[39], необходимо было соблюдать величайшую осторожность – и то, что могло и должно было быть сделано открыто, обстоятельствами момента вынуждалось заволакиваться покровом тайны. Мы знаем, претендентов на российское наследство оказалось очень много. Несомненно также, что большевики употребляли все влияние для того, чтобы помешать операции. Сербское общественное мнение, легко поддающееся впечатлениям, могло заставить доброжелательно настроенное правительство к принятию мер – взять под свою опеку «брошенное» имущество.
Сами агенты Петроградской Казны находились в колебании. Кроме генерала Врангеля существовал ведь еще «центр» российской власти – Совещание Послов, – более спокойный и более подходящий к обстановке. Пока решался вопрос, к какому центру примкнуть, создалось психологическое состояние «в двойном подданстве». Это не содействовало быстроте и успешности операции. К тому же усвоенный многими взгляд на вывезенные государственные ценности, что «сохранение» их на чужбине должно быть вместе с тем источником существования «охраняющих», – заставлял кое-кого задуматься над «целесообразностью» и «законностью» этой меры.
В местную колонию проникли слухи и толки. Не лишен интереса факт, что кое-кем из местных беженцев был поднят вопрос о том, что если продажа совершится, то в первую очередь должны быть удовлетворены «катаррские» беженцы. Разгорелись чисто местные «локальные» аппетиты. Вид увозимых ценностей был настолько нестерпим, что даже не имевшие ни вкладов, ни закладов в Ссудной Казне чувствовали, что увозят их личное достояние. В «конфиденциальной и экстренно срочной» записке Русскому Комитету в Белграде, посланной, чтобы не перехватили иудеи, по пяти адресам, некто г. Ножин, который вследствие «недомогания нервно-переутомленного сердца» не мог прибыть в Белград и ограничился только упомянутой запиской, рисует таинственную и страшную картину того, что происходит в Катарро. Автор пишет, что он уже неоднократно обращал внимание видных русских и сербских деятелей на то, что Ссудная Казна – это «еврейское гнездышко» – является «советским передаточным пунктом». «Надо командировать полицейского с надежными наручниками». Факты, указываемые в записке, все сводятся к обвинению в «скрытом иудействе». Самый неоспоримый факт преступлений, по заявлению автора, о котором он говорит со священным трепетом (который, кажется, никак нельзя связать с «еврейством»), состоял в том, что к «возглавляющему Ссудную Казну г-ну Бензелю, поздним вечером, когда уже стемнело, прибыл из Дубровника на автомобиле милостивейший государь, полковник Военно-Судебного Ведомства, хорошо известный одному из наших г.г. сенаторов, производившему в Крыму дознание по делу г. Батюшина, – военный юрист Ре- или Рязанов. Прибывший о чем-то долго и весьма секретно совещался с Бензелем и умчался на автомобиле обратно в Дубровник. Рейс автомобиля туда и обратно – не менее 2000 динар».
Так росли фантастические слухи и сплетни.
Конечно, такое дело не могло укрыться от зорких глаз врагов армии.
В «Последних Новостях» от 22 июля 1922 г. под крупным заголовком «По примеру красных» сообщалось, что «чиновники генерала Врангеля распродают казну». «Местная русская колония, – сообщалось далее, – чрезвычайно взволнована распродажей частной собственности. Утверждают, что часть серебра, большое количество серебряной монеты и процентные бумаги на сотни миллионов рублей уже распроданы. Указывают, что 5 июля отправлены 20 больших ящиков с содержимым Ссудной Казны».
Большевистская сменовеховская газета «Накануне» встала на защиту «буржуев». В статье «Священная собственность» 28 июля 1922 г. она писала: «Упакована часть имущества, ценностью в несколько десятков миллионов золотых рублей, в двадцать ящиков, увезли их и… продали голландцам, американцам и французам. А деньги – пошли, конечно, „в распоряжение главнокомандующего“. Местная русская колония, среди которых было немало собственников увозимых ценностей, протестовала, возмущалась, слала телеграммы, но ей сказали: „Цыц! А не то – сами знаете… Здесь вам – не Россия“. Так зарабатывают генералы деньги при помощи такого же беззастенчивого грабежа обывателей, к которому они привыкли во время гражданской войны».
Под влиянием агитации и жалоб сербское правительство взяло катаррский склад под свою охрану и ответственность; все же задуманная операция была проведена – и в Казне оставались только вклады и на хранение, не подлежащие продаже по постановлению Русского Совета. Но злобная клевета не переставала сопутствовать этому имуществу, купленному «ценой крови». Передавали о колоссальных суммах, вырученных за серебро. Считали, что эти миллиарды должны быть розданы «беженцам».
