…В «дырку» на этот раз я не попал. Месть была бы чересчур явной, наверное. Особенно для «протеже» Ревизора.
Не знаю…
…Через неделю после аудиенции в тюремной столовой федерального заключенного № 24972-050 переодели в рыжий безразмерный комбинезон, заковали по рукам и ногам и под усиленной охраной вывезли на злополучную консультацию.
Последующие перебрехивания и мини-баталии с Системой, за исключением большого сражения за «Тюремный роман», давались мне меньшей кровью. Максимум – уровнем «Региона», петицией «ВР-10». Хотя проигрыши имели место быть (кто бы сомневался), но мне казалось (вот она, вера в лучшее), что форт-фиксовские начальники поняли, с кем имеют дело.
Я не мог ждать милостей.
Ни от природы, ни уж тем более от Federal Bureau of Prisons.
Глава 49«Бобльные дни» Льва Трахтенбарга
Несмотря на то что похожей фразой мне уже доводилось начинать пару глав «Тюремных хроник», позволю себе повториться.
Поскольку нижеследующее случалось со мной часто, практически все свободное от работы-спорта-писанины время.
Итак…
…Я сидел за столом в полупустой тюремной библиотеке и читал «Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина. Вернее, перечитывал, как и другую классику, регулярно получаемую с воли.
Давным-давно написанный роман – через девять лет после отмены крепостного права – поразил меня наисовременнейшим языком. Если в трудах Федора Михалыча, Николай Василича, Иван Сергеича, Антон Палыча и прочих упомянутых всуе матерых человечищах все-таки чувствовалось «дыхание времени», то книга Михал Евграфьича читалась так, будто была написана вчера. Наверное, я бы не удивился, увидев в ней слово «компьютер» или «мобильный телефон»: «Сидящий в бричке Иудушка Головлев одной рукой набивал текст эсэмэски на своей новенькой «Нокии», а другой подгонял тройку к придорожному трактиру».
Кстати, наипопулярнейшее словосочетание «места не столь отдаленные» ввел в великий и могучий именно Салтыков-Щедрин. Описывая сибирскую каторгу, куда он отправил отбывать срок одного из героев романа.
Подсевший на пятирик филолог моментально делал стойку на ключевое слово «тюрьма» и его синонимы. Как та знаменитая свинья, везде находящая себе грязь.
…Итак, я сидел за столом в полупустой тюремной библиотеке. В дверь тихо постучали и попросили разрешения войти. На пороге стояли два подтянутых офицера охраны:
– Заключенный Трахтенберг, вы не заняты? Следуйте за нами, пожалуйста.
Я допил свой кофе и вышел вслед за ними. Настроение было приподнятым.
Ууупс… Извените за ашипки… Чушь спорол… Мозгами поехал… Е…нулся от долгого сидения.
На самом деле все было совсем, совсем не так…
– Эй, Trakhtenberg, are you here[711]? Собирайся живо! С нами поедешь! – неожиданно услышал я громогласный клич, раздавшийся из гулкого коридора.
Еще через секунду в библиотеку ввалились два краснорожих и животастых дуболома:
– Ты что, не слышал, что тебе было сказано? Чего копаешься, твою мать! Может, в дырку хочешь вместо госпиталя? Смотри, устроим!
Услышав слово «hospital»[712], я понял, что за мной пришли по делу.
Легкая ажитация-полумандраж, которая появлялась у меня при незапланированных вызовах к форт-фиксовским чекистам, сразу же прошла. Если я не ошибался и доверял собственным ушам, то, кажется, начиналась сбываться мечта идиота: консультация у «ухо-горло-носа».
Я отказывался верить, что обещания Их Высокоблагородия начинали претворяться в жизнь. К тому же так быстро.
Редкие, но меткие выходы федеральных заключенных «в свет» сопровождались целым букетом формальностей и предосторожностей.
Общество и конвоиров пытались защитить от любых неожиданностей.
В первую очередь, от вооруженного нападения лесных разбойников, которые захотят отбить карету со своим атаманом, перестреляв в заварушке тюремщиков и поселян с поселянками.
В моем конкретном случае особенно.
Безжалостному «рабовладельцу» принципиальные прокуроры нацепили ярлык «особо опасного» преступника. «Greater Severity Public Safety Factor»[713], то есть – наивысшая степень опасности для честных граждан и гражданок. Из-за этого славненького клейма я только чудом избежал строгого режима, как на том настаивала государственная обвинительница Лэсли Кац.
…Конвоиры выстроились по бокам и через 10 минут доставили меня в «R & D». Загадочным акронимом («АРэндДИ») обозначался отдел «погрузки-выгрузки» заключенных. «Receiving and Discharge», то есть «Прием и освобождение».
Год назад я проходил через его филиал на «Северной» стороне…
Хотя до настоящей свободы мне было еще далеко, я радовался любой возможности хотя бы коснуться ее. Свободы, I mean[714]. Понюхать ее воздух.
