Мне такой расклад напоминал планировку двухэтажных мотелей-замухрышек на третьестепенной дороге в забытой богом Вест-Вирджинии. С небольшим исключением – вместо беспечных барбекюшниц на гостиничной лужайке – накрепко прикрученные к полу блестящие металлические столы.
По сравнению с первой тюрягой чувствовался явный прогресс: столиков было побольше, к тому же они по-буржуазному были рассчитаны на четырех человек. Непозволительная пенитенциарная роскошь сразу бросалась в глаза. Так же как свободные телефоны-автоматы и обзорная площадка в торце «юнита».
Даже внутренние передвижения по следственному изолятору графства Гудзон отличались повышенным либерализмом. По крайней мере в моих испуганных на всю жизнь первой темницей глазах.
В новом казенном доме нас выводили на ежедневную часовую прогулку лихим бандитским табуном, в первой каталажке – поодиночке и под охранной. А в тюремную больничку, медпункт, меня так и вообще отпустили абсолютно одного! С шестого этажа на второй, хоть и под присмотром видеокамер. Еще дорогу объяснили. И двери дистанционно открывали. Сказка!
Еще одно «даже» касалось новых охранников. Прощайте вездесущие карикатурные дуболомы из оперетты «Чиполлино». Здравствуйте полицейские-невидимки из-за затемненного стекла! Я вас не видел и периодически забывал о вашем существовании.
Казачья вольница, предел мечтаний деклассированного элемента.
Обвиняемый Трахтенберг Лев Маратович вывел еще одну тюремную формулу. Очередной закон джунглей.
«После «супермакса» любой другой режим будет казаться почти свободой». Или: «чтобы почувствовать кайф, надо освободиться с особо строгого режима». Или: «сними ботинки, которые жмут». Или: «долго-долго потерпи, а потом покакай!»
Ну и все в том же духе, по-сорокински.
Тем не менее и несмотря на кажущуюся «комфортабельность», каталажка оставалась каталажкой. С вонью, антисанитарией, отвратной кормежкой, кражами, постоянными драками, обысками, многоразовыми проверками, конфискациями и стрессом.
Всеобъемлющим и всепоглощающим.
… Декабрьский день, когда судья наконец-то подписал постановление о моем временном освобождении под домашний арест, показался мне самым солнечным днем моей жизни. Вопреки рано выпавшему в то утро снегу и туману с Атлантики – солнечнее не бывает!
Сразу же по окончании последнего судебного слушания я был ловко окольцован в потайной каморке Федерального здания имени Мартина Лютера Кинга-младшего.
На моей левой лодыжке появился чудо-передатчик, позволявший «старшему брату» контролировать меня 24/7/365.
Наплевать!
Я рвался в Нью-Йорк, как чеховская героиня в Москву. Подальше от стрел американской «птицы счастья» – мерзкого белоголового орлана.
Бегство в неизвестность…
Глава 42В поисках гемеостаза
Ажизнь тем временем продолжалась…
В воздухе южного Нью-Джерси запахло весной-красной. Я вместе со всеми узниками Форта-Фикс испытывал чувство «глубокого удовлетворения», что тюремная зимовка прошла без особых проблем и каких-либо катаклизмов.
… «Лето пролетит быстро, – говорили бывалые зэки. – Не успеешь заметить, а на дворе Memorial Day[571], конец мая. Еще чуть-чуть – 4 июля, День независимости. За ним – конец пляжного сезона – Labor Day[572]. А там уж Хэллоуин, потом – индюшка, День благодарения и Рождество с Новым годом…»
«Зима-лето, срока нету». Эту жизнеутверждающую фразочку добавляли оптимисты-соплеменники…
На природный посошок, ближе к Дню дурака, в теплолюбивом Нью-Джерси неожиданно выпал снег. Компаунд моментально опустел. Населявшие зону черно-испанские антисоциальные элементы выползали из своих тепловонючих нор только в самых крайних случаях. На обязательную работу и учебу. Даже столовка временно потеряла свой сексапил – народ переходил на подножный корм из железных шкафов-локеров. Всяческие променады и физкультурные забавы прекращались. При виде невинных и пушистых двадцатисантиметровых сугробов и минуса трех по Цельсию с разноцветными зеками случались легкие метеорологические припадки и истерики. Один лишь вид снежного покрова вызывал у бандерлогов состояние священного ужаса. Срабатывали установки, заложенные с младых ногтей семьей и школой. Снег равно мороз, равно простуда, равно смерть. Уравнение без неизвестных.
Мои сожители по Форту-Фикс отличались повышенной косностью, гремучестью и совершенно дурацким традиционализмом, переходящим всяческие разумные грани. К тому же – агрессивным, тупым и не терпящим возражений. Не поддающимся лечению.
Stubborn idiots[573], одним словом.
Поначалу наивный чукотский мальчик еще как-то рыпался, тщетно пытаясь посеять среди туземцев «разумное, доброе, вечное». Работал под христианского миссионера в преддверии закономерного сожжения на костре. Как и островитяне с острова Мумбо-Юмбо, так и мракобесы из Форта-Фикс не хотели принимать истину. Упорно стояли на своем. Не могли поступиться принципами.
