«Не надобно другого образца, когда в глазах пример отца…»
Yes, right[564]…
Глава 41На войне, как на войне
Пребывание в загаженном и перенаселенном виварии под 24-часовым наблюдением меня убивало. В клетке бесновались чернокожие и испаноязычные зэки, за решеткой – охранники-вуайеристы.
Некуда крестьянину податься, хоть в петлю лезь. Некоторые так и поступали.
Меня, однако, подобная перспектива не привлекала. Хотя до открытых драк дело не доходило, но напряжение вокруг меня усиливалось. Гадюки во всю шипели и были готовы ужалить инородца в любую минуту.
Я мечтал о переводе из КПЗ через КПП в другую КПЗ на ПМЖ.
Через семнадцать дней с момента лишения свободы мечта идиота наконец-то сбылась. Я получил постоянную прописку по совершенно удивительному адресу: № 112 4-th Sheriff Line, то есть камера № 112 по 4-й Линии Шерифа. Такого эклектичного адреса у меня в жизни еще не было.
Моя новая пещера неожиданностей имела планировку двух вагонов «СВ», объединенных между собой общим коридором. Пятнадцать двухместных «купе» с одной стороны, пятнадцать – с другой. Посередине – узкий проход для охранников – «проводников».
В конце коридора, вместо тамбура, – общая «зона отдыха»: recreation или просто «рек». Самая настоящая клетка с решетками вместо стен, двумя телевизорами, душем-сортиром, телефоном-автоматом и одним-единственным столом из нержавейки.
Если идти по коридору, то можно разглядывать не только играющих в карты или смотрящих телик зэков, но и потихоньку подглядывать за обитателями «купе». Благо вместо обычных железных дверей камеры закрывались отъезжающей в стену решеткой.
Есть французские окна и французские шторы. От пола до потолка… В крытке городка Патерсон я впервые в жизни столкнулся с французскими решетками. Очень элегантно, в духе Бастилии.
…С одной стороны, получив жалкое подобие «уединения», я отдыхал. Часами не вставал с жесткой металлической шконки, медитировал и помаленьку загибался.
После ада первой КПЗ на одного-единственного сокамерника я не реагировал. Плевал с высокой колокольни. То же самое касалось и громких переговоров между соседями слева и справа (Ё, ма мэн, воз ап? Ай эм гуд! Воц ап виз ю, нигга?»[565]).
В общем, по фигу мороз. Я начинал акклиматизироваться.
С другой стороны, неожиданная подстава моему отшельничеству заключалась в коварных французских решетках. Модные кованые двери скрывались в стене только по команде из ЦУПа. Открыть-закрыть «купе» зэки не могли, контроль находился в руках опереточных зольдатен.
На ночь, с 10 вечера до 6 утра, нас запирали. Но с арестантами обращались по-скотски и днем. Двери из камер в коридор и «рекреацию» открывались на десять минут каждые два часа. Знаменитые и печально известные «ten minutes moves»[566]. В остальное время и несмотря на все зэковские заклинания типа «Сезам откройся», мы находились в ловушках. Либо сидели по «домам», либо тусовались в «Кабачке 60 урок». Поэтому у заключенного Трахтенберга наготове имелся «эвакуационный пакет».
Если у моих друзей Сапожниковых из израильской Нетании на случай арабо-еврейской заварушки заготавливались вода, консервы и противогазы, то в двойном целлофановом мешке для мусора я держал непочатый рулон туалетной бумаги, тетрадь с ручкой, чтиво, печенье и полотенце.
С таким «НЗ» мне были не страшны никакие чрезвычайки: обыски, отмены десятиминутных переходов, дополнительные переклички и тому подобные пенитенциарные напряги. Все свое ношу с собой…
…Постепенно я приучался справлять нужду в присутствии посторонних. Причем, к своей пущей радости, не только малую, но и большую. Не могу сказать, что это мне давалось легко. Однако пребывание в двухместной камере заставляло, мать её ети. Выхода не было, хоть я и старался терпеть до последнего.
Навыки коммунального туалетного этикета, полученные в крытке графства Эссаик, пригодились мне в будущем, во время заточения в штрафном изоляторе Форта-Фикс. Решетка на входной двери камеры № 112 завешивалась простынкой номер один. От ментов и любопытных варваров мужского пола. Черномазый сосед-наркодилер либо отворачивался к стене, либо, как бедуин, накрывался с головой простынкой номер два, лежа на нарах или сидя на привинченном к полу табурете. При любом раскладе – более чем близко. Неприлично близко.
Иногда к Шерочке с Машерочкой подселяли третьего. Тогда кто-то из нас спал на цементном полу (что я лично любил, так как ближе к земле было попрохладнее и покислороднее). При всем желании для четвертого жигана места в «купе» уже не находилось. Излишки ночевали в «зоне отдыха».