А в моменты политических схваток вынимали из своего арсенала уже забытое «катаррское серебро». Представитель «Блюстителя Престола» Великого Князя Кирилла Владимировича, А. Столыпин, в резкой и оскорбительной статье, направленной против генерала Врангеля, на столбцах кирилловской газеты «Вера и Верность» вспомнил о катаррском серебре уже 1 октября 1923 г. В этой статье он писал: «…потом разыгралась история с серебром Ссудной Казны в Катарро, вызвавшая меры пресечения со стороны сербского правительства и толкуемая различно. Одни одобряют поступок Врангеля, иные резко осуждают, но достаточно хотя бы упомянуть тот факт, что одна крупная политическая организация, принужденная переписываться условными названиями, заменила фамилию Врангеля наименованием „Сереброва“ в своей корреспонденции, чтобы уяснить, насколько иные действия колеблют репутацию государственных людей».
Но больше всего нападали не открыто, а потихоньку, выступая всякий раз, когда исчерпывались разумные доводы. Довод о «катаррском серебре» бил на воображение, будил низкие инстинкты и казался удобным для политической борьбы.
Так «цена крови» котировалась на обывательской бирже.
Глава VIII. Девятый вал
Едва ли часто создавалось в мировой истории такое сложное положение, которое испытывала Русская армия, очутившись на кораблях у Золотого Рога. Та буря, которая выбросила на эти берега Русскую армию, обрушивалась на нее своим девятым валом.
Те затруднения, внутреннего характера, которые описаны в предыдущих главах, с большим напряжением сил преодолевались в течение целых пяти лет. У ворот Стамбула армия встретилась с более сложными, внешними затруднениями; причем с такими затруднениями, которые должны были разрешиться во что бы то ни стало, и разрешиться в самый кратчайший срок.
Положение неимоверно усложнялось полной непримиримостью взглядов союзных правительств и Главного Командования армии.
С падением Крыма союзные правительства усвоили взгляд на окончательную ликвидацию «вооруженной борьбы с большевиками». Англия восприняла его уже ранее, после Новороссийска; Франция делала последнюю ставку на Польшу и ради Польши помогала Крымскому Правительству: теперь необходимости в этом не было. В сознании европейских правительств не возникало мысли, что во многом происшедшие неудачи объясняются их собственной политикой полумер, а иногда – как это было с армией Юденича и с эвакуацией Одессы – было связано с прямым предательством общему делу. Причину искали то в «стихийности» большевизма, то в недостаточности «демократичности» антибольшевистской коалиции. До сознания европейских правительств не доходила мысль, что, отступив раз перед «стихийностью», они должны будут рано или поздно столкнуться с этой «стихийностью» у себя дома. О будущем не хотелось думать. Каждое правительство было озабочено своим долголетием и не думало о том тяжелом наследии, которое могло передаться последующим кабинетам. Момент настоящего заслонял собою перспективы будущего, и каждый из государственных деятелей мог сказать про себя: «Après nous – le déluge!»[40]…
Конечно, из такого мировоззрения вытекало желание как можно скорее развязаться с воспоминаниями о противобольшевистской борьбе. А те, которые немного думали о грядущем «déluge»[41], стали строить уже новые перспективы приобщения этой «стихийной» силы к семье европейских наций и обуздания ее обычными методами европейской культуры: прежняя непримиримость психологически отпадала.
Русская армия оказывалась ненужной – не только для настоящего, но даже для отдаленного будущего. И не только ненужной, но, пожалуй, вредной. Из различных предпосылок руководители иностранной политики приходили к одному и тому же выводу, что и наши русские социалисты в компании с г. Милюковым: Русскую армию надо распылить.
Главное Командование считало своей обязанностью не только сохранение в полной неприкосновенности Крымских частей, но объединение всего зарубежного русского воинства для одной ясной и определенной цели: борьбы с большевиками. Но для этого в первую очередь надо было не только сохранить, но еще больше спаять основное ядро, размещенное в лагерях Константинополя, Галлиполи и Лемноса. В шифрованной телеграмме генерала Врангеля, посланной 10 декабря 1920 г. в Париж на имя П. Б. Струве, Главнокомандующий дает инструкцию о направлении переговоров о судьбе армии. В этой телеграмме настаивается: 1) чтобы было улучшено ее крайне тяжелое материальное положение; 2) чтобы был сохранен фактический строй армии и воинская дисциплина и 3) чтобы армия и ее Командование не были поставлены в зависимость от какой бы то ни было политической или общественной организации. «Между Новороссийском и Севастополем та разница, – заканчивалась телеграмма, – что нам удалось вместо бесславного конца спасти честь армии и того дела, за которое она дралась. Мы не можем и не должны допустить, чтобы нас теперь не только лишили надежды на будущее, но и развенчали наше дело и понесенные армией кровавые жертвы».
Эта разница между Новороссийском и Севастополем чувствовалась всеми. Но тем не менее потрясения, перенесенные во время эвакуации, были так сильны, неизвестность – так ужасна, лишения – так непереносимы, что перед Командованием ставилась задача не только сохранить физическую жизнь людей, не только спасти воинскую организацию, но в этих труднейших обстоятельствах, в условиях изгнания, противодействия великих держав, попустительства и предательства русских людей, – возродить ядро Русской армии.