В холодное время года (относительно холодное, конечно, когда уличная температура плясала от минус пяти до плюс десяти, окна в наших загазованных и душных камерах практически не открывались. Несознательная разноцветная братва боялась коварной «простуды». Не пистолетных гангстерских разборок, а банальнейшего ОРЗ. «Cold» по-английски.
Поскольку зона кишела всевозможными инфекциями и болезнетворными гадостями (о которых нас периодически предупреждали в страшилках – дацзыбао из больнички), среди моих соседей почти всегда кто-то болел.
Злобные бактерии и вирусы по-подлому роились в спертом тюремном воздухе, время от времени совершая марш-броски с одной жертвы на другую. Стоило чихнуть одному зэку – через день сморкалось и кашляло как минимум пол-этажа. Мы плавно перетекали из одной эпидемии в другую. Все-таки, чай, поди не дом отдыха, а тюрьма, мать ее ети. Страдать, так страдать, ёпсель-мопсель!
Стоило ли говорить, что знатный санинструктор Лев Трахтенебрег несколько раз в день давил на сознание своих сокамерников: «Друзья, давайте откроем окно! Во-первых, у нас тут жарко, воняет и нечем дышать. Во-вторых, болеет Лук (Чанчи, Пиджон и далее по списку), нам просто необходим свежий воздух для борьбы с инфекционной заразой!»
На работе в тюремной библиотеке я рассказывал об опыте «отсталой» России, устраивавшей регулярные проветривания читальных залов и книжных фондов. Заключенный просветитель выдвинул достаточно смелую гипотезу: «Книга – не только источник знаний, но и переносчик инфекции!» Все-таки санпросвет работа и ГО на моей родине были поставлены на широкую ногу и со знанием дела. Я с закрытыми глазами, по прошествии многих лет, мог не только разобрать-собрать «АК-47», но и нарисовать кашляющую голову, изо рта которой, как из пасти Змея Горыныча, вылетали зубастые «смайлики»-уродцы. Микробы то есть.
«Бюллетени здоровья» с зачуханных голубых стен районных поликлиник и памятки для населения на опилочной бумаге «Осторожно, гонорея» я запомнил на всю жизнь.
«Cut this bullshit, Russia![574] – обычно отзывались мои оппоненты по камере. – Хорош заливать! Мы не хотим этого слышать! На улице холодно! Если болеешь, надо сидеть дома и потеплее одеться. Не впускать морозный воздух в помещение. Мне так говорила моя мама!»
На эти тяжелые доводы аргументов у меня не находилось.
Несмотря на мои отчаянные призывы образумиться, охваченные простудой однополчане глотали горстями антибиотики, кутались в тюремные душегрейки-шушуны и засовывали себе в носы скрученные из туалетной бумаги самопальные тампоны.
Последние считались чудодейственной «примочкой» для борьбы с насморком – ОРЗ-ОРВИ. По принципу пробки.
Мне на полном серьезе объясняли, что отвратительного вида пятисантиметровые жгуты, свисающие из обеих ноздрей больных арестантов, лечили коварные недуги самым что ни на есть волшебным образом. Естественно, при закрытых окнах и дверях, обязательном и необходимом условии.
Через какое-то время я перестал взывать к мозгам безумной когорты и занял индивидуальную оборону от сезонных простуд. В ход пошли персональное закаливание («водой холодной обливайся, если хочешь быть здоров») и усиленное потребление меда и витамина С из ларька.
Борьба с зимними предрассудками закончилась полнейшим фиаско. Медицинский просветитель из меня получился никудышный. Хреновый, если не сказать хуже…
В летнее время, при стоградусной фаренгейтовской жаре[575] и стопроцентной международной влажности – идеальной погодки для сухой и стареющей кожи, мои соседи тупили по другому поводу. Сказывались недоработки капиталистического начального образования.
Из-за отсутствия кондиционеров зэки сражались с вязким маревом каждый по-своему.
Мне особенно полюбились обильные обсыпания туловища, шеи и промежностей белым тальком. Присыпкой «baby powder» из местной «комиссарии».
Однако главным летним предрассудком тюремный этнограф Трахтенберг считал легенду «о нагреве воздуха в камерах от люминесцентных ламп».
Два вшивеньких потолочных светильника дневного света (которые я когда-то в детстве обожал «цокать» у себя во дворе за будкой высокого напряжения) давали чисто символическое освещение. Вечные сумерки. Здравствуй, матушка-депрессия!
Естественно, ни о каком более-менее заметном или чувствительном излучении тепла речь идти не могла. Тем не менее донести эту простую истину своим упертым соседям мне не удавалось никак. Вопреки всяческим лабораторным демонстрациям в духе известных естествоиспытателей М.В. Ломоносова или Марии Склодовской-Кюри. Я смело залезал на верхние нары и дотрагивался ладонью до горящей трубки, тщетно пытаясь доказать недорослям свою правоту. В ответ хулиганствующие митрофанушки разрождались многозначной сентенцией, применяемой в Форте-Фикс направо и налево в силу ограниченного словарного запаса «Russia, you are crazy», то есть «Раша, в своем ли ты уме? Не учи нас жить» и т. п.