Мы с Урсулой уже десять лет работаем вместе над изучением генетической основы музыкальности. Чего еще желать исследователю, как не работы в институте под управлением Фрэнсиса Крика, человека, который вместе с Уотсоном открыл структуру ДНК? Я ездил туда каждый год, чтобы вместе с Урсулой проанализировать данные своих исследований и подготовить статьи к публикации. Нам нравится сидеть вместе в кабинете за одним экраном, изучать диаграммы хромосом, наблюдать активации нейронов и обсуждать, что значат эти данные для наших гипотез.
Раз в неделю в Институте Солка устраивался «профессорский обед», на котором почтенные ученые рассаживались за большим квадратным столом вместе с Фрэнсисом Криком, директором института. Посетителей туда пускали редко — это был закрытый форум, на котором ученые могли свободно высказывать свои предположения. Я слышал об этой земле обетованной и мечтал ее посетить.
В книге «Удивительная гипотеза» (The Astonishing Hypothesis) Крик утверждал, что сознание возникает в мозге, что совокупность наших мыслей, убеждений, желаний и чувств — это результат деятельности нейронов, глиальных клеток и тех молекул и атомов, из которых они состоят. Читать было любопытно, но, как я уже говорил, у меня есть некоторые предубеждения против составления карт разума ради самого процесса и некоторая предвзятость в понимании того, как этот механизм порождает человеческий опыт.
По-настоящему интересным общение с Криком для меня делала не его блестящая работа по ДНК или руководящий пост в Институте Солка и даже не «Удивительная гипотеза». Большое впечатление на меня произвела его книга «До чего же дикая погоня» (What Mad Pursuit), посвященная началу его научной карьеры. Если точнее, то следующий отрывок, потому что я тоже начал научную карьеру довольно поздно:
Когда война наконец завершилась, я совершенно не знал, чем заниматься… Я оценил свою квалификацию. У меня было не очень хорошее образование, что отчасти компенсировалось успехами в Адмиралтействе. Знание узких областей магнетизма и гидродинамики, которые не вызывали у меня ни малейшего энтузиазма… Ни одной опубликованной работы… Не сразу я понял, что недостаточная квалификация может стать преимуществом. К тому времени, когда большинство ученых достигают тридцатилетнего возраста, они оказываются в ловушке собственных знаний. Они уже вложили столько усилий в одну конкретную область, что зачастую им бывает чрезвычайно трудно радикально изменить карьеру. Я же, наоборот, не имел никаких знаний, кроме элементарного образования в несколько старомодной физике и математике, зато осталась способность воспринимать новое… Поскольку я толком ничего не знал, у меня был практически неограниченный выбор…
Поиски Крика побудили меня воспринимать свой недостаток опыта как разрешение на инакомыслие в области когнитивной нейробиологии и вдохновили на выход за узкие границы собственного понимания.
Как-то раз утром я приехал из отеля в лабораторию Урсулы, чтобы начать работу пораньше. «Пораньше» для меня означало семь утра, а Урсула была там с шести. Пока мы сидели у нее в кабинете за компьютерами, Урсула поставила чашку с кофе на стол и посмотрела на меня с озорным блеском в глазах: «Ты бы хотел сегодня встретиться с Фрэнсисом?» Совпадение меня поразило, потому что всего за месяц до этого я познакомился с Уотсоном, вместе с Криком получившим Нобелевскую премию.
Я запаниковал: на меня накатило давнее воспоминание. Когда я только начинал работать звукорежиссером, Мишель Зарин, менеджер одной из лучших студий звукозаписи в Сан-Франциско под названием Automatt, устраивала у себя в офисе вечеринки с вином и сыром по пятницам после работы, куда приглашала только близкий круг общения. Я несколько месяцев работал с неизвестными группами вроде Afflicted и Dimes и наблюдал, как в пятницу днем к ней в кабинет устремляется элита рок-сцены: Карлос Сантана, Хьюи Льюис, продюсеры Джим Гейнс и Боб Джонстон. Как-то раз в пятницу она сказала мне, что в городе будет Рон Невисон — звукорежиссер моих любимых пластинок Led Zeppelin, который также работал с группой Who. Мишель пригласила меня к себе в кабинет и показала, где встать в образовавшемся полукруге. Люди пили и болтали, а я почтительно слушал. Рон Невисон, похоже, не обращал на меня никакого внимания, а с ним-то я как раз и хотел познакомиться. Я посмотрел на часы — прошло 15 минут. На стереосистеме в углу играла музыка Боза Скэггса (одного из клиентов студии). Прозвучали «Lowdown» («Грязная правда») и «Lido» («Лидо»). Прошло уже 20 минут. Познакомлюсь я с Невисоном или нет? Зазвучала песня «We’re All Alone» («Мы совсем одни»), и — как это часто бывает с музыкой — ее слова словно проникли мне под кожу. Я решил взять дело в свои руки. Подойдя к Невисону, я представился. Он пожал мне руку и вернулся к своему разговору. На этом все. Позже Мишель меня отругала — такие дела так просто не делаются. Если бы я подождал, пока она меня представит, она напомнила бы ему, что я тот самый молодой продюсер, о котором она с ним говорила, потенциальный ученик, воспитанный и вдумчивый молодой человек, с которым она хочет его познакомить. Невисона я так больше и не увидел.
