Вся амуниция была пошита американскими заключенными на тюремных фабриках государственной мультимиллионной компании «Юникор». Об этом сообщали кое-как пришитые этикетки: «Made in USA by Unikor».
Я сразу пошел к себе в отряд переодеваться.
Надев потовызывающую форму и нахлобучив тяжеленные башмачищи, я заспешил вниз, где меня уже давно поджидал мой сосед и верный товарищ Максимка Шлепентох.
Я аккуратно спускался по ступенькам в непривычных и неудобных колодках, одной рукой придерживаясь за лестничные перила.
Неожиданно левая нога заскользила вниз, я упал, сильно ударившись копчиком, и проехал на заднице несколько ступенек.
Сзади громко захохотали – ни о каком сочувствии бледнолицему речи быть не могло.
Несмотря на боль, я быстро поднялся. Руки сами рвались вверх, как у советской гимнастки Ольги Корбут, только что триумфально закончившей олимпийское выступление.
Я на ходу учился делать хорошую мину при плохой игре и молча переносить тюремные невзгоды.
…Подъем – обед – ужин – отбой…
В этой незатейливой формуле, из которой по моей лени пока что выпадал завтрак, заключалось новое тюремное существование.
Подъем – обед – ужин – отбой – подъем – обед – ужин – отбой.
Формула стремилась к бесконечности.
Прелестью и одновременно наказанием пребывания в карантине и программе «прием и ориентация» являлось отсутствие ежедневной работы. Мне официально разрешали бить баклуши.
Мы с Максимкой нарезали круги по раскаленному «компаунду», валялись по выходным на Пинго-Бич или до бесконечности тусовались со своими земляками по СССР. Я запоем читал, знакомился с обстановкой и заводил новые знакомства.
Отрицательной стороной карантина стала проблема излишнего свободного времени и как ее результат – пессимистическое настроение.
Время тянулось долго и противно.
Я с нескрываемым ужасом подсчитывал в уме, сколько похожих и бесконечных суток мне предстоит провести на нарах с дядей Сэмом.[65] В отрыве от всего нормального и привычного.
К большому огорчению, меня переводили из полюбившейся угловой камеры в середину коридора. В новой комнате я лишался спасительного потока воздуха, задувавшего из огромного коридорного вентилятора. К тому же все предстояло заново: знакомство, обустройство, возможные конфликты и т. д., и т. п.
Как только вертухай ушел, я побежал к своему главному пенитенциарному консультанту Максиму Шлепентоху.
– Слушай, Максимка, у меня проблемы. Менты приказали перебираться в 230-ю. Представляешь, только устроился, установил новые полки в шкафу, достал офигительную кровать – и все насмарку! Таких коек почти нет: она твердая и совсем не прогибается! К тому же я заплатил за ее ремонт. Один мекс ее полностью перетянул. Слов нет, как обидно, теперь все «снова здорово», – сокрушался я.
Максим попытался меня успокоить.
– Лева, не поднимайся на ровном месте. Из-за какой-то фигни будешь расстраиваться! Ты лучше обрати внимание, что некоторые таскают за собой койки и шкафы из камеры в камеру. Мы тебя тоже с песнями перевезем. Пошли!
Новая камера была такого же стандартного размера, как и обжитая 215-я. Такое же количество нар, зэков и стульев. Такое же число любопытных глаз. Такой же цвет кожи ее обитателей.
Мы вошли в мое новое жилище. И тут я понял, что с койко-местом мне повезло и во второй раз. На маленьком бумажном пропуске красовалась темно-синяя цифра, поставленная дежурным вертухаем: «4 Low». Аббревиатура означала: нижняя койка четвертых нар. Мое новое прокрустово ложе располагалось в полуметре от окна, хотя присутствие уличного воздуха в бесконечно жаркий и влажный день не спасало.
Однако моя койка была занята.
На нарах сидел противнейшего вида доминиканец и ковырялся в пальцах своих безволосых ног. Периодически он находил что-то интересное, с наслаждением выковыривал пахучую субстанцию и подносил ее к своему запотевшему носу. Параллельно с раскопками, санитарной обработкой и взятием проб сорокалетний захватчик вел беседу с одним из своих соседей.
Я вежливо представился, мысленно подготавливая себя к роли Александра Невского в борьбе за свободу и независимость своей койки. Мне очень хотелось получить это место, выписанное ментами с подачи медиков, – во мне опять начинал срабатывать доисторический животный инстинкт.
Продолжая искусственно улыбаться и выражать официальное дружелюбие, я протянул потенциальному противнику «черную метку» на спорную койку. В воздухе запахло холодной войной и Карибским кризисом.
Взгляд доминиканца не предвещал ничего хорошего. Так же враждебно встречали шаманы Заилийского Алатау известного путешественника Семенова Тянь-Шаньского, почувствовав в нем угрозу своему авторитету.
Захватчик моего места в длинные объяснения пускаться не стал:
– Послушай, «гринго»[66], можешь передать своим ментам и себе лично, что я никуда от окна не уйду. Ты меня хорошо понял?
