Что-то подобное совершали над собой Лис и Маленький Принц.
Еще через неделю я изучал большущие книги с картинками, описаниями битв, таблицами и сложными расчетами, которые каждый игрок имел по несколько штук. В отличие от домино, шахмат и карт «Темницы и драконы» требовали значительных материальных затрат на игровой инвентарь.
Обычно бледнолицая восьмерка к столу никого не подпускала, обдавая всех «ледяным душем» и полностью игнорируя.
В моем случае произошло явное исключение из правил: сработали какие-то тайные внутренние механизмы. Мы почувствовали взаимную симпатию и расположение.
При ближайшем рассмотрении мои новые приятели оказались на редкость приятными, интеллигентными и мягкими молодыми людьми с высшим образованием и чувством юмора.
Из восьми человек четверо сидели за хакерство. Крис – за наркотики, двое – за финансовые преступления и ставший моим близким другом вашингтонец Брайан – за расизм.
Шестеро из восьми были католиками.
Время от времени я с большим удовольствием общался со смешными и умными «драконами». Проходя мимо их стола, я практически всегда останавливался, вытягивал руки над головой в позе летящего Супермена и издавал трубные звуки.
При этом я произносил с утрированным русским акцентом: «My crazy American friends»[307] и далее по-русски голосом Арнольда Шварценеггера, имея в виду их странную игру: «Американский пропаганда!»
Игроки на пару минут останавливались, и я слышал дружественный хор ответных приветствий: «Crazy Russian friend»[308], «Kak dela, tovarisch» и прочую американо-русскую словесную хренотень.
Два раза в месяц всей честной компанией посещали открытые лекции и практические занятия в тюремном «Отделе психологии». Заразившись их дурным примером, я благородно записался в группу наблюдения за самоубийцами – «Suicide Watch Team»[309].
Стоило врачам или дуболомам выявить потенциального самоубийцу, несчастных помещали в специальную камеру «за стекло».
Дружинники-вуайеристы осуществляли за ними визуальный контроль в шесть смен. За это санитарам-добровольцам хорошо платили – целых 9 долларов в день!
Я добровольно покинул группу, отработав только две смены – у меня не исчезало чувство, что я подсматривал за бедолагами в замочную скважину.
Католик Крис это дело любил. Как многое другое, включая и игру на фортепиано.
Несколько раз я заставал его в церковном помещении абсолютно одного, наигрывающего популярную классику.
В религиозно-музыкальном экстазе тюремный органист поднимал глаза и закусывал нижнюю губу: больше для него не существовал никто.
Католики Форта-Фикс обладали небольшим конфессиональным преимуществом. Одна из мини-комнаток тюремной церкви выполняла роль постоянно действующей часовенки. Гипсовая Богоматерь, раскрашенная яркой гуашью, в окружении уютных лампадок неожиданно создавала необходимую для костела атмосферу.
Из-за размеров помещения (наверняка бывшей кладовки) в ней едва помещались трое молящихся. В капеллке почти всегда кто-то находился и разговаривал с богом. Еле слышным шепотом.
Как правило, в церковном коридоре, окруженном по бокам комнатами разных конфессий, почти всегда было тихо.
Около главного входа, прямо под улыбающимся «смайликом», висело большое объявление в черной металлической рамке: «Дорогие заключенные! Вы пришли в Храм. Пожалуйста, не разговаривайте громко, не ешьте и не пейте, сохраняйте молