Одно из альтернативных объяснений — статистическое, и звучит оно так: «Если усердно искать и достаточно долго сравнивать, вы найдете множество удивительных совпадений, которые вообще ничего не значат». Возьмем двух случайных людей с улицы, которых совершенно ничего не связывает, за исключением разве что общих предков — Адама и Евы. Если изучить достаточно черт этих людей, то вы обязательно найдете что-то общее, что не было очевидным на первый взгляд. Я имею в виду не такие черты, как: «О боже мой! Ты тоже дышишь воздухом!» — а скорее что-то вроде этого: «Я мою волосы по вторникам и пятницам, и по вторникам я пользуюсь травяным шампунем, втирая его только левой рукой, а кондиционер не наношу. По пятницам я пользуюсь австралийским шампунем с кондиционером „два в одном“. Потом я читаю журнал New Yorker под музыку Пуччини». Подобные истории говорят о том, что между этими людьми существует глубокая связь, несмотря на заверения ученых, будто их гены и окружающая их среда максимально отличаются. Мы все не похожи друг на друга, и у каждого из нас есть свои причуды. Время от времени мы находим совпадения и удивляемся. Но с точки зрения статистики это не более удивительно, чем если бы я загадал число от одного до ста, а вы его правильно назвали. Вы, может, и не угадаете его с первого раза, но, если игра продлится достаточно долго, время от времени вы будете давать верные ответы (если говорить точнее, то в одном случае из ста).
Второе альтернативное объяснение — социально-психологическое: то, как человек выглядит, влияет на то, как другие к нему относятся (а мы считаем внешность генетически обусловленной). В целом мир воздействует на организм определенным образом в зависимости от его внешнего вида. За этим интуитивно понятным аргументом стоит богатая литературная традиция, от Сирано де Бержерака до Шрека: люди, которых отталкивала внешность героев, избегали их, и потому героям редко выпадала возможность показать истинное «я» и проявить свою природу. В нашей культуре подобные истории романтизируются, и мы ощущаем трагичность ситуации, когда хороший человек страдает от того, к чему не имеет никакого отношения, — от собственной внешности. В обратном направлении принцип тоже работает: люди приятной внешности, как правило, получают больше денег, быстрее продвигаются по службе и чувствуют себя счастливее. Даже если не учитывать фактор привлекательности, внешность человека все равно влияет на наше к нему отношение. Если он родился с чертами лица, которые мы ассоциируем с надежностью, например с большими глазами и высокими бровями, мы, вероятно, будем ему доверять. К человеку высокого роста, скорее всего, окружающие станут проявлять больше уважения, чем к невысокому. Наши встречи с людьми в течение жизни в определенной степени проходят с учетом того, как другие нас видят.
Неудивительно, что однояйцевые близнецы могут в конечном итоге стать похожими личностями с одинаковыми чертами характера, привычками или причудами. Человек с низко расположенными бровями всегда выглядит сердитым, и мир воспринимает его именно так. Человека, который кажется беззащитным, кто-то может попытаться использовать в своих интересах. Человек с внешностью хулигана будет всю жизнь невольно нарываться на драки и в итоге станет агрессивным. Тот же принцип мы наблюдаем у актеров. У Хью Гранта, Джаджа Рейнхолда, Тома Хэнкса и Эдриена Броуди невинное выражение лица. Гранту даже делать ничего не нужно, чтобы все сказали: «Какой милашка!» — и признали, что в нем нет и тени лукавства или обмана. Эта линия рассуждений приводит нас к тому, что некоторые люди рождаются с определенными чертами и их личности развиваются в значительной степени с учетом того, как они выглядят. Гены здесь влияют на личность, но лишь косвенным, вторичным образом.
Нетрудно представить, как это работает в случае с музыкантами, а особенно с вокалистами. Голос Дока Уотсона звучит совершенно искренне и невинно — я не знаю, таков ли Уотсон на самом деле, и на каком-то уровне это даже неважно. Вполне вероятно, что он стал успешным артистом благодаря реакции людей на голос, с которым он родился. Я сейчас не говорю о случаях по-настоящему выдающегося голоса, как у Эллы Фицджеральд или Пласидо Доминго, я имею в виду лишь его выразительность. Иногда, когда поет Эйми Манн, я слышу голос маленькой девочки, ранимой и невинной, столь трогательной потому, что я ощущаю, как она открывает потаенные уголки своей души и выражает чувства, о которых можно рассказать только близкому другу. Делает она это намеренно или по-настоящему переживает такие чувства, я не знаю, — я вполне допускаю, что она родилась с вокальными данными, благодаря которым люди сами слышат в ее голосе чувства независимо от того, испытывает она их или нет. Ведь суть музыкального исполнения как раз и заключается в умении передавать эмоции. При этом неважно, испытывает их артист на самом деле или он просто родился со способностью их выражать.