Он огляделся по сторонам в поисках поддержки. Черно-испанское большинство услужливо молчало. Белый полудохлый рахит в расчет не принимался.
Почувствовав массовое попустительство соседей, которое не раз в мировой истории приводило к военным действиям, пальцековырятель поднялся со спорной койки, громко выпустил газы и медленно пошел в мою сторону.
Я испугался.
Драки никогда не были моей самой сильной стороной. В то же время я уже знал, что в отличие от российских тюрем «прописка» в камеру в Форте-Фикс отсутствовала и местные зэки в большинстве своем подчинялись приказам администрации. По большому счету никто не мог занять выписанные мне нары. Оставалось только два варианта: вступить в бой или ретироваться. «Если побоище – то один на один, по-тюремному. – Я быстро прокручивал в голове «защиту Трахтенберга». – Никто ни за кого вступаться не имел права. К тому же мой верный Максимка весьма некстати отсутствовал. Если я отступлю, то буду выглядеть хреново в глазах доминиканцев и черномазых до конца карантина – со мной будут обращаться как с тряпкой!»
Время истекало – последняя песчинка просочилась вниз.
В этот же момент я получил сильнейший удар в грудь. Я упал и на секунду отключился. Краем глаза увидел оживление в рядах зрителей и услышал многочисленные восклицания и «маза факи».
Вспомнив все свои скудные, в основном теоретические, познания в боксировании, я встал в агрессивную позу самца орангутана.
В классе девятом меня немного учил драться грузчик Володя по кличке Вольдемар. Он разгружал машины, завозившие еду и алкоголь в соседнее с домом кафе «Россиянка». В свободное от перетаскивания ящиков время Вольдемар попивал дешевый портвейн и выступал в роли тренера-общественника.
Выставив левой рукой подобие блока, неожиданно для себя я отразил новый подлючий удар противника. Одновременно моя правая рука ушла вперед и вверх. При этом я громко выкрикивал какие-то ругательства.
Поскольку все происходящее совершалось на подсознательном уровне, то и матерился я по-русски. Как и радистка Кэт, звавшая маму на родном языке.
За первым ударом последовали другие. В них сконцентрировались мои оставшиеся сила и обида. Ничего подобного з/к № 24972-050 от себя совершенно не ожидал: последний раз я дрался три года назад в своей первой американской тюрьме Эссаик-Каинти-Джейл.
Время абсолютно классически остановилось, я не понимал, что со мной происходит и жив ли я вообще. В какой-то момент я почувствовал, что меня оттаскивают от доминиканца. На помощь пришел мой верный Максимка. Я не особенно сопротивлялся – за свое койко-место я уже постоял, хотя и получил несколько болезненных тумаков.
– Лева, ты обалдел, что ли? Хватит, заканчивай на фиг! Сейчас менты придут, кто-нибудь обязательно настучит. Все, уходим! Ты что, хочешь в «дырку» попасть в самом начале? Пошли, он и так все понял! – успокаивал меня Максим, оттаскивая с поля боя.
Я тяжело дышал и автоматически вырывался.
– Мерзкая свинья, – продолжал я. – Решил, что я испугаюсь? Ни фига, пусть знает, как со мной связываться. Думает, если я единственный белый, значит, ему, сволочи, все можно. Не на того напал!
– Пойдем скорее ко мне, кофе попьем, – продолжал Максимка, уводя меня из камеры. – Подумаем, что теперь нам делать.
Мы гордо вышли из негостеприимной комнаты.
Внутренние переходы зэков из камеры в камеру в пределах одного этажа совершались беспрепятственно. Двери на замок не запирались – туалеты находились в коридоре.
Это было и хорошо, и плохо одновременно.
С одной стороны – относительная свобода передвижения. С другой – в мою 12-местную камеру мог войти почти любой желающий. Это провоцировало бесконечные кражи, драки и многочисленные «разборы полетов».
Кофейничая, Максим и я вырабатывали несколько возможных сценариев и планов поведения, в том числе и с ментами, на случай расследования драки и моего попадания в карцер.
В случае больших неприятностей со стороны доминиканцев было решено искать подмогу у своих ребят.
Когда происходили подобные заварушки, враждующие стороны начинали играть в русскую народную сказку «Репка»: бабка за дедку, внучка за бабку, Жучка за внучку и так далее. Из запаса призывалось народное ополчение.
Национальная принадлежность и цвет кожи служили главным определителем тройственных союзов и коалиций. Пойдут ли русские за меня в бой, я до конца не знал. Максим был настроен воинственно и уверял, что «на все 100 %».
Я пока что в подобной ситуации не был.
В то же время мы оба понимали, что доминиканцы – самая многочисленная тюремная стая после американских чернокожих. «Кровавый вопрос» мог перерасти в политический.
Время шло, и мне надо было возвращаться в свою новую камеру… На этот раз Максим, как верный Санчо Панса, не отставая, следовал за мной. Мысленно собравшись, я нырнул в номер 230.
Больше половины зрителей отсутствовало, не было и главного соперника. Из угла высунулась чья-то голова. На очень плохом английском, с добавлением испанских слов, голова решила нас предупредить: