– Shut the fuck up![179]
Я смотрел в свое замызганное и затянутое металлической решеткой окно. Третий этаж и угловое расположение здания позволяло мне вести наблюдение за тюремным плацдармом. Такое я видел впервые: из армейских закомуфлированных микроавтобусов лениво высаживался одетый в синее спецназ. Из джипа появились незнакомые вертухаи в сером. Неподалеку лаяли служебные овчарки. По всему было видно, что «буржуинам» пришла подмога – убийство в тюрьме Форт-Фикс считалось крайне серьезным ЧП с многочисленными последствиями и оргвыводами.
У Федерального бюро по тюрьмам и зондеркоманд гестапо совпадал принцип наказания. За совершенное преступление существовала коллективная ответственность.
За «партизанен» расплачивалось полдеревни – в нашем случае, за «базар отвечал» весь контингент Форта-Фикс. «Матко, млеко, курка, пуф-пуф-пуф» – плавно перетекало в «Compound is closed! Recall! Census count![180]»
«Исправительные офицеры» и не думали скрывать свое вѝдение второй части д'Артаньяновского девиза «Один – за всех и все – за одного!» И считали, что за одного и отвечают все, конечно.
Нарушители режима моментально выявлялись, и помимо наказания от зольдатен, на них натравливали их же собственных товарищей: «Смотрите, заключенные, этот обыск (дополнительная перекличка, внеплановый труд, шмон камеры, лишение прогулки) только из-за такого-то и такого-то!»
Беспринципные, агрессивные и озлобленные дикари, как пауки в банке, готовы были сожрать своего же товарища. Манипулировать эмоционально неразвитыми и духовно отсталыми приматами, оказывается, было достаточно легко…
…В тот день извержение вулкана началось с самого обычного телефонного звонка.
И мы, и местная администрация знали, что очереди к автоматам являются «горячими точками». Стычки, драки, удары заточкой и прочие конфликты повторялись там с завидной регулярностью.
Я это познал на собственной шкуре.
Пройдя две тюрьмы строгого режима предварительного содержания, я, наверное, перестал чего-либо бояться.
Моя первая «крытка» располагалась в самом центре нью-джерсийского графства Эссаик, афроамериканском анклаве неподалеку от моста Джорджа Вашингтона. Полтора месяца пребывания в этом страшном и вонючем заведении превратились для меня в ежедневную битву за существование.
За пользование телефоном приходилось отталкивать прущий на меня «чернятник», а в некоторых случаях было бесполезно взывать к их совести.
На сотню человек – всего два телефона-автомата, а испано-черные очереди к ним напоминали поток трудящихся в Мавзолей Владимира Ильича. При этом меня полностью игнорировали, по-наглому передавая освободившуюся трубку какому-нибудь из своих соотечественников. И меня, естественно, подобное нецивилизованное поведение крайне расстраивало, особенно в силу полнейшего отсутствия тюремного опыта. Приходилось нервничать, повышать голос и дергаться, ибо связь с волей давала мне «веру, надежду, любовь», а также возможность переговорить с адвокатами.
Вторая тюрьма тоже располагалась в получасе езды от Манхэттена, около выхода из туннеля имени Холланда. В этом складском районе «Садового Штата»[181] я провел еще полтора месяца. Золотая осень 2002 года меня явно не баловала положительными эмоциями. Мой новый СИЗО, подчинявшийся уже другому нью-джерсийскому графству, был чуть-чуть получше и посвежее. Тем не менее проблема с телефонией там тоже стояла весьма остро.
Вроде бы по сравнению с первыми казематами, телефонов-автоматов на душу населения было побольше. Секрет заключался в другом – очередь звонивших контролировалась известной «черной» бандой Crips. Чтобы позвонить, зэку требовалось внести посильную лепту в бандитский общак: пачку сигарет, упаковку печенья, банку супа.
После этого разрешалось звонить сколько душе угодно и насколько позволял твой карман, вернее, кошелек принимавшего звонок, поскольку все разговоры оплачивала другая сторона по системе «collect call»[182].
За три месяца бесславного первичного заточения мои скромно живущие родители и некоторые друзья потратили почти 8000 долларов на тюремные телефонные переговоры.
Администрации обеих тюрем, на пару с гигантом AT&T[183], занимались самым обыкновенным грабежом, ибо конкуренция отсутствовала напрочь.
Первая минута звонка из нью-джерсийских СИЗО в более чем соседний Нью-Йорк (полчаса езды на машине) стоила пять долларов. Каждая последующая – в районе восьмидесяти центов.
На воле подобная связь обходилась всего в 25 центов или того меньше.
Отказаться от «золотых» звонков не получалось – я во всю ивановскую стрессовал. Плюс требовалось строить защиту и собирать полумиллионный залог.
По сравнению с предварительными «крытками» северного и центрального Нью-Джерси тюрьма Форт-Фикс поначалу показалась мне настоящей казачьей вольницей. Однако, несмотря на кажущуюся простоту и доступность, великая тюремная битва за телефон не прекращалась и здесь.
