У меня зэки ублажали себя по полной программе.
И на обед, и на ранний пятичасовой ужин главным тюремным гарниром выступала смесь риса и фасоли.
В странах третьего мира эта комбинация заменяла оголодавшему населению и рыбу, и мясо. Заключенные жадно накладывали себе на подносы целые горы из «rice and beans»[253], чтобы хоть как-то заглушить чувство голода.
Иногда мы раздавали «макарони сэлад» – холодные рожки, перемешанные с морковкой и майонезом. Еще реже – варенную в кожуре гнилую прошлогоднюю картошку. Совсем изредка – быстрорастворимое искусственное пюре.
Овощная часть «салатного бара» тоже не блистала особым разнообразием. Подпорченного салата-латука всегда выдавали много. Пару раз в неделю появлялись витаминосодержащие деликатесы: рубленная капуста, натертая морковь, безразмерные куски безвкусных огурцов и любимый в Америке сельдерей.
Случалось, что зэков радовали супчиком, сварганенным по принципу «что боже тебе не гоже».
Я любил эти редкие фантазийные похлебки, хотя Лук Франсуа мне их есть запрещал: «Лео, это – сплошной жир и мука для густоты. Ты же, кажется, сбрасываешь вес, а не набираешь?»
Мне становилось стыдно, и я нехотя проходил мимо пахучего варева.
Евро-арабо-диабетичкам, получавшим специальное кошерное питание, есть с «общего стола» категорически запрещалось. Мы были привязаны к белым пластиковым контейнерам с соевыми котлетками, соевой рыбкой и соевой отбивной.
Белковая часть семитской жрачки экспортировалась из нью-йоркского района Вильмсбург, где в мире и согласии проживали хасиды, богема и хипстеры. Там-то и размещалась заветная фабрика по производству и упаковке религиозной еврейской еды. Как сообщала небольшая наклейка на хрустящем пластике: строгий религиозный контроль над процессом осуществлял некий ребе Соломон Виткинд. Мне на его месте было бы стыдно за крошечные порции невкусного провианта, поставляемого соплеменникам в темницы США. Я зачастую игнорировал кошерную еду – мои глаза не хотели смотреть на всеобъемлющею и всепоглощающую сою и арахисовое масло.
Как и многие другие «кошерники», процентов на пятьдесят я питался приобретенным на кухне и купленной в ларьке провизией. Плюс время от времени я совершал запрещенные набеги на «общий стол».
За этим непочтительным, но крайне необходимым для вкусовых сосочков занятием меня ловили несколько раз.
Надзиратели ходили мимо столов и искали нелегальную еду.
Поэтому я часто превращался, как говорил мой друг Лук Франсуа, в «stress box», то есть в «ящик со стрессом».
Как минимум раз в день я что-то покупал у испаноговорящих торговцев – вареные всмятку яйца, более-менее нормальные сосиски, ветчину или рыбные котлеты из офицерской части столовой.
При этом никакой скидки «для своих» я не получал. Тем более потом, когда мне все-таки удалось перебраться на другую работу.
Латиносы видели во мне «белого человека», который по определению должен был иметь тугую мошну.
Кусок курицы уходил по три доллара, пять яиц – за доллар, ветчина – за полтора.
Я вовсю пользовался своими кухонными связями – ворованного на всех желающих не хватало. Еда однозначно была в дефиците.
Сверхнаглостью у «кошерников» считалось получение какой-нибудь вкуснятины (наподобие подаваемой раз в неделю курицы) прямо в «основной очереди», под самым носом у мента.
Дуболомы не оставляли зэков на раздаче без присмотра ни на минуту. Если полицай отворачивался, то за это время часть «дефицита» сразу же куда-то улетала.
Кухонный офицер не только следил за раздатчиками, но и собственноручно отмечал семитов и мусульман в особой компьютерной распечатке.
Иногда мне самоуверенно казалось, что очередной дежурный дуболом не помнит заключенного Трахтенберга в лицо. Тогда я пытался раствориться в толпе из двух с половиной тысяч зэков и какое-то время устраивал Хэллоуин местного значения.
Я снимал или, наоборот, надевал темные очки, закрывал салфеткой свою фамилию над карманом рубашки или телогрейки или подозрительно по-шпионски смотрел себе под ноги.
Каждый раз, как и Альхену из «Двенадцати стульев», мне было ужасно стыдно перед самим собой за позорное театральное действо.
Иногда проделки удавались, но большей частью меня ловили.
Я зарабатывал «тикет»[254] – сверхурочную работу по уборке зоны и имейл капеллану, что нарушил «религиозную диету». Новая церковная начальница, горбатая и сердобольная протестантка миссис Флюгер, относилась ко мне как-то по-матерински и лишь делала очередное внушение.
…Один из ментов дежурил на переднем кухонном фланге чаще других. Улыбающийся пончик в вечной синей бейсболке мистер Рэд ловил меня несколько раз, но всегда отпускал с миром в соседнюю еврейскую очередь.
