Теория 10 000 часов вполне согласуется с тем, что мы знаем об обучаемости мозга. Обучение требует усвоения и закрепления информации в нервной ткани. Чем больше у нас опыта в чем бы то ни было, тем сильнее и устойчивее его след в памяти. Разным людям требуется разное количество времени для того, чтобы закрепить информацию в нейронах, но в любом случае более частые практические упражнения ведут к образованию большего числа нейрональных путей, которые могут объединяться для создания более сильного представления в памяти. Это верно независимо от того, придерживаетесь вы модели множественных отпечатков или любых других теорий нейроанатомии памяти: человек тем лучше помнит что-либо, чем чаще был задействован исходный стимул.
Качество памяти также зависит от того, насколько мы о ней заботимся. Нейрохимические метки, связанные с воспоминаниями, указывают на их важность, а мы склонны считать важными те воспоминания, которые ассоциируются с сильными эмоциями, как положительными, так и отрицательными. Я говорю студентам, что, если они хотят хорошо написать контрольную работу, изучаемый материал должен быть им по-настоящему важен. Именно различной важностью предмета для учеников можно частично объяснить разницу между начинающими. Если мне по-настоящему нравится какое-нибудь музыкальное произведение, я буду больше упражняться в его исполнении, потому что оно для меня важно. Нейрохимическую метку важности я прикреплю к каждому его элементу: к звукам, к движениям пальцев, к дыханию, если исполняю его на духовом инструменте, — и все эти вещи оставят в памяти след, помеченный мной как значимый.
То же происходит, если мне по-настоящему нравится играть на инструменте и слушать его, — я с большей вероятностью обращаю внимание на тонкие различия в высоте звуков и на способы регулировать звучание. Невозможно переоценить значение этих факторов: чувство важности усиливает внимание, а вместе они приводят к измеримым нейрохимическим изменениям. Дофамин — нейромедиатор, связанный с эмоциональной регуляцией, бдительностью и настроением, — высвобождается, и дофаминэргическая система участвует в кодировании следа памяти.
По разным причинам некоторые люди, занимающиеся музыкой, проявляют меньше целеустремленности в самостоятельных тренировках. Их работа менее эффективна ввиду факторов, связанных с мотивацией и вниманием. Правило 10 000 часов выглядит убедительным, потому что подтверждается в одном исследовании за другим, причем в различных областях. Ученые любят порядок и простоту, поэтому, если мы видим число или формулу, которые появляются в разных контекстах, мы с большой вероятностью примем их за объяснение. Но, как и во многих научных гипотезах, в теории 10 000 часов есть дыры, и нам придется учитывать контраргументы.
Классическое опровержение звучит примерно так: «А что насчет Моцарта? Он ведь сочинял симфонии в возрасте четырех лет! И даже если бы он занимался музыкой по сорок часов в неделю с самого рождения, десять тысяч часов все равно не набирается». Во-первых, в этом рассказе есть фактические ошибки: Моцарт начал сочинять музыку только в шесть лет, а первую симфонию написал в восемь. Конечно, написать симфонию в восемь лет — по-прежнему выдающееся достижение, что и говорить. Моцарт был развит не по годам. Но это не то же самое, что стать экспертом. Многие дети сочиняют музыку, а некоторые даже пишут масштабные произведения в восемь лет. А Моцарт получил всестороннее музыкальное образование у своего отца, который в то время считался величайшим учителем музыки во всей Европе. Мы не знаем, сколько Моцарт занимался на самом деле, но если бы он начал, предположим, в два года и упражнялся по 32 часа в неделю (что вполне возможно, если учесть репутацию его отца как весьма строгого педагога), то к восьми он бы наработал свои 10 000 часов. Но даже если он не занимался так много, правило 10 000 часов все равно не говорит, что именно столько времени нужно, чтобы научиться сочинять симфонии. Очевидно, что Моцарт стал экспертом, но произошло ли это тогда, когда он написал первую симфонию, или он достиг уровня экспертности в музыке позже?
Как раз этим вопросом задался Джон Хейс из Университета Карнеги — Меллона. Можно ли считать симфонию Моцарта № 1 творением музыкального эксперта? Другими словами, если бы Моцарт больше ничего не написал, казалась бы нам эта симфония по-настоящему гениальной? Возможно, она не так уж и хороша и единственная причина, почему мы о ней знаем, заключается в том, что ребенок, который ее написал, потом вырос и стал великим композитором, — то есть мы испытываем к ней исторический интерес, а не эстетический. Хейс изучил программы концертов ведущих оркестров и каталог коммерческих записей, предположив, что лучшие музыкальные произведения должны исполняться и записываться чаще, чем менее значительные. Он обнаружил, что ранние вещи Моцарта исполняются и записываются довольно редко. Музыковеды в основном рассматривают их из любопытства, как сочинения, по которым никак нельзя предсказать, что дальше последуют экспертные работы. Те сочинения, которые считаются по-настоящему великими, Моцарт написал, когда его опыт в музыке давно перевалил за 10 000 часов.