Я не говорю, что актеры и музыканты, упомянутые выше, не совершенствуют свое мастерство. Я не знаю ни одного успешного музыканта, который не трудился бы изо всех сил, чтобы добиться того, чего добился. Да, я встречал много артистов, к которым, если верить прессе, успех пришел в одночасье, — вот только, чтобы достигнуть его, они потратили пять или десять лет! Генетика — отправная точка, она может повлиять на личность, или карьеру, или выбор жизненного пути. Том Хэнкс — великолепный актер, но он не получает таких ролей, как Арнольд Шварценеггер, во многом из-за различий в генетических особенностях. Шварценеггер тоже не родился с телом культуриста — он вложил много труда, но у него была к этому природная предрасположенность. Рост в 208 см предполагает, что человек скорее станет играть в баскетбол, нежели займется верховой ездой. Конечно, одного роста недостаточно — нужно научиться играть и годами тренироваться, чтобы стать экспертом. Тип телосложения, который в значительной степени (но не исключительно) обусловлен генетикой, создает предрасположенность к баскетболу, актерскому мастерству, танцам или музыке.
Музыканты, как и спортсмены, актеры, танцоры, скульпторы и художники, пользуются своим телом и своим разумом. Роль тела в игре на музыкальном инструменте или в пении (в меньшей степени, конечно, в сочинении музыки и аранжировке) достаточно велика, и генетическая предрасположенность может сильно влиять на выбор инструментов, которыми музыкант овладеет по-настоящему хорошо, а также на то, решит ли человек вообще стать музыкантом.
Когда мне было шесть лет, я увидел выступление The Beatles на «Шоу Эда Салливана» и решил, что хочу играть на гитаре, — все мое поколение хотело играть на гитаре. Родители, люди старой закалки, не считали гитару «серьезным» инструментом и советовали мне вместо этого упражняться на фортепиано. Но мне отчаянно хотелось играть именно на гитаре. Я вырезал из журналов фотографии классических гитаристов вроде Андреса Сеговии и как бы небрежно раскладывал их по всему дому. В шесть лет я еще заметно шепелявил, что наблюдалось у меня с тех пор, как я научился говорить. Я избавился от недостатка только в десять, в четвертом классе, для этого логопед государственной школы, к моему стыду, забирал меня из класса на протяжении двух изнурительных лет и (по три часа в неделю) учил произносить буквы по-другому. Я заметил, что «The Beatles-то уж точно шерьезные артишты, раз делят сцену на „Шоу Эда Салливана“ с такими шерьезными артиштами, как Беверли Силлс, Роджерс и Хаммерстайн и Джон Гилгуд». Я был непреклонен.
К 1965 году, когда мне исполнилось восемь, гитары звучали отовсюду. Сан-Франциско находился всего в 25 километрах, и я прямо чувствовал, как происходит культурная и музыкальная революция, а в центре ее находится гитара. Мои родители по-прежнему были не в восторге от того, что я хочу играть на этом инструменте, возможно потому, что он ассоциировался с хиппи и наркотиками, или потому, что годом ранее мои попытки прилежно заниматься фортепиано потерпели фиаско. Я заметил, что к тому моменту The Beatles уже четыре раза выступали на «Шоу Эда Салливана», и в конце концов родители вроде бы уступили, согласившись обратиться за советом к другу. «Джек Кинг играет на гитаре, — сказала как-то мать отцу за ужином. — Мы могли бы спросить его, как он считает: достаточно ли Дэнни взрослый, чтобы начать брать уроки гитары». Джек, старый друг моих родителей по колледжу, зашел к нам домой по дороге с работы. Гитара у него звучала не так, как те, что завораживали меня по телевизору и радио. Это была классическая гитара, не созданная для темных аккордов рок-н-ролла. Джек, крупный мужчина с большими руками и черными коротко стриженными волосами, держал гитару так, словно баюкал младенца. Я разглядывал причудливые древесные узоры, обрамляющие изгибы инструмента. Он нам что-то сыграл. Гитару он мне трогать не разрешил, но попросил протянуть руку и сравнил свою ладонь с моей. Он не разговаривал со мной и не смотрел на меня, но то, что он сказал моей матери, я до сих пор отчетливо слышу у себя в голове: «У него руки маловаты для гитары».
Теперь я знаю, что существуют гитары и на четверть, и вполовину меньше обычной (у меня даже есть такая), и я слышал о Джанго Рейнхардте, одном из величайших гитаристов всех времен, у которого на левой руке было всего три рабочих пальца. Но восьмилетнему ребенку слова взрослых могут показаться непреодолимым препятствием. К 1966 году, когда я немного подрос, а The Beatles поддразнивали меня электрогитарой в песне «Help!» («Помоги!»), я играл на кларнете и был рад уже хотя бы тому, что вообще занимаюсь музыкой. Свою первую гитару я купил в 16 лет и, позанимавшись, научился играть довольно хорошо. Я играю рок и джаз, и мне не нужно тянуться пальцами так далеко, как на классической гитаре. Самой первой песней, которую я научился играть, — это еще одно клише поколения семидесятых — стала «Stairway to Heaven» («Лестница в небо») группы Led Zeppelin. Некоторые музыкальные партии, исполняемые другими гитаристами, тоже могут оказаться для меня трудны, но так дело обстоит и с любым музыкальным инструментом. На Голливудском бульваре некоторые великие рок-музыканты оставили отпечатки своих рук в цементе. Прошлым летом я очень удивился, когда приложил ладонь к отпечатку Джимми Пейджа из Led Zeppelin, одного из моих любимых гитаристов, — его руки оказались не больше моих.