Каша застряла в горле у Петруся.
— Для сотника? — переспросил он с полным ртом.
— Ну да, господин, мой — стрелецкий сотник. Нарочно на ужин себе заказал любимый пирог с кашей и с грибами. Ох, ох! Что я скажу ему теперь?
— Скажешь, что не удался, перегорел.
— А про тебя что сказать?
— Про меня — ни гу-гу, бабуся, ни Боже мой! Ведь за мной погоня…
— Погоня? Так это из-за тебя на дворе крик да гам?
— Из-за меня бабуся.
— А кто же гонится за тобой?
— Да этот купец Биркин с молодцами. Я от них на чердак; а с того чердака на здешний доска переложена. Перелез — да на крышу, а с крыши в трубу…
— Так ты, может, обокрал Биркина? Коли; так…
— Нет, бабуся, — перебил Петрусь, — николи я не был вором, да и не буду. Но есть у Биркина, может, знаешь, племянница…
— Марья Гордеевна? Ее-то не знать, этакую милочку и умницу! Так при чем она тут?
— Принес я ей нонче, видишь ли, поклон от суженого.
— А, а, а! — встрепенулась вдруг старушонка, и в тусклых глазах ее засветился на минутку живой огонек. — Так она тоже уж просватана?
— Не то, что просватана, а сговорена; но дяде-то ее, Степану Маркычу, покамест ничего еще о том не сказано…
— Та-ак. Ну, это дело, как хочешь, неладное!
— Отличное дело, бабуся, лучше не надо. Суженый-то ее, знаешь, из каких?
— Из каких?
— Из бояр.
— Вот на!
— И больше того: из князей высокородных.
— Ну! Да как же он невесту себе берет не из боярышень тоже, а из простого купецкого рода?
— Да разве Марья Гордеевна, по твоему, бабуся, не стоит иной боярышни?
— Что говорить. Хороша, как ангел небесный, и душа ангельская… А он-то, может, уже в летах? А то и собой неказист?
— О! Совсем ей под стать: и молод-то и красив на диво. Сама ты, бабуся, на него бы загляделась, глаз бы не отвела.
— Вишь, что выдумал! — усмехнулась бабуся своим беззубым ртом. — А звать-то его как?
— Ну, этого я тебе, прости, не скажу. Скажу только, что он состоит при нашем царевиче.
— При каком это?
— Да царевич-то русский ведь один. Димитрий.
— Этот, что воюет тут с нами?
— Он самый.
— Да нешто он взаправду царский сын? У нас здесь бают, будто то обманщик, самозванец.
— Заправский царевич, бабуся, уж это на совесть.
— Ну, об этом, миленький, не нам с тобой судить. А вот, что теперя-то мне с тобой, шалопутом, делать, скажи!
— Выпустить тихомолочком на улицу, а там уж мое дело.
— То-то твое дело! Ироды эти верно стерегут тебя там.
— А ноги-то у меня на что?
— На добрый конец убежишь, а мне, старухе, все же быть за тебя в ответе!
— Это зачем?
— Да как же: увидят, что выскочил из нашего дома; доложат моему сотнику, а он все уж вызнает, доберется до меня, грешной… Ох, ох, ох!
— Так вот что, бабуся, — сообразил Петрусь, — обряди меня бабой.
— Бабой?
— Нуда, чтобы никак уже, значит, не узнали. Ведь какая ни на есть завалящая, ненужная одежонка у тебя, верно, найдется?
— Ишь ты, ведь, выдумщик какой!
— Так найдется, бабуся?
— Найтись-то как не найтись.
— Давай же сюда поскорее; не то меня еще у тебя накроют.
— Упаси Бог и все праведники его! Ухватившись за поданную мысль, бабуся раскрыла свой сундук и не без сожаления, конечно, (что доказывали новые вздохи), достала оттуда ветхую юбку и старый-престарый шерстяной платок. Две минуты спустя наш казачок преобразился в такую же, как она, старушонку.
— Вот за это, бабуся, сугубое тебе спасибо, — сказал он. — Дай-ка, я тебя расцелую.
— Ну, ну, отстань, и меня-то еще сажей своей вымажешь! Ступай, ступай.
И она почти насильно выпроводила его на лестницу.
— Смотри же, касатик, не попадись им в лапы! — были ее последние слова. — Сама-то я на улицу уже не выйду. Храни тебя Господь.
На улице Петруся снова охватило снежной вьюгой. Плотнее закутавшись в свой дырявый платок, он перебрался на противоположную сторону, чтобы прошмыгнуть незаметней. Тем не менее, когда он поравнялся с Биркинским жильем, стоявший там у калитки человек, без сомнения, один из молодцов Степана Марковича, оглянулся и окликнул воображаемую бабу:
— Куда торопишься, молодка?
Петрусь счел, однако, за лучшее на этот раз промолчать и, по-женски подобрав взвиваемую ветром юбку, пустился бегом.
Вот и городская стена, а вон и всход наверх. «Чем отыскивать еще амбар Биркиных, да пробираться потом в темноте этим подземным ходом, не прыгнуть ли прямо со стены?»
И он уж на стене.
— Куда тебя, дуру, нелегкая несет? Назад! — гаркнул расхаживавший по стене часовой.
Не отвечая, Петрусь подбежал к краю стены. Часовой — за ним и хвать за платок. Но платок остался у него в руках, а Петрусь совершил уже свое salto mortale с пятисаженной вышины.
— Господи, благослови!
