оказалось, что со своим оружием я, не предвидя этого, сделал лучший выбор, какой только был возможен. Я старался нажимать на курок, когда глаз через серебряную мушку видел чёрное пятно на лбу твари, и тогда был уверен, что животное неподвижно вытянется в огне, и больше не будет подавать признаков жизни.
Но и оттуда, с другой стороны, мы видели вспышки выстрелов и догадались, что там отстреливали молоссов из траектории травли. Таким образом, перестрелка походила на преследование: она в форме эллипса охватывала огневые точки, тогда как большая свора билась на короткой оси. Траектория прояснялась в ходе столкновения благодаря столбам огня, потому что там, где факелы падали на землю, ярким пламенем вспыхивал сухой кустарник.
Вскоре показалось, что молоссы превосходят кровавых тварей, правда, не цепкостью челюстей, но, пожалуй, весом и атакующей мощью. Однако рыжие доги имели численное превосходство. Также казалось, что с противоположной стороны в действие были брошены свежие стаи, ибо нам всё труднее было помогать собакам. Так как легавые были добросовестно натасканы отыскивать человека, которого Старший лесничий считал лучшей дичью; и когда молоссов было уже недостаточно, беспокойство о своей безопасности отвлекало нас от преследования. То из тёмных кустов, то из чада головёшек на нас устремлялся один из рыжих зверей, и крики оповещали об этом. Тогда нам приходилось спешно заботиться о том, чтобы остаться на достаточной дистанции от прыжка, однако некоторых перехватывали только копья слуг, а иного со свистом укладывал двойной топор старого Беловара, когда тот уже кровожадно лежал на жертве.
Мы видели уже, как проблескивают первые недобрые бреши в наших рядах; мне также казалось, что крики слуг стали резче и взволнованнее — в таких ситуациях особый оттенок звука как тихий плач уведомляет, что отчаяние уже очень близко. С этими зовами смешивался вой свор, треск выстрелов и призраки пламени. Потом мы услышали, как в зарослях ельника раздался раскатистый хохот, трубное понукание, давшее нам знать, что теперь в действие вступил Старший лесничий. В этом смехе звучала пугающая весёлость охотника на людей, обходящего свои угодья. Старик принадлежал ещё к большим господам, которые просто ликуют, когда им сопротивляются. Ужас был его стихией.
В этой суматохе мне становилось жарко, и я почувствовал, что на меня перешло возбуждение. Тут внезапно, как уже часто бывало в подобных ситуациях, встал передо мной образ моего старого оружейного мастера ван Керкхофена. Он, невысокий фламандец с рыжей бородой, который натаскивал меня в пешей службе, часто повторял, что один прицельный выстрел стоит больше десятка других, впопыхах выпущенных из ствола. Он также внушил мне, что в те моменты сражения, когда распространяется ужас, нужно указательный палец держать вытянутым и спокойно втягивать воздух — ибо сильнейшим оказывается тот, кто хорошо дышит.
Этот Керкхофен, стало быть, встал передо мной как живой, ибо любое правильное обучение — дело духовное, а портреты хороших наставников помогают нам в бедствии. И как когда-то на севере перед мишенью в тире, я остановился, чтобы медленно продышаться, и почувствовал, как тотчас же взгляд у меня стал яснее, а грудь свободнее.
Неудобным в первую очередь, когда исход стычки склонялся не в нашу пользу, было то, что густой дым всё больше заслонял от нас поле обстрела. Тогда бойцы изолировались, и предметы погружались в неизвестность. Из всё более короткой дистанции напирали рыжие доги. Так я уже не один раз видел, как Шифон Руж кружит около моего места, но умное чудовище, как только я вскидывал ружьё, находило укрытие. Едва меня обуяла жажда охоты, и острое желание уложить любимого дога Старшего лесничего соблазнило меня прыгнуть за ним, как я опять увидел его исчезающим в дыму, который словно широкий ручей тёк мимо меня.
25
В густом чаду мне время от времени снова казалось, что я вижу проскальзывающее как тень чудовище, но всегда лишь мельком, чтобы прицельно выстрелить. И в завихрениях меня дурачили миражи, так что в конце концов я остановился, вслушиваясь в неизвестность. Тут я услыхал треск, и у меня мелькнула мысль, что бестия могла обогнуть меня, чтобы напасть сзади. Дабы поостеречься, я опустился на колено и взял ружьё на изготовку, а для прикрытия с тыла выбрал терновый куст.
Как часто в подобных ситуациях наш глаз привлекают всякие мелочи, так и там, где я встал на колено, среди мёртвой листвы я увидел цветущее растеньице и узнал в нём Красную лесную птичку. Стало быть, я находился на том самом месте, куда мы с братом Ото давеча добрались, и, следовательно, в непосредственной близости от вершины холма у Кёппельсблеека. И мне действительно удалось в несколько шагов достичь невысокого купола, точно остров поднимающегося из дыма.
С гребня его я увидел раскорчёванный участок у Кёппельсблеека, светящийся в матовом сиянии, но одновременно моё внимание привлекла к себе огненная точка вдали, в глубине лесов. Там я увидел крошечный, будто сработанный из красной филиграни замок с зубцами и круглыми башнями, он был объят пламенем; и я вспомнил, что на карте Фортунио это место было обозначено как «Южная резиденция». Пожар дал мне понять, что атака князя и Бракмара, должно быть, достигла самых ступеней дворца; и как всегда, когда мы видим последствие смелых деяний, в моей груди поднялось чувство радости. Но в то же время мне вдруг вспомнился торжествующий хохот Старшего лесничего, и мой взор спешно обратился на Кёппельсблеек. Там я увидел вещи, гнусность которых заставила меня побледнеть.
Костры, освещавшие Кёппельсблеек, ещё тлели, но уже словно серебристой накидкой покрылись слоем белого пепла. Их мерцание падало на живодёрскую хижину, стоящую с воротами нараспашку, и красным светом окрашивало череп, поблескивающий на фронтоне. По следам, оставленным как вокруг кострищ, так и на внутренней части мерзкой пещеры и которые я не хочу описывать, можно было догадаться, что лемуры справляли здесь один из своих жутких праздников, его отблеск ещё лежал на местности. Мы, люди, затаив дыхание и точно сквозь щель, взираем на подобную дикость.
И должно было так случиться, что среди всех старых и давно уже лишившихся плоти голов, глаза мои обнаружили также две новые, насаженные на высокий шест, — головы князя и Бракмара. С этих железных кольев, на которых выгибались крюки, они смотрели на пылающие угли костров, заметаемые белым пеплом. Волосы молодого князя теперь поседели, но черты его показались мне ещё благороднее, в них отражалась та высшая, утончённая красота, которую накладывает только страдание.
При виде этого я почувствовал, как к моим глазам подступают слёзы — но те слёзы, в которых вместе со скорбью нас охватывает подлинное воодушевление. На этих бледных масках, с которых лоскутами свисала ободранная кожа и которые с высоты мученического столба взирали вниз на костры, играла тень некой улыбки высшей сладости и веселья, и я догадался, как с высокого человека в этот день шаг за шагом спадала слабость — как с короля, переодетого нищим, спадают лохмотья. Тут меня до глубины сердца пронизал озноб, ибо я понял, что этот человек оказался достойным своих древних предков и победителей чудовищ; он убил в своей груди дракона страха. Здесь мне с несомненностью предстало то, в чём я часто сомневался: среди нас встречаются ещё благородные люди, в чьих сердцах живо и подтверждается знание великого порядка. И как высокий пример заставляет нас ему следовать, я перед этой головой поклялся себе, что в будущем, как бы оно ни сложилось, лучше одиноко пасть со свободными, чем подниматься к триумфу с холопами.
Черты Бракмара, напротив, выглядели совершенно неизменившимися. Он насмешливо, с едва заметным отвращением глядел со своей жерди на Кёппельсблеек, он сохранял выражение вынужденного спокойствия человека, который испытывает сильную судорогу, однако сохраняет лицо. Я бы едва удивился, увидев на этом лице монокль, который он носил при жизни. Волосы тоже ещё были чёрными и блестящими, и я догадался, что он вовремя успел проглотить пилюлю, имевшуюся при себе у каждого мавританца. Это такая капсула из цветного стекла, которую носят преимущественно в перстне и в моменты угрозы отправляют в рот. Тогда достаточно одного укуса, чтобы измельчить капсулу, в которой содержится быстродействующий яд. Это процедура, которая на языке мавританцев называется «обращением в третью инстанцию» — то есть к третьему уровню власти — она относится к представлению, какое в этом ордене имеют о достоинстве человека. Угрозой достоинству считается подчинение низшей власти; и ожидается, что каждый мавританец в любой час снаряжён для апелляции к смерти. Таким образом, это стало последним приключением Бракмара.
Я смотрел на картину в оцепенении и не помню, как долго перед ней простоял — словно оказался вне времени. Одновременно я впал в некий сон наяву, в котором позабыл близость опасности. В таком состоянии мы, точно в сновидении, проходим через угрозу — хотя без осторожности, но близко к духу вещей. Блуждая во сне, я ступил на раскорчёванный участок Кёппельсблеека, и, словно пьяному, вещи казались мне отчётливыми, но не вне меня. Они были мне хорошо знакомы, как в стране детства, и бледные черепа на старых деревьях вокруг вопросительно смотрели на меня. Я слышал поющие на прогалине выстрелы — как тяжёлое жужжание коротких стрел арбалета, так и резкие уханья нарезных ружей. Пули пролетали так близко ко мне, что на висках поднимались волосы, но я воспринимал их только как глубокую мелодию, которая сопровождала меня и придавала моим шагам ритм.
Так в сиянии серебристого жара я дошёл до жуткого места и наклонил к себе шест, на котором была голова князя. Опустившись на колени, я двумя руками снял её с железного наконечника и уложил в кожаную сумку. За этим занятием я ощутил сильный удар в плечо. В меня, должно быть, угодил один из выстрелов, но я не почувствовал ни боли, ни увидел крови на своей кожаной куртке. Только правая рука парализовано повисла вниз. Словно очнувшись от сна, я осмотрелся по сторонам и с высоким трофеем поспешил обратно в лес. Ружьё я оставил возле места находки Красной лесной птички, но оно больше не могло мне пригодиться. Я без оглядки кинулся к тому месту, на котором оставил сражающихся.