Моя точка зрения состоит в том, что из бесконечного числа экспериментов стоит проводить только такие, которые дадут нам лучшее понимание того, как и почему эти процессы происходят. Хороший эксперимент теоретически обоснован и содержит четкие предсказания относительно того, какая из двух и более гипотез подтвердится. Эксперимент, который, вероятно, докажет оба мнения, не стоит и проводить. Наука движется вперед лишь за счет опровержения ложных и несостоятельных гипотез.
Еще одно свойство хорошего эксперимента состоит в том, что его можно обобщить, и тогда гипотеза будет верна при других условиях: у людей, которых не исследовали, с видами музыки, которые не изучали в конкретном эксперименте, и в различных ситуациях. Множество поведенческих исследований проводится только на небольшом количестве людей («испытуемых») и с очевидно искусственными стимулами. У меня в лаборатории мы изучаем как музыкантов, так и людей без музыкального образования и опыта в музыке, когда это возможно, чтобы исследовать разные реакции. И мы почти всегда используем настоящую музыку, реальные записи реальных коллективов, исполняющих реальные песни, чтобы лучше понять, как мозг работает с популярной музыкой, а не с той, которую можно услышать только в нейробиологической лаборатории. Пока это себя оправдывает. При таком подходе труднее обеспечить строгий экспериментальный контроль, но все-таки можно. Требуется чуть больше планирования и тщательной подготовки, но в конечном счете результаты того стоят. Так как я использую этот натуралистический подход, я могу с разумной уверенностью ученого утверждать, что мы изучаем мозг, выполняющий те же действия, что и в реальной жизни, а не те, которые он предпринимает, когда на него обрушиваются ритмы без изменения высоты звука или мелодии без ритма. Пытаясь разделить музыку на составляющие, мы рискуем — если эксперименты не пройдут должным образом — создать звуковые последовательности, не являющиеся музыкой.
Когда я говорю, что мозг интересует меня меньше, чем разум, это не значит, что мозг меня вообще не интересует. Я понимаю, что он есть у всех нас и что он очень важен! Но еще я понимаю, что сходные мысли могут возникать в мозгах с совершенно разной архитектурой. Вот вам аналогия: я смотрю одну и ту же передачу по телевизору фирмы RCA, Zenith или Mitsubishi или даже на экране компьютера с нужным оборудованием и программным обеспечением. Архитектура этих систем достаточно разная, и патентное бюро — организация, принимающая решения, достаточно ли одно устройство отличается от другого, чтобы назвать его новым изобретением, — выдаст каждому из производителей этих устройств патент, установив, что их архитектура существенно различается. У моего пса по кличке Шэдоу совершенно иная организация мозга, анатомия и нейрохимия, чем у меня. Когда он голоден или у него болит лапа, маловероятно, что паттерн импульсов нейронов в его мозге похож на таковой у меня в мозге, когда я голоден или ушиб палец. Но я убежден, что по существу он переживает похожие состояния разума.
Некоторые распространенные иллюзии и заблуждения необходимо отбросить. Многие люди, даже работающие в других дисциплинах ученые, находятся под влиянием интуитивно сложившейся точки зрения, будто внутри мозга существует строго изоморфное представление об окружающем нас мире (термин «изоморфный» происходит от греческих слов изос — «одинаковый» и морфи — «форма»). Гештальт-психологи, которые во многом оказались правы, одними из первых выдвинули эту идею. Если вы смотрите на квадрат, утверждали они, в вашем мозге активируется квадратная структура нейронов. У многих из нас есть интуитивное представление о том, что, когда мы смотрим на дерево, его образ представлен где-то в мозгу в форме дерева и, вероятно, активируется группа нейронов в такой форме — с корнями с одной стороны и листьями — с другой. Когда мы слушаем или вспоминаем любимую песню, нам кажется, что она звучит в голове через набор нейронных динамиков.
Дэниел Деннет и Вилейанур Рамачандран убедительно доказали, что в этом представлении что-то не сходится. Если внутренняя картина чего-либо (на что мы прямо сейчас смотрим или что представляем в памяти) является картиной сама по себе, то должна быть какая-то часть в нашем мозге или разуме, которая эту картину видит. Деннет говорит об интуитивном представлении, что визуальные сцены якобы возникают на каком-то экране или на своеобразной театральной сцене в нашем сознании. Если бы это было так, в театре или у экрана обязательно находились бы зрители, удерживающие визуальный образ у себя в голове. Но кто бы это мог быть? И как бы выглядел мысленный образ? Рассуждая так, мы попадаем в бесконечный цикл. Тот же аргумент применим и к слуховым событиям. Никто не спорит, что у нас есть ощущение некой аудиосистемы в голове. Поскольку мы можем манипулировать мысленными образами — увеличивать их, поворачивать, а в случае с музыкой ускорять и замедлять, мы вынуждены думать, что где-то у нас в уме есть домашний театр. Но логически это неверно из-за проблемы бесконечного цикла.