Толстый слой снега несколько умерил силу падения. Но одна нога мальчика запуталась в развеваемую ветром юбку и подвернулась. Он растянулся во всю длину. В тот же миг около самого уха у него прожужжала пуля, пущенная вслед ему часовым. Когда он тут приподнялся, то ощутил в ноге тупую боль.
«Не сломал, кажись, свихнул малость, и то слава Богу».
Он сорвал с себя последнюю принадлежность бабьего наряда — юбку, отслужившую свою службу, и, весело посвистывая, заковылял к мерцавшим в отдалении огням польского лагеря, предвкушая удовольствие, с которым станет рассказывать своему господину о своих молодецких похождениях.
Глава восьмаяКАК ДВОЕ ТОНУТ И ДРУГ ДРУГА ТОПЯТ
Тем временем Балцер Зидек рыскал по лагерю от костра к костру, балагуря и зубоскаля с гревшимся у огня воинством. Благодаря своему острому языку, он имел в лагере большую популярность: очень уж занятно ведь большинству людей послушать, как пробирают их ближних.
Вдруг со стороны траншеи послышались спорящие голоса; потом из темноты вынырнули три фигуры: двух пушкарей и прихрамывающего между ними мальчика без шапки, с разодранным воротом.
«Эге! Да это никак щур князя Курбского: на ловца и зверь бежит!»
— В чем провинился хлопчик, панове? — спросил Балцер Зидек пушкарей.
Зная, каким влиянием пользуется у гетмана его шут-любимец, те с готовностью объяснили, что хлопчик попался им в руки, когда перелезал вал траншеи.
— Верно, ясновельможный пан его велел ему оглядеть траншею, все ли у вас там в порядке. Так ведь? — обратился шут к Петрусю.
— Так, — поддакнул казачок, обрадованный такой неожиданной поддержкой. — Они же, вишь, мне и ворот оборвали…
— А зачем, брат, пошел наутек? — заметил один из пушкарей. — Влез-то ведь он в траншею не отселе, а оттоле — от крепости; значит, был в крепости у москалей.
— Вовсе еще не значит, — притворно вступился за хлопчика Балцер Зидек, — когда он перелезал на ту сторону траншеи, вы его проспали; ну, а будучи на той стороне, он должен же был перебраться обратно. Ведь вы ничего, конечно, не нашли на нем?
Пушкарь замялся и переглянулся с товарищем.
— Да мы его еще не обыскивали, — признался он.
— И не к чему: все равно ничего не нашли бы. Но сам хлопчик сейчас вывернет свои карманы, чтобы вы не думали…
— А пускай их думают, что хотят! — уперся тут Петрусь. — Надо мной волен один господин мой — князь Курбский; к нему меня и отведите.
— Очень нужно нам из-за таких пустяков беспокоить его княжескую милость! — сказал Балцер Зидек. — Не сам же князь своими белыми руками станет рыться по твоим грязным карманам! Или, может, у тебя там какие диковины, что и показать нам жаль?
Говорилось все это с усмешечкой, даже как будто без обычного ехидства; только в бегавших по сторонам, рысьих глазках потешника блистал какой-то зловещий огонек.
— Верно, что диковины! Обшарить бы его! — со смехом подхватили лежавшие вокруг костра ратники: они были рады какому бы то ни было развлечению в своей серой походной жизни.
— Глас народа — глас Божий; ну, что ж, панове, — отнесся Балцер Зидек к двум пушкарям, — обшарьте, стало быть.
Те только ждали этого, и как ни барахтался в их руках Петрусь, как ни брыкался, наружные карманы его были выворочены. К немалому разочарованию зрителей там не нашлось, однако, ничего, кроме медной мелочи да хлебных крох.
— Что же я говорил? Он чист, как голубь, — заметил Балцер Зидек, — крошками одними питается, голубочек! Конечно, и за пазухой у него ничего не найдется.
И он уже собственноручно залез за пазуху мальчика. Тот рванулся назад, но достиг только того, что у него отскочила верхняя пуговица жупана, и что пушкари еще крепче схватили его за локти. Рука Бацлера Зидека змеей проскользнула во внутренний кармашек его жупана и извлекла оттуда письмо Маруси Биркиной
— Эге-ге! Цидулочка какая-то…
— Отдайте мне ее назад, Балцер! Сейчас отдайте! — вне себя крикнул Петрусь, тщетно вырываясь из державших его жилистых рук. — Письмо это не к вам…
— А я так думаю, что именно ко мне. Повернувшись к огню костра и лукаво прищурясь одним глазом, Балцер Зидек начал разбирать нечеткую, очевидно, наскоро сделанную русскую надпись:
— «Его милости князю Михаиле Андреевичу Курбскому…»
Но в это время Петрусю удалось оттолкнуть от себя одного из пушкарей. Не успел шут уберечься, как письмецо было выхвачено у него из рук и полетело в самую середину пылающего костра, где в то же мгновение превратилось так же в огонь и дым. Балцер Зидек точно вырос вдруг на целую голову, а насмешливые черты его исказились сатанинской злобой.
— А! Попался, изменник, — прошипел он, с торжествующим видом озираясь на окружающих. — Вы все ведь, Панове, слышали сейчас, что письмо это было к его милости князю Михайле Андреевичу Курбскому?
— Слышали, как не слышать, — был единодушный ответ.
— А откуда шло к нему письмо? Из крепости от москалей. Что из того следует? Что его княжеская милость, без ведома пана гетмана, переписывается с москалями. А кто переносит их письма взад и вперед? Этот вот голубочек. Так голубочек ли он, полно? Нет, он — гнусный клоп! А что делают, скажите, с клопами?