— Иначе разве выдал бы он нас врагам нашим головою?
— Да подлинный ли он еще сын Грозного царя?
— Слово сказано, — говорит тут хозяин, — будь он настоящего царского рода, стал ли бы он губить свою родную православную Русь? А значит, он обманщик, самозванец! И мы, бояре, терпим на престоле такого проходимца? Кому, как не нам, отечество блюсти, быть щитом своего народа от иноплеменных? Их здесь в Москве всего на все тысяч пять; нас, русских — сотни тысяч. Только ударить в набат…
На этом месте своего оживленного рассказа казачок умолк, чтобы глубоко перевести дух.
— Ну? — заторопил Курбский, которого охватывало также все большее волненье.
— Дальше я уже не стал слушать: надо было улепетывать подобру-поздорову. Вывел меня приятель опять тихонечко из своего чуланчика, да разными переходами выбрались мы этак на заднее крыльцо.
— Ну, спасибо, — говорю, — наслышался, чего никак уже не думал, не гадал!
А он меня за рукав.
— Постой, друже, — говорит, — есть на тебе ведь нательный крест?
— Как, — говорю, — не быть.
— Так вынь-ка его.
— Зачем?
— Вынь! — говорит. — Иначе ведь не отпущу. Вынул я крест, а он:
— Целуй мне его на том, что ни меня, ни боярина моего не выдашь.
Я было туда-сюда, отлынивать, а он все свое:
— Слухай, чоловиче: дружба дружбой, а своя шкура все же чужой дороже. Ведь я тебя, коли на то пошло, не пожалею; крикну, так тебя сей же час схватят.
Этакий ведь Иуда! Что с ним поделаешь? Хошь не хошь, пришлось целовать крест…
— Но я этого так не оставлю, — объявил Курбский. — Подай-ка мне ферязь и шапку.
Петрусь оторопел.
— Да ты куда, княже? Не во дворец же к царю?
— К самому царю — упредить теперь же, пока он еще не ложился.
— Помилосердствуй, милый княже! Ведь я же клялся…
— Ни про тебя, ни про твоего приятеля не будет говорено ни, слова; но про заговор бояр мне умолчать нельзя, нельзя! Кто убрался из дворца вместе с Шуйским — те, значит, с ним и заодно.
— С Шуйским? Да разве я Шуйского тебе поминал? И мало ли Шуйских…
— Шуйский главарь один — князь Василий Иванович: дважды он уже злоумышлял против государя…
— Нет, нет, не он, право, не он! — старался уверить мальчик, но дрожащий голос и смертельный испуг, написанный на лице его, говорили противное. — Ты его, Бога ради, не называй…
— Хорошо, хорошо, и его не назову. Без того, авось, догадаются. Так где же ферязь?
Полчаса спустя Курбский был уже во дворце. Танцы, оказалось, кончились; большинство гостей разъехалось по домам; но Басманов, тесть государев Мнишек и некоторые другие из поляков оставались еще при государе. Говорить в присутствии врагов об измене русских бояр Курбский постеснялся, а потому велел вызвать к себе в приемную одного Басманова: этот новый любимец Димитрия, без всякого сомнения, оставался ему непоколебимо верен.
— Доброго вечера, князь, — были первые слова входящего Басманова. — Привело тебя сюда в столь поздний час верно что-нибудь совсем безотложное?
— Да, боярин. Думал я было сперва побеспокоить самого государя…
— Теперь он тебя все равно бы не принял. Эти господа поляки надумали устроить на днях для молодой царицы рыцарские игры — турнир…
— Мое дело, боярин, куда важнее этих игр…
Понизив голос, чтобы бывший в приемной караул не расслышал, Курбский рассказал о новом заговоре бояр и передал, по возможности, дословно то, что говорилось на их тайном совещании. Басманов ни разу его не прервал и нервно только покусывал усы.
— Ты сам был также при этом? — спросил он, когда Курбский кончил.
— Нет, но за верность всего рассказанного ручаюсь.
— Ручаешься? Значит, слышал от совершенно верного человека?
— Да.
— Кто же он?
— А уж этого, прости, не скажу. Я дал обещание никого не называть.
— Даже зачинщика заговора?
— Даже его.
— Этакая ведь досада!.. — пробормотал Басманов. — Сам я в тебе, князь, уверен; но не все тебе поверят на слово. Им подай все, как на ладони, назови всякого…
— Этого они от меня не дождутся!
— Доброй волей, да. Но они могут вырвать у тебя признание силой.
— Пристрастным допросом? Если у них поднимется рука на невинного, то у меня достанет духу вынести всякие муки!
— А может быть, и смерть? Но каково-то это будет для твоей молодой вдовы.
При упоминании самого дорогого ему в мире существа Курбский изменился в лице, но решимость его осталась та же.
— Она перенесет это испытание Божие, — сказал он, — как переносила не раз и прежде.
— Это твое последнее слово?
— Последнее. Басманов пожал плечами.
— Боюсь я за тебя, князь, крепко боюсь! Не пеняй же на меня.
С этими словами он удалился. Недолго погодя дверь из внутренних палат снова растворилась, но вошел уже не Басманов, а старший адъютант Сен-домирского воеводы, пан Тарло. При виде Курбского, на губах его давнишнего недруга заиграла зловещая улыбка.
