Соискатели сокращения срока легко велись на раскатистую клюкву, которую им изящно вешали на уши (вместе с макаронными изделиями) наши местные защитники. Все по-взрослому! По-уличному. Гонорар – в первую очередь, а после этого – хоть трава не расти. Или потоп, кому что нравится.
Однако иногда случались чудеса чудные.
В основном, после выхода в свет какого-нибудь знакового решения Верховного суда на ту или иную кассационную жалобу заключенного.
В таких наиредчайших случаях производство петиций о пересмотре наказания переходило на промышленные рельсы. Особенно в случае ретроактивности нового подзаконного акта.
Автоматически сроки не понижались, зэки должны были подавать ходатайства в суд. Причем, в течение строгого определенного времени. Обычно на все про все власти открывали шестимесячное окно. А там, кто не успел, тот опоздал.
Гуляй, Вася! Вернее – гуляй, Джон!
При проигрыше апелляции на угрозы и причитания подзащитных форт-фиксовские «юристы» особого внимания не обращали. Все, мол, под Богом ходим, никто ничего не гарантировал изначально: «My bad, brother![733]»
За свою подмоченную репутацию или потерю клиентов «лоера» особенно не волновались. «Круговорот з/к в природе» не прекращался не на минуту.
На самый крайний случай большинство защитников имели «крышу» в лице местных криминальных авторитетов, с которыми делились своими адвокатскими доходами.
Если что, бандюги наезжали на недовольных клиентов и те сразу успокаивались.
Ничто человеческое нам чуждо не было.
И это радовало.
Послесловие
Посвящается моей дочке Софии Трахтенберг, моим родителям и сестре
Я пишу это послесловие 30 января 2016 года, почти через семь лет после того, как я попрощался с тюрьмой Форт Фикс. Сижу без рубашки, на улице – плюс 32, вокруг меня – взрыв тропической фауны, вдалеке виден вулкан Аренал. Центральная Америка, Коста-Рика, городок с символическим названием Фортуна…
Если бы мне там, за решеткой, сказали, что такое возможно, я бы рассмеялся или в крайнем случае – скептически ухмыльнулся. Конечно же, я понимал, что рано или поздно я выйду на свободу, но по поводу моего послетюремного будущего планов не было абсолютно, все казалось невозможным или неосуществимым, денег не осталось ни цента в самом прямом смысле этого слова. А уж мечтать о зарубежных поездках по делам или на отдых я просто не мог.
Однако «глаза страшатся, а руки делают». Я малюсенькими-малюсенькими испуганными и одновременно восхищенными шажками начал движение вперед, стараясь не вспоминать о четырех с лишним годах, проведенных на нарах с дядей Сэмом.
К редактированию своих тюремных записок я не мог подойти четыре года после освобождения – меня просто начинало потрясывать. Иногда достаточно сильно, как и смотрящий на меня костариканский вулкан.
Сейчас вы дочитали мой тюремный роман. Наверное, вы остались в легком недоумении – книга показалась незаконченной, требовалось продолжение или по крайней мере – окончание. И вы совршенно правы, ибо две последние главы, которые я писал в карцере, у меня конфисковали до того, как я успел переслать их на волю. Давайте просто вспомним повесть «Мальчик Мотл» великого Шолом-Алейхема, которая тоже осталась незаконченной, или сожженный второй том «Мертвых душ» Гоголя.
Сравнивая себя с классиком литературы, я немного успокаивался, что мой «титанический» труд так и остался без окончания. Дописывать после Форта-Фикс я не мог, не хотел, и у меня на это уже просто не было времени – мне нужно было тупо зарабатывать себе на жизнь и в очередной раз все начинать с нуля.
Но все-таки я вам расскажу, о чем были те последние главы.
Одна из них рассказывала о тюремном бунте, вызванном приходом нового коменданта и совершенно неоправданным ужесточением режима. В тот месяц мы просидели под замком почти три недели, людей переводили в другие тюрьмы, в Форте Фикс хозяйничал спецназ, а карцер был переполнен.
Вторая исчезнувшая глава посвящалась как раз тому самому карцеру, куда меня периодически отправляли на перевоспитание за написание только что прочтенной вами книги. Я никогда не забуду это страшное помещение, где даже в душ тебя водили в наручниках, еду подавали через «кормушку», выпускали на прогулку на 45 минут раз в неделю и где я иногда спал на полу рядом с унитазом, поскольку в двухместном каменном мешке иногда оказывалось по четыре человека.
Так что считайте, что вы знаете, чем на самом деле завершилась моя книга. Хотя бы условно…
… В последние месяцы перед выходом на свободу время для меня остановилось. Я не зачеркивал дни в календаре, как это делали многие другие зэки, или не пытался сбросить накопившийся за время отсидки вес. На самом деле, я был в лучшей физической форме как до, так и после тюрьмы.
Я жутко стрессовал, ибо не понимал, на какие деньги я буду жить и чем буду заниматься. То клеймо, которое я получил от американского правосудия, закрывало для меня практически все двери.