Как только на воле объявлялась очередная атака на преступность (зачастую перераставшая в войну на время всевозможных избирательных кампаний), американские темницы забивались под завязку. Население выбирало судей, находившихся под давлением общественного мнения. Потакая своим избирателям, законники отвешивали налево и направо самые длинные в мире сроки. Вместо профилактики и реабилитации – получай, фашист, гранату! Система боролась не с причиной, а со следствием. Хочу заметить – достаточно безуспешно, в духе потемкинских деревень, в расчете на капиталистическую показуху и, соответственно, голоса поселян и поселянок.
Страшная цифра подтверждала мои собственные наблюдения. Многолетнее заключение не исправляло, а только калечило. Физически, морально и духовно. На моих глазах США превращались в цитадель преступного рецидивизма и наказания. Обгоняя Китай и Россию. Something is wrong with this picture[567].
За достоверность информации я был готов ответить по-гангстерски: «век воли не видать». Или как говорили в детстве: «зуб даю». Или более поздний вариант: «бля буду».
Интереснейшие цифры для пытливых умов раз в год публиковало Бюро судебной статистики США. В силу понятных обстоятельств я интересовался спецлитературой по теме.
В общем, кто о чем, а вшивый – о бане. Пржевальский – о лошадях, Ленин – о революции, Трахтенберг – о преступлении и наказании.
В Штатах могли посадить за мизерный, порой абсурдный проступок, за который в других странах отделывались «строгим выговором». Иногда – даже без «занесения». Например, за выписку необеспеченного чека. Или за преувеличение своих доходов при соискании кредитной карты. Или за нелицензионный просмотр видеофильма. Не говорят уже об употреблении наркотиков – в индивидуальном порядке в собственной фатере. И т. д., и т. п. Далее – везде…
Я однозначно был в «материале» и знал, о чем говорю. Из беззаботного и в чем-то даже восторженного идеалиста («Америка – колыбель свободы и родина слонов», что-то в этом духе) Лев Трахтенберг в силу обстоятельств превратился в критического реалиста. Прозрел, короче.
Поэтому я пытался просвещать международного читателя: «Не все то золото, что блестит!» Хотя США я все равно по-своему любил. Странною любовью. С легким садомазохистским уклоном. С корнями, уходящими в советское детство. За жевательную резинку. За индейцев и ковбоев. За джинсы…
Позже – за широкие улыбки. За небоскребы Манхэттена. За журнал «Америка». Еще позже – за поддержку диссидентства. За дух предпринимательства. За похороны коммунизма. И даже – за «имперские амбиции» в самом хорошем смысле этого слова.
Меня раздражали «лирические герои» двух русских комедиантов-очернителей: Якова Смирнова и Михаила Задорнова, появившиеся на свет вместе с Горбачевым и перестройкой.
Один выступал по-английски и жил в Америке. Он издевался над Россией и русско-еврейской иммиграцией в США. Пританцовывая «kazachok» в красной «rubakha» с «balalaika» в руке. В результате получался пошловато-вульгарный коктейль «а ля рюс», с удовольствием потребляемый невзыскательной и плохо образованной американской публикой, весело смеющейся над нашими «дикарями».
Другой фигляр, по-моему, более опасный, чем Яша, сделал себе имя на великодержавном шовинизме и туалетно-казарменном антиамериканизме. Когда современные россияне говорили или шутили об Америке, из их слов я узнавал больше о них самих, чем о США. В монологах Задорнова и просто в гласе народном слышались обида, ущемленное достоинство и унижение от мнимого поражения. Все признаки классического комплекса неполноценности, «inferiority complex» по-американски.
Моська Задорнов и его апологеты, не прилагая особых усилий, становились большими и красивыми ильями муромцами. В собственных глазах, конечно.
Похожее наблюдалось и в Штатах, только немножечко по-другому.
Я все больше и больше мечтал о переезде в международно-ничейную Антарктиду. То есть туда, где нас нет. Имея в виду человечество.
Гренландия в моих глазах была чересчур политизирована, перенаселена и проходила под категорией «too much»[568].
В общем, как в той славной книге: «Карету мне, карету!»
Хотя от себя не убежишь…
…За время отсидки в американских тюрьмах з/к № 24972-050 часто выступал с доступными политинформациями перед заключенными представителями Объединенных Наций. Отвечал за базар российского президента-премьера-правительства. При этом я пытался сохранять баланс и быть более-менее объективным. Черпая информацию из радионовостей, Би-би-си, американского ТВ, русско-американской и редкой российской периодики.
Поначалу, однако, на глобальные вопросы мне было наплевать. Я вынужденно интересовался юриспруденцией и пытался изучать экстерном запутанное американское право. Знамо дело, уделяя повышенное внимание теории и практике современного рабовладения. Моему любимому предмету.
Периодически «эксплуататора» возили в суд на короткие процессуальные слушания. В основном по поводу заложенной под меня собственности и появления новых адвокатов. До настоящей «защиты Трахтенберга» и разборок по делу было весьма и весьма далеко.