— По царскому повелению, ясновельможный князь, я вас арестую, — объявил он; затем, обратись к начальнику дежурной немецкой команды, потребовал, от имени государя, эскорт в пять человек.
Выйдя из дворца, они повернули в сторону тайного сыскного приказа.
— Вы сдадите меня князю Татеву? — спросил Курбский.
— С удовольствием сейчас сдал бы, — отвечал пан Тарло. — Но его милость, к сожалению, изволит уже почивать, а потому вам придется потерпеть до утра.
Несколько шагов они прошли молча. Нарушил молчание опять Курбский:
— Вы позволите мне, пане, еще вопрос? Басманов во всей подробности докладывал обо мне государю?
— Во всей подробности? Зачем! Государю было не до вас.
— И, не зная дела, он велел отправить меня в застенок?
— Как вам сказать?.. Как только Басманов начал про заговор, его величество перебил его: «Опять ты, Петя, с этими пустяками! Какие там заговоры?» — Тогда пан воевода отвел в сторону Басманова, порасспросил его хорошенько, а потом уже спросил у государя разрешение сдать доносчика в руки князя Татева.
— И государь разрешил?
— Как видите.
— Так имени доносчика ему даже не сказали?
— Вашего имени? Для чего! А вот и ваше новое местожительство. Доброй ночи и приятных снов.
Тем временем оставшийся дома казачок Курбского с понятным беспокойством ожидал его возвращения. Напрасно прождав целую ночь, он понял, что с господином его приключилось что-то неладное. К беспокойству у него прибавились теперь еще угрызения совести: не он ли, Петрусь, разболтав о заговоре, всему причинен?
И скрыв даже от Биркиных отсутствие Курбского, чтобы избежать неудобных расспросов, он с утра же отправился на разведку.
«Кому лучше знать про все, как не этому приспешнику Басманова, Бутурлину? — рассуждал он сам с собою. — Так вот первым делом его и разыщем».
Но, не дойдя до дворца, где он хотел справиться о Бутурлине, Петрусь столкнулся лицом к лицу с Эразмом Бенским, бывшим некогда младшим лекарем Бориса Годунова, лечившим (как припомнят читатели) и Курбского.
— А, пане дохтур! — обрадовался мальчик. — Сам Бог послал мне тебя! Не видал ли ты с вечера моего господина?
Озабоченные уже черты Бенского еще более омрачились.601
— Твоего господина? — вполголоса повторил он и с опаской огляделся кругом.
— Ну да, князя Курбского.
— Т-с-с! Ступай за мной.
Они вышли опять из Кремля; тут только Петрусь решился возобновить свой вопрос.
— Видеть-то его я видел, — со вздохом отвечал Бенский, — и еще не раз увижу, но рад бы не видеть!
— Да что с ним, мосьпане?
— Молнией его хватило…
— Молнией! Быть не может: и грозы-то никакой не было.
— На иных высотах, милый мой, грозы бывают и при ясном небе. «Procula Jove — procula a fulmine», — говорили еще римляне, — «близко к Юпитеру — близко и к молнии». И надо ж было ему соваться туда!
— Куда?
— Да к Юпитеру. А тот сгоряча хвать его молнией.
— Прости, добродию, но я что-то в толк не возьму…
— Попросту сказать: сдал его палачам в застенок.
— Батечку мий! И что же, там-то его ты и видел?
— Там и видел.
— Так неужели ты тоже один из его мучителей? Краска негодования поднялась в щеки молодого врача. Но он сдержал себя и ответил с сознанием собственного достоинства:
— Разве я похож на палача? Нет, я лечу пытаемых, а кого не вылечить, тому, как умею, облегчаю муки.
— Но ты состоял прежде придворным дохтуром…
— При царе Борисе, точно. Ну, а у нового царя свои люди…
— И ты пошел на службу в сыскной приказ!
— Служба, правда, не почетная; но пользы там от меня ближним куда больше.
— Ох, горечко мое! Кабы мне добраться только до Басманова…
— Аты думаешь, что Басманов тут ни при чем? Скажу уж тебе, так и быть, что господин твой говорил с одним лишь Басмановым, и вот до палачовых рук дошел! Ну, будь здоров и молись Богу: если кто может еще ему помочь, так один Бог!
Бенский скрылся уже из виду, а казачок наш все стоял еще там на том же месте. Вдруг слезы хлынули у него из глаз, и он принялся с ожесточением колотить себя по голове кулаками, приговаривая:
— Вот тебе, негодивец! Вот тебе!
Прохожие с недоумением оглядывали «негодивца» и обходили кругом; один же, должно быть веселый парень, спросил «не пособить ли?» и дал ему от себя такого подзатыльника, что мальчик едва удержался на ногах. Но подзатыльник привел его опять в себя.
«Лихой запорожец — и слезы роняешь!» — вспомнились ему слова Курбского, и, отерев глаза, он разом перестал плакать.
«Коли кто может еще выручить князя, так княгинюшка! — сказал он себе. — Степана Маркыча, родного дядю, к ней верно допустят».
Степана Марковича он застал в его лавке в Китай-городе. Но, услышав от мальчика, что Курбский угодил в застенок, осторожный коммерсант отнесся к заключению несчастного со своей коммерческой точки зрения:
— И дернуло же его, торопыгу, вылезать из своей берлоги — из Марусина! Коли пойдет в огласку, так и нас с братом, чего доброго, притянут еще к ответу… А там долго ли нас в разор разорить…