В обед мы с Урсулой вышли на улицу навстречу теплому весеннему ветру Сан-Диего. Над головой раздавались крики чаек. Мы дошли до угла кампуса Солка, откуда открывался лучший вид на Тихий океан, и, миновав три лестничных марша, поднялись в профессорскую столовую. Я сразу узнал Крика, хоть он и казался довольно слабым: ему было далеко за восемьдесят, и в дверь осторожно стучалась девятая круглая дата. Урсула указала мне на место справа от него, примерно через четыре человека.
Разговор за обедом превратился в настоящую какофонию. Я слышал обрывки разговоров о гене рака, который только что идентифицировал один из профессоров, и о расшифровке генов зрительной системы кальмара. Кто-то рассуждал о фармацевтическом вмешательстве для замедления потери памяти, связанной с болезнью Альцгеймера. Крик в основном слушал, но иногда говорил таким тихим голосом, что я не мог разобрать ни слова. Когда профессора закончили есть, обеденный зал наполовину опустел.
После десерта Крик по-прежнему сидел через четыре места от меня и оживленно разговаривал с соседом слева, сидящим к нам спиной. Я хотел познакомиться с Криком, поговорить об «Удивительной гипотезе» и узнать, что он думает о взаимосвязи между познанием, эмоциями и двигательным контролем. Что ученый, открывший структуру ДНК, расскажет о возможной генетической основе музыки?
Урсула, почувствовав мое нетерпение, сказала, что познакомит меня с Фрэнсисом перед выходом. Я уже разочаровался, представив себе разговор вроде: «Здравствуйте. До свидания». Урсула взяла меня за локоть; в ней всего метр сорок семь, и ей приходится тянуться, чтобы взять меня за локоть. Она подвела меня к Крику, который беседовал с коллегой о лептонах и мюонах. Она прервала его: «Фрэнсис, — сказала она, — я только хотела представить тебе своего коллегу, Дэна Левитина из Макгилла, который работает со мной над Вильямсом и музыкой». Прежде чем Крик успел сказать хоть слово, Урсула потянула меня за локоть к двери. Тут у Крика загорелись глаза. Он выпрямился в кресле. «Музыка, — произнес он, отмахнувшись от своего коллеги по лептонам, и добавил: — Я хотел бы как-нибудь побеседовать с вами об этом». — «Ну что ж, — заметила Урсула лукаво, — у нас прямо сейчас есть немного времени».
Крик поинтересовался, проводили ли мы какие-нибудь нейровизуализационные эксперименты, и я рассказал ему о наших исследованиях музыки и мозжечка. Его заинтриговали наши результаты и вероятность того, что мозжечок может участвовать в музыкальных эмоциях. Роль мозжечка в том, чтобы помогать исполнителям и дирижерам следить за временем в музыке и поддерживать постоянный темп, уже была хорошо известна. Многие также предполагали, что этот орган участвует в отслеживании музыкального времени у слушателей. Но при чем же тут эмоции? Какая может быть эволюционная связь между эмоциями, измерением времени и движением?
Прежде всего, какова вообще эволюционная основа эмоций? Ученые пока даже не пришли к единому мнению о том, что это такое. Мы различаем эмоции (временные состояния, которые обычно являются результатом какого-то внешнего события, настоящего, вспоминаемого или ожидаемого), настроения (более длительные состояния, которые могут иметь или не иметь внешнюю причину) и черты характера (склонность проявлять определенные состояния, например «она в целом счастливый человек» или «он вечно недоволен»). Некоторые ученые используют слово «аффект» для обозначения валентности (положительной или отрицательной) наших внутренних состояний, а слово «эмоция» — для обозначения конкретных состояний. Таким образом, аффект может принимать два значения (или три, если считать отсутствие аффективного состояния), и в каждом из них мы наблюдаем диапазон эмоций: положительные эмоции включают, например, счастье и сытость, отрицательные — страх и гнев.
Мы с Криком говорили о том, что в эволюционной истории эмоции тесно связаны с мотивацией. Крик напомнил мне, что эмоции для наших древних предков-гоминидов были нейрохимическим состоянием, которое служило мотивацией к действию, как правило, в целях выживания. Мы видим льва, мгновенно испытываем страх, внутреннее состояние — эмоцию, которая возникает, когда собирается определенный коктейль нейромедиаторов и достигается определенная скорость активации нейронов. Это состояние, которое мы называем страхом, побуждает нас прекратить то, чем мы занимаемся, и, не раздумывая, броситься наутек. Мы съедаем кусок испорченной пищи и испытываем отвращение. Тут же включаются определенные физиологические рефлексы: например, мы морщим нос (чтобы избежать возможного токсического запаха) и высовываем язык (чтобы выбросить кусок изо рта). Еще мы сжимаем горло, чтобы ограничить количество пищи, которое попадет в желудок. Мы видим водоем после нескольких часов блуждания в поисках питья и ощущаем приподнятое настроение — мы пьем, и насыщение наполняет нас чувством благополучия и удовлетворенности, эмоциями, которые, когда мы в следующий раз окажемся в этих краях, помогут нам вспомнить, где находится водоем.