…Зэки Форта-Фикс проживали в паре десятков совершенно одинаковых стандартных трехэтажных казарм из красного кирпича. За свою сорокалетнюю жизнь наши печальные жилища не знали ни одного капремонта – все было разбито, обшарпано и еле-еле функционировало.
«Приятное» исключение составляли заборы, колючая проволока и многочисленные замки, которые работали, как по маслу. Они легко запирали 350 заключенных моего или любого другого отряда.
Первый этаж стандартной жилой казармы отдавался под телевизионные комнаты и комнаты для собраний. Там же расположились и отрядные менты.
Второй и третий этажи отдали зэкам.
По обе стороны длинных коридоров, выкрашенных в веселенький темно-зеленый туалетный цвет, располагались стандартные двенадцатиместные камеры, заставленные двухъярусными нарами.
Раньше, в дотюремные времена, в период авантюры американской военщины во Вьетнаме, в комнате проживало по шесть солдат. После передачи власти Федеральному бюро по тюрьмам нас уплотнили ровно в два раза.
По «компаунду» ходили слухи, что и это не предел – говорили, что администрация вынашивала коварные планы по увеличению койковместимости до 16 человек на 64 кв. метра. З/к № 24972-050 этим слухам верил, ибо количество зэков в Америке росло не по дням, а по часам. Я сам видел, что все двигалось только в одном, весьма печальном направлении…
Те, кто избежал 12-местных камер с грязным цементным полом и островками кое-где сохранившегося линолеума, жили в двухместных «пентхаусах».
Привилегированные апартаменты застенчиво присоседились к главному коридору, по шесть камер с каждой стороны. Итого – 24 счастливчика на этаж, 48 «ветеранов» или жополизов на отряд.
Жизнь зэковской номенклатуры разительно отличалась – у них было чище, прохладнее и тише. Очередь на элитную жилплощадь тянулась в среднем по 5–6 лет, но в случае особых заслуг перед местным начальством – отрядным канцлером, ведущим или «кейс-менеджером»[184] – некоторые заключенные умудрялись получить ее в течение нескольких месяцев.
Мне эта лафа не светила.
Помимо камер, на этажах присутствовали КУТэПы: купально-умывально-туалетные помещения.
По одному ватерклозету и стоячему душу располагалось в «блатных» крыльях корпуса. Основные коридоры дали приют еще двум уборным-душевым с когда-то кафельными полами и стенами.
На стандартный тюремный сортир приходилось по 6 раковин и 6 унитазов. В боковой заплесневелой теплице по выращиванию ножного грибка уныло приютилось по 3 душевые кабинки. Половина «удобств» все время находилась в нерабочем состоянии. Среднестатистически на одном унитазе сидело по 20, а в каждом душе омывалось по 30 заключенных.
Дефицитные раковины для умывания оказались многофункциональными.
Несмотря на то что почти всегда они были забиты пищевыми отходами и волосами со всех концов земли, мы все равно умудрялись чистить над ними зубы и бриться. А мои соседи из стран Ближнего Востока в них же полоскали потные ноги перед каждой из пяти ежедневных молитв.
Все подтекало, нещадно воняло и выполняло функцию гигантской чашки Петри.
В тюрьме я заставил себя забыть, что на воле был «белым и пушистым».
Стремление к чистоте на время осталось в прошлом.
Но даже через год пребывания на американских нарах я так и не научился пользоваться туалетом в качестве джентельменского клуба. То есть вести соседские и приятельские беседы, восседая на унитазе, при этом тайно покуривая, а иногда еще и читая или жуя, как это делали другие.
В отличие от большинства моих товарищей по корпусу я старался пользоваться уборной в помещении школы или церкви. Приватно, сравнительно чисто, более-менее цивильно и всегда свободно.
С необходимым в жару купанием оказалось посложнее – мне приходилось пользоваться общественными душевыми. Там пахло хлоркой и воронежским бассейном «Спартак», куда я в детстве ходил учиться плавать.
В небольших «тихих комнатах», притулившихся в конце коридоров, хлоркой не пахло. Но в них там почти всегда толпился и шумел неприкаянный тюремный народ, вызывая злость обитателей камеры напротив. Кто-то играл на гитаре, кто-то молился, кто-то делал домашнюю работу для местной школы, кто-то дулся в карты, кто-то выяснял отношения, а кто-то гладил ненавистную темно-защитную форму.
На глажке специализировался и держал монополию пожилой доброжелательный колумбиец Гектор. Из подручных средств он смастерил гладильную доску и взимал по доллару за рубашку или брюки.
Почему-то запах свежепроглаженного белья у меня ассоциировался с детскими поездками в Сочи и проживанием у «хозяйки» тети Нины. Обоняние приносило в тюрьму забытые сюжеты из прежней жизни – советской, российской или американской.