За безуспешную попытку получить редчайший кусок свинины в кисловатом томатном соусе я получил от него кличку «Pork Chop», то есть «свиная котлета».
Мистер Рэд любил здороваться со мной нарочито громко: «Как дела, Котлета! Знаешь, что сегодня на ужин? Вареная ветчина из свинины»
Я на него не обижался – у нас шло негласное соревнование кто кого перехитрит. Побеждал он, ибо человек-невидимка получался из меня хреновый.
Через полгода с общепитовскими играми я завязал окончательно и бесповоротно…
…Меню вожделенных обедов и нерадостных тюремных ужинов повторялось с завидной регулярностью. Зэков кормили американской народной кухней – «мечтой» среднестатистического обывателя.
Несмотря на аппетитные названия подаваемых блюд, большинство из них были весьма малосъедобны: резиново-вонючие гамбургеры, «начоc»[255] из жирнющего мясного фарша, макароны с расплавленным сыром, вареная третьесортная ветчина, сверхмайонезный салат из тунца, слипшиеся спагетти с кислыми мясными тефтельками, зажаренные в жире соленые сосиски.
Обсуждая очередную продовольственную тему тесным русскоязычным кругом, мы пришли к неутешительному выводу: ни один человек на воле (не зависимо от его местожительства) нас бы не понял. В телефонных разговорах и в письмах мы стеснялись озвучивать столь разнообразные и красивые названия блюд.
На самом деле я бы тоже удивился или даже возмутился: «Да они там с жиру бесятся… Им бы в российскую или какую-то другую тюрьму…»
По сравнению со многими местами зэки из Федерального исправительного заведения Форт-Фикс должны были быть на седьмом месте от пищевого счастья.
Я прекрасно отдавал себе в этом отчет.
Еще я знал, что многие латиносы, мексы и островитяне с Карибских островов у себя дома так «хорошо» не питались.
Тем не менее я однозначно попал на дно американского общепита.
Ниже падать было нельзя. Нам скармливали продукты второй свежести и десятого сорта.
Следующей ступенькой вниз являлась сочная капиталистическая помойка…
В святая святых – зале приготовления пищи, расположенном позади раздачи, кашеварили чернокожие повара и поварята.
Они же служили на складе, в разделочном и салатном цехах.
Задворки общепита я знал с детства. Двадцать два года своей жизни молодой Трахтенберг прожил над «Россиянкой» – центральным молодежным кафе на воронежском Бродвее – проспекте Революции.
С младых ногтей я познал расположение его кухонь, цехов, подсобок и посудомоек. В младших классах мальчик Лева обожал помогать разгружать товар, получая за это вожделенные заварные пирожные.
С годами интересы сместились – ради дефицитного сервелата и зеленого горошка «Globus» я подружился с завскладом Клавдией Петровной и экспедитором Романычем.
С грузчиком Вольдемаром мы периодически отмечали мои зачеты с экзаменами ворованным портвейном «777»…
В Форте-Фикс никаких привычных электроплит не было и в помине. В центре кухни, в небольшом кафельном углублении, стояли шесть гигантских скороварок. Каждый из котлов мог легко вместить в себя и Иванушку-Дурачка, и Царя-Батюшку, и Конька-Горбунка вместе взятых.
Блестящие скороварки зловеще шипели и выпускали нескончаемые клубы белого пара. Над ними шаманили лоснящиеся от пота и жира темнокожие кашевары.
Они периодически шуровали в котлах гигантскими половниками, размером с очень большую лопату.
Любой кухонный инструмент выдавался только под расписку. Обязательный и самый опасный атрибут – ножи, тесаки, топорики – менты не доверяли никому. Они были намертво привязаны короткими металлическими канатами к полированным столам из нержавейки.
За кулисами сцены я появлялся крайне редко. Посторонним вход воспрещен!..
В середине рабочего дня, с 2-х до 4-х, в харчевне «Трех пескарей» объявлялся неофициальный перерыв. Еда выброшена, стойки надраены, полы вымыты, а ужин только в пять, но по отрядам нас не отпускали. Видимо, боялись, что говорливые и жизнерадостные латиноамериканцы не вернутся к обслуживанию ужина.
Поэтому наше свободное время менты занимали общественно-полезным трудом.
Мы крутили «silverware»[256] – упаковывали пластиковую ложку и вилку в единый набор, туго завернутый в салфетку. Это занятие я ненавидел всеми фибрами души, ибо время тянулось астрономически долго.
Официально читать запрещалось, поэтому приходилось вертеть ненавистное «столовое серебро».
Латиносы, наоборот, обожали эту послеобеденную сиесту.
Они усаживались группами по интересам – по четыре человека за стол. Руки были заняты работой, а мозги погружались в какую-то латиноамериканскую эйфорию.
Как в сельском ресторанчике далекой Коста-Рики или Сальвадора, усатые «кукарачи»[257] – юноши, дядечки и дедушки пели народные песни, громко смеялись и что-то живо обсуждали.
На «Руссию», то есть меня, они никакого внимания не обращали.
Я с удовольствием пользовался этим и незаметно укладывался на пол – поспать…