Как мы уже поняли из дебатов о памяти и классификации, истина находится где-то между двумя крайностями и является чем-то средним между противоречащими друг другу гипотезами о врожденной и приобретенной экспертности. Чтобы понять, как именно происходит этот синтез и какие предсказания он позволяет сделать, нам нужно более внимательно изучить, что говорят генетики.
Генетики стремятся найти кластер генов, связанных с определенными наблюдаемыми признаками. Они предполагают, что если музыкальные способности — врожденное качество, то этот признак должен проявляться в одной семье, так как у братьев и сестер по 50 % генов — общие. Но при таком подходе бывает трудно отделить влияние генетики от воздействия окружающей среды, включающей в себя и среду матки: пищу, которую ест мать, и то, курит ли она и пьет ли спиртное, а также другие факторы, влияющие на количество питательных веществ и кислорода, получаемых плодом. Даже однояйцевые близнецы могут испытывать очень разные условия внутри матки в зависимости от того, сколько места у них есть, имеется ли пространство для движения и в какой они находятся позе.
Трудно отделить влияние генетики от влияния окружающей среды, когда речь идет о навыке, требующем обучения, таком как исполнение музыки. Как правило, музыкальность наблюдается у всей семьи. Но ее с большей вероятностью будут развивать и поддерживать у ребенка, родители которого — музыканты, и то же касается его братьев и сестер. Точно так же, если родители говорят по-французски, с большей вероятностью это будут делать и их дети. Несмотря на то что по-французски обычно говорят целые семьи, вряд ли кто-то станет утверждать, будто язык передается генетически.
Один из научных способов, позволяющих определить влияние генов на развитие черт или навыков, — изучение однояйцевых близнецов, особенно таких, которые воспитывались в разных семьях. Миннесотский реестр близнецов — база данных, которую ведут психологи Дэвид Ликкен, Томас Бушар и их коллеги, — помог найти однояйцевых близнецов и двойняшек, которых разлучили, и тех, которые выросли вместе. Поскольку у двойняшек 50 % общего генетического материала, а у однояйцевых близнецов — 100 %, это позволило ученым отделить влияние природы от влияния воспитания. Если у какого-то явления есть генетический компонент, то мы предполагаем, что он будет проявляться чаще у каждого из однояйцевых близнецов, чем у каждого из двойни. Более того, мы ожидаем, что этот компонент проявится даже тогда, когда однояйцевые близнецы воспитываются в совершенно разных условиях. Генетики, изучающие поведение, ищут такие закономерности и формулируют теории о наследуемости определенных признаков.
Новейший подход рассматривает генетические связи. Если признак представляется наследуемым, мы можем попытаться выделить связанные с ним гены (я не говорю «отвечающие за него», потому что взаимодействия между генами очень сложны и нам не под силу с уверенностью сказать, что один конкретный ген вызывает развитие определенной черты). Дело усложняется тем, что ген для какого-то признака может оказаться неактивным. Не всегда все гены из тех, что у нас имеются, «включены», то есть проявляют себя. С помощью количественного анализа экспрессии генов мы можем определить, какие из них активны в данный момент, а какие — нет. Что это значит? У нас есть примерно 25 000 генов, контролирующих синтез белков, которые наше тело и мозг используют для выполнения всех своих биологических функций. Эти гены определяют рост волос, их цвет, образование пищеварительных жидкостей и слюны независимо от того, какой у нас рост — 150 или 180 см. В период полового созревания что-то должно подсказать нашему телу, что ему пора начинать резко расти, а лет через шесть что-то должно велеть ему остановиться. Эту функцию выполняют гены, в которых заложены инструкции о том, что и как делать.
С помощью количественного анализа экспрессии генов я могу изучить образец вашей РНК, и если я знаю, что искать, то сказать, активен ли у вас ген роста прямо сейчас. На данном этапе анализ экспрессии генов в головном мозге представляется непрактичным, потому что современные методы (и те, которые появятся в ближайшем будущем) требуют извлечения кусочка мозговой ткани для изучения. Большинству людей такая операция покажется неприятной.
Ученые, изучавшие однояйцевых близнецов, которых растили порознь, обнаружили между ними поразительное сходство. В некоторых случаях близнецов разлучили сразу после рождения, и они даже не знали о существовании друг друга. Они могли воспитываться в разной среде далеко друг от друга (в Мэне и Техасе, Небраске и Нью-Йорке), в религиозных или нерелигиозных семьях с разными культурными ценностями и с разным достатком. Когда их нашли двадцать с лишним лет спустя, обнаружился ряд поразительных сходств. Одна женщина, бывая на пляже, заходила в воду спиной вперед. Ее близняшка (с которой она никогда не встречалась) делала то же самое. Один мужчина занимался страхованием жизни, пел в церковном хоре и носил на ремне пряжку с логотипом пива Lone Star — и то же самое делал его близнец, не знавший о брате с рождения. Подобные исследования показали, что у музыкальности, религиозности и преступности сильный генетический компонент. Можно ли еще как-то объяснить такие совпадения?