Порадоваться видам нетюремного бытия. Насладиться вольными пейзажами, натюрмортами и портретами.
Про медицинскую цель поездки я моментально забыл. На первое место плавно выплывали слова «экскурсия» и «ох…еть».
Возбужденный заключенный радостно продемонстрировал перед недовольными дуболомами обязательные «па» зэковского стриптиза. Приветливого и даже в чем-то элегантного. Поднял руки, показал пятки, провел по волосам, поиграл гениталиями, раздвинул ягодицы…
Еще мгновение и на горячем парне оказались казенные семейные трусы «б/у», безразмерная тишортка, заношенные белые носки, стоптанные резиновые чувяки и поверх этого – очаровательный комбинезон ярко-оранжевого цвета. С короткими рукавами, блестящими пуговицами-заклепками и тактичной надписью на спине – «федеральный заключенный». В таком виде меня доставили в кабинет к главному охраннику смены – лейтенанту Питерсону.
– Trakhtenberg, – строго спросил он, – знаешь ли ты, куда тебя везут?
– No, – ответил я и замотал головой.
Позже оказалось, что стоило бы мне только сказать «да», как выстраданную поездку немедленно бы отменили. Из соображений все той же общественной опасности-безопасности.
– Так, ознакомься с правилами, – продолжил старший дуболом и протянул мне лист с инструкцией «Как вести себя за пределами исправительного заведения».
Ни с кем не говорить, на вопросы не отвечать, в случае собственной потери (!!!) – немедленно звонить в полицию по бесплатному телефону 911». И все в том же духе.
Я торжественно пообещал быть хорошим мальчиком.
– Учти, Трахтенберг, даже за попытку побега получишь десятку, – наставлял меня Питерсон. – Распишись, что все понял… Теперь иди. И помни, охрана вооружена и будет стрелять без предупреждения!
Я загадочно улыбнулся, поставил закорючку «L.T.» и представил себя в роли беглеца по кличке Лютый. Заросшего щетиной, раненого, грязного, оборванного, подъедавшего подмороженные овощи с фермерских полей. (Кстати, интересно, оставляют ли неубранную картоху капиталистические крестьяне?)
Я улыбнулся еще раз:
– Don`t worry officer! I got it. I will be all right![715]
То есть: «Не бзди, начальничек, собак по следу пускать не придется…»
Меня вывели в залитый люминесцентным светом полупустой коридор тюремного штаба. Уши уловили немного подзабытый перезвон цепей и кляцанье наручников. Ко мне приближался еще один мордоворот при усах, поигрывая полицейскими цацками.
Поза «звездочка»: лицом к стене, ноги на ширине плеч, руки над головой. Приказ: «Стоять, не шевелиться! Hands on the wall[716]». Цепь на поясе, кандалы на ногах, наручники на руках и печально знаменитая «black box»[717] на животе.
Последняя соединяла в единое целое все три прибамбаса: вертикальную цепь, идущую от «наножников»-кандалов к пупку, «браслеты» и изысканный блестящий поясок.
«Экскурсант» вновь оказался в незабываемой позе эмбриона, позволяющей передвигаться только двенадцатидюймовыми шажками.
…Хотя к моменту ареста я прожил в Штатах более десяти лет, все равно я никак не мог свыкнуться с местной системой «мер и весов». Автоматически переводить американскую непонятку в метрическую понятку у меня не получалось никак. Требовалась пресловутая «минута на размышление». На помощь приходила кукла Барби, длину которой я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Со времен работы в сети магазинов детских игрушек «Toys `R` Us».
Американская мечта равнялась ровно 12 дюймам. Или «инчам» на иммигрантском арго. Или одному футу.
С тех славных пор все мои измерения отталкивались от параметров пластмасовой блондинки и ее ухажера Кена. Кто-то мерил в попугаях, кто-то в сантиметрах, а Лева Трахтенберг в «барбях»…
…Абсолютно не по-барбиевски федеральный заключенный заковылял из «лейтенантского офиса». Со стражниками по бокам, любезно поддерживавшими меня под локотки.
Мы вошли в двухэтажное строение красного кирпича. На первом этаже находился КПП[718] для персонала, на втором – тюремный ЦУП[719], куда и сходилась вся подсмотренная и подслушанная информация. Там же сидел местный Левитан, который с «садистским упоением» (извините за штамп, но не могу подобрать более аккуратного сравнения) выкрикивал команды для зэков. Свое любимое слово «recall», то есть «отбой, назад, по отрядам», он без преувеличения тянул секунд тридцать «ри-ко-о-о-о-оол!»
Действовало угнетающе, поверьте на слово…
– Фамилия, номер заключенного, – услышал я из-за затемненного стекла. Лица контролера видно не было, только расплывчатый профиль на фоне каких-то мониторов и экранов.
Я назвался.
Сопровождавший меня зольдатен прижал к черному стеклу мое пурпурное ID заключенного. З/к № 24972-050 сверили с мерзким фотоизображением, насильно полученным в п