правительственный Уполномоченный С. Н. Палеолог, а за ним и громадная масса организованного беженства, заняла резкую позицию по отношению к Совещанию Послов, поведение которого считалось «предательством»: в Главнокомандующем по-прежнему видели преемника Российской Власти. Отношение беженцев было настолько нервное, что когда приехали в Белград представители Земгора, кн. Львов и Зеелер, на дверях отеля, где они поместились, появился плакат, по сербским законам оклеенный гербовой маркой, со следующим объявлением: «Здесь остановились предатели кн. Львов и Зеелер. Лица, желающие плюнуть им в физиономию, благоволят записываться в очередь».
Все это чрезвычайно осложняло политическую обстановку. Но во всей этой сложной обстановке правая белградская общественность стояла на должной высоте. В тяжелый момент французского ультиматума о выселении армии в Бразилию и советскую Россию русское беженство в Сербии, руководимое С. Н. Палеологом и П. В. Скаржинским, встало, как один человек, – и из 250 существовавших в то время колоний посыпались вопли о спасении армии.
Когда тяжелое дело расселения армии по Балканским странам было осуществлено, и 1 марта 1922 г. в Белград прибыл Главнокомандующий, – его встречала на вокзале многотысячная толпа, встречала не только как Главнокомандующего, но как своего Верховного Вождя.
Это было подлинное, искреннее и ничем не обусловленное чувство: таким же оно осталось у беженцев и поныне. До сих пор, при появлении в колониях, Главнокомандующий является предметом горячих и искренних оваций. Русское беженство в Сербии не может вычеркнуть ни заслуг Русской армии, ни неотделимого от нее генерала Врангеля.
Но на безоблачное, казалось бы, небо, уже тогда, в марте 1922 г., набегали тучки. Съезд в Рейхенгалле оформил монархические настроения провозглашением монархической программы. Впервые после революционного разгрома выявлялась монархическая партия, и на поверхности появились, уже с другой стороны, старые «патентованные» вожди. Вместо прежнего задания – помощи национальному делу – появилось новое: борьба за овладение армией. Заслуги перед армией со стороны правых кругов казались настолько велики, что давали основание считать, что наступил момент сделать из армии и орудие политической борьбы. Успехи левых кругов на почве захвата государственных средств побуждали правых на захват государственного значения.
И когда попытки эти разбились о непреклонную волю генерала Врангеля, поднялся против него целый организованный поход.
Глава IV. Тени прошлого
Съезд в Рейхенгалле[15], имевший место 29 мая – 6 июня 1921 года и объединивший монархические течения русской эмиграции, послал Главнокомандующему следующую телеграмму:
«Только что собравшийся Съезд Хозяйственного Восстановления России единогласно постановил выразить глубокое восхищение и полное сочувствие доблестным бойцам Вашей героической армии и Вам, как ее Главнокомандующему, которые сражались с таким самоотвержением за спасение нашей многострадальной Родины. Мы от всего сердца надеемся и твердо уверены, что Ваши солдаты и офицеры выдержат все тяжелые испытания и еще проявят свою доблесть в момент окончательного освобождения России от дикого и невыносимого ига ее жестоких поработителей. Председатель Съезда Александр Крупенский».
Телеграмма, как видно из ее текста, была составлена в духе той национальной платформы, которая дело поддержки армии не связывала ни с партийной принадлежностью, ни с определенными лозунгами; но в заседаниях Съезда оформлялась уже определенно-монархическая партийная тенденция. Эта тенденция выразилась в принятии положения, что «единственный путь к возрождению великой, сильной и свободной России – есть восстановление в ней монархии, возглавляемой законным Государем из Дома Романовых, согласно основным законам Российской Империи».
С точки зрения общественной, Съезд в Рейхенгалле явился явлением положительным, ибо впервые, после долгого промежутка, организовалась та часть русской общественности, которая не только существовала, но в русской эмиграции представляла значительное большинство. Созывом Съезда в спектре политических группировок заполнялось место, бывшее до того пустым, что явно не соответствовало действительности.
Однако провозглашение принципа «Царя из Дома Романовых» конкретизировало монархические чаяния и конкретизировало тоже в мере, не соответствующей действительной обстановке. В условиях беженства трудно было говорить о «законном Царе из Дома Романовых», предрешая этим не только первую ступень – восстановление монархии в России, но и вторую – вручение прав определенному лицу. Общий монархический принцип суживался упоминанием об основных законах о престолонаследии. Вокруг толкования этих законов могло возникнуть династическое соперничество отдельных лиц, и применение его могло привести к выводам, совершенно губительным в общей обстановке.
Съезд в Рейхенгалле избрал Высший Монархический Совет под председательством H. Е. Маркова. Уже один этот выбор показывал, что Высший Монархический Совет не остановится на полдороге, но будет принимать все меры к активному проведению в жизнь всех своих постановлений. Приведенная выше телеграмма Рейхенгалльского Съезда не могла соответствовать духу Высшего Монархического Совета, который должен был предпринять новые шаги для проведения своих идей. Действительно, Высший Монархический Совет вступил на путь личных переговоров с членами династии. Однако переговоры эти ни к чему не привели. Государыня Императрица Мария Феодоровна категорически уклонилась от какого-либо выступления, а Великий Князь Николай Николаевич наотрез отказался возглавить монархическое движение.
Неуспех в этих переговорах побудил Высший Монархический Совет на новые действия, и первый шаг в этом направлении предстояло сделать на созванном в ноябре того же года Заграничном Русском Церковном Собрании в Сремских Карловцах, известном под наименованием Карловацкого Собора.
Говоря об общенациональных ценностях, оказавшихся за границей, нельзя не поставить на одно из первых мест Русской Православной Церкви.
Церковная жизнь и церковные вопросы мало интересовали широкую русскую публику в дореволюционной России. Церковь объявлялась достоянием «некультурных классов», или специалистов, занимающихся религиозно-философскими вопросами. Поверхностный позитивизм, поверхностное решение самых сложных проблем – все это заражало русские интеллигентские круги.
Перенесенные испытания резко изменили отношение русского беженства к вопросам религии. То, что было необходимым обрядом, отбыванием определенной повинности, стало внутренней потребностью. Везде, где появлялась русская эмиграция, – будь то воинская часть, или группа людей, заброшенных в чужеземный городок, – первая мысль после того, как оседали люди, была мысль о создании храма. С трогательной любовью делались походные церкви; с трогательной любовью писались иконы, изготовлялись церковные сосуды. В то время, как в старой России 90 проц. семинаристов шли в «светские школы», много молодых людей теперь шло, совсем не из духовной среды, на богословские факультеты. Образовывались религиозно философские кружки, где принимали участие не изысканные теологи типа Мережковского, а простые люди, ищущие Божьей правды.
Причины этого движения сложны и многообразны. Тут были и душевные потрясения, которые требовали новых устремлений; тут была и жажда услышать родные звуки и увидеть родную обстановку. Рядом с сербской православной церковью устраивалась своя, пусть убогая, но русская часовня. В ней было теплее, уютнее, интимнее. В ней служил русский батюшка – и в ней русский изгнанник забывал о своем беженстве.