Еще мы пребываем в иллюзии, что просто открываем глаза — и видим. За окном щебечет птица, и мы сразу же слышим. Чувственное восприятие создает мысленные образы в нашем сознании — представления о мире вне нашей головы — так быстро и естественно, что нам кажется, будто тут нет ничего особенного. Но это заблуждение. Наше восприятие является конечным продуктом длинной цепи нейрональных событий, которые дают нам иллюзию мгновенно созданного образа. Есть множество сфер, где наша замечательная интуиция вводит нас в заблуждение. Один из примеров тому — плоская Земля. Другой пример — представление о том, что наши ощущения дают нам неискаженный взгляд на мир.
Еще со времен Аристотеля известно, что чувства могут искажать восприятие мира. Мой преподаватель из Стэнфордского университета Роджер Шепард, который занимается психологией восприятия, часто говорил, что при правильном функционировании наша система восприятия должна искажать мир, который мы видим и слышим. Мы взаимодействуем со своим окружением через органы чувств. Как отмечал Джон Локк, все, что мы знаем о мире, мы видим, слышим, обоняем, осязаем или пробуем на вкус. И мы, естественно, предполагаем, что мир таков, каким мы его воспринимаем. Но эксперименты заставили нас признать, что это не так. Зрительные иллюзии, пожалуй, самое убедительное доказательство сенсорного искажения. Многие из нас видели их в детстве, например когда две линии одинаковой длины кажутся разными (иллюзия Понцо).
Роджер Шепард нарисовал иллюзию, которую назвал «поворот столов», тоже связанную с иллюзией Понцо. Трудно поверить, но столы идентичны по размеру и форме (в чем можно убедиться, вырезав из листа бумаги или пленки точную форму одной столешницы и приложив ее ко второй). Этот пример построен на принципе восприятия глубины нашей зрительной системой. Даже зная, что перед нами иллюзия, мы все равно не можем отключить механизм. Независимо от того, сколько раз мы смотрим на фигуру, она продолжает нас удивлять, потому что мозг, по сути, дает нам искаженную информацию об объектах.
В иллюзии Канизы белый треугольник кажется наложенным на треугольник с черным контуром. Но, если присмотреться внимательно, можно обнаружить, что на изображении вообще нет треугольников. Наша система восприятия восполняет недостающую информацию.
Почему она так делает? Лучшая догадка заключается в том, что это свойство развилось у нас эволюционно. Во многом из того, что мы видим и слышим, какой-то информации не хватает. Наши предки — охотники-собиратели — возможно, видели тигра за деревьями или слышали рычание льва, приглушенное шелестом листьев. Звуки и образы часто приходят к нам как отрывочная информация, размытая другими образами из окружающего мира. Система восприятия, способная восстанавливать недостающую информацию, некогда помогала нам быстро принимать решения в опасных ситуациях. Лучше убежать сейчас, чем сидеть и пытаться понять, были эти два отрывочных звука частью львиного рыка или нет.
У слуховой системы есть своя версия событий, которые мы восприняли лишь частично. Когнитивный психолог Ричард Уоррен продемонстрировал это особенно ярко. Он записал на диктофон предложение: «Законопроект приняли обе палаты законодательного собрания», — и часть предложения вырезал. Недостающую часть он заменил белым шумом той же длительности. Почти каждый, кто слушал новую запись, утверждал, что за помехами различал слова. А многие не могли даже сказать, где в записи был шум! Слуховая система сама заполнила пропуск, так что предложение казалось непрерывным. Большинство людей утверждали, что шум там был и что он звучал отдельно от предложения. Шум и слова образовали в восприятии отдельные потоки из-за разницы в тембре. Брегман называет такое явление потоковым разделением по тембру. Очевидно, что мы имеем дело с сенсорным искажением: наша система восприятия говорит нам о мире нечто, не соответствующее действительности. Но также ясно и то, что это имеет эволюционную (адаптивную) ценность, если помогает нам что-то лучше понять в смертельно опасной ситуации.
Согласно великим психологам Герману фон Гельмгольцу, Ричарду Грегори, Ирвину Року и Роджеру Шепарду, восприятие — это процесс умозаключения, частью которого является анализ вероятностей. Задача мозга состоит в том, чтобы определить наиболее вероятное расположение объектов в физическом мире, учитывая определенную структуру информации, которая доходит до сенсорных рецепторов — сетчатки глаза или барабанной перепонки. В большинстве случаев информация, которую мы получаем от рецепторов, неполна или неоднозначна. Голоса смешиваются с другими голосами, звуками машин, ветра, шагов. Где бы вы сейчас ни находились: в самолете, в кафе, в библиотеке, дома, в парке или где-нибудь еще, — остановитесь и прислушайтесь к звукам, которые вас окружают. Если только вы не в камере сенсорной депривации, скорее всего, вы сможете идентифицировать по меньшей мере пять-шесть различных звуков. Способность мозга их идентифицировать весьма примечательна, если учесть, с чего начинается этот процесс — с того, что передают сенсорные рецепторы. Принципы группировки — по тембру, пространственному расположению, громкости и т. д. — помогают разделить звуки, но об этом процессе мы по-прежнему многого не знаем. Никто еще не разработал компьютер, способный разделить источники звука.