Пятого марта 2009 года я вышел за ворота своего узилища. Меня встречала Галя, которая и привезла меня туда четыре года назад. Было холодно, на солнце блестел припозднившийся снег. Прямо рядом с ее машиной и прикрываясь непонятно чем, я с неописуемым волнением натянул на себя новые трусы «Кельвин Клайн», которые мне так и не удалось пронести на себе в тюрьму. Напрочь забытые джинсы, свитер, яркая куртка – я не мог поверить, что я – это я.
Мы ехали в «half-way house» – общежитие тюремного типа, куда отправляли еще на несколько месяцев всех федеральных заключенных. Мы могли выходить только на работу и обратно, нас также проверяли несколько раз в сутки, мы спали на тех же двухярусных кроватях и слушали обязательные лекции на умные послетюремные темы.
По пути Галя завезла меня в итальянский ресторан. Помню свое удивление, когда на столе увидел настоящие вилки и ножи, а не пластиковое дерьмо, которым я так привык пользоваться в тюрьме. Я смотрел на все вокруг теми самыми «широко открытыми от удивления глазами».
Находясь на полусвободе еще пять долгих месяцев, первое время, к своему большому ужасу, я хотел попасть назад в тюрьму, где все было так понятно и знакомо, за тебя принимали все решения и где ты жил на «полном гособеспечении».
Дурость прошла через неделю.
Мои друзья взяли меня на работу в свое рекламное агентство, как только мне разрешили трудиться. Я там просто числился и был безумно этому счастлив. Ничего продуктивного я делать не мог, кроме как отвечать на звонки, ходить за обедом и с удовольствием прибираться.
Через полгода я переселился в квартиру своего папы, который, как в детстве, заботился обо мне, пытался учить уму-разуму и выдавал мне на все про все 10 долларов в день. Проходя мимо окон каких-нибудь ресторанов я завидовал этим счастливчикам и понимал, что больше такого у меня не будет никогда.
Постепенно ко мне начали возвращаться работоспособность, обычное любопытство и предприимчивасть. Я был окружен любящими меня людьми и друзьями, которые помогали, чем могли, человеку, вернувшемуся «с того света». Если бы не мои родители, сестра, повзрослевшая доченька и близкие люди, я бы не смог «восскреснуть» так быстро.
Примерно в то время в Нью-Йорке открылась русскоязычная FM радиостанция, и меня позвали туда «метеорологом-в-законе». С первого дня ее существовования слушатели DaNu Radio в Нью-Йорке, Филадельфии и Майами слушают мой веселый погодный треп. Поначалу я прописывал каждую строчку в сводке погоды и траффика, сейчас я стал «мэтром» этого ремесла. Уверен, что Валерия Викторовна, моя школьная учительница по географии, гордилась бы повзрослевшим и поумневшим Лёвой на все сто процентов!
Все в тот же первый год я стал думать о «невозможном» – возвращении к моей деятельности театрально-концертного продюсера. Или прокатчика, как теперь говорят в России. После победы на Евровидении Александра Рыбака, талантливого мальчика со скрипочкой, я договорился с его норвежскими менеджерами, и он приехал в США на гастроли. С момента моего выхода из уже «далекого» зиндана прошло ровно восемь месяцев.
Когда по местным русским телеканалам пошла реклама концертов с шапкой «Лев Трахтенберг и Russian-American Consulting представляют», весть о моем выходе на свободу разнеслась окончательно и бесповоротно. Софья Львовна Трахтенберг, которой исполнилось 20 лет, потом мне рассказала, что когда она увидела меня, вышедшим на сцену поблагодарить спонсоров и друзей, и когда многие в зале встали, то она расплакалась.
Я переехал от папы, снял небольшую квартиру в самой южной точке Нью-Йорка на 14 этаже с видом на океан. Первое время я смотрел на это бесконечное пространство и не мог насмотреться. Понятно почему.
На самом деле я отнюдь не попал в тепличные условия – каждый шаг делался с огромным трудом. Надо мной по-прежнему висел дамоклов меч. По решению суда три года после выхода на свободу я находился под гласным надзором полиции. Мне запрещалось покидать Нью-Йорк без особого на то разрешения и веских на то причин, ко мне без предупреждения и в любое время суток приходили проверяющие, в течение года я не мог пить алкоголь (хотя я умудрялся выпивать по пятницам и субботам, зная, что к иудеям они точно не придут).
Нарушение строгих правил грозило возвращением на нары. За годы в Форте-Фикс я насмотрелся на десятки таких репатриаций – люди не хотели учиться на своих собственных ошибках и делать выводы.
Когда я полетел на свой второй концертный тур в Калифорнию с одним очень известным народным артистом России, то мне пришлось получать особое разрешение в нью-йоркской полиции. Я должен был указать рейсы самолетов, адреса отелей и даты передвижения, но самое главное – подтвердить, что только я могу выполнить эту работу, и что мне нет замены в самом прямом смысле этого слова. А в полицию Сан-Франциско и Лос-Анджелеса пошли ориентировки, что к ним на гастроли едет весьма серьезный бывший бандит, особо опасный для общества. Я видел эти депеши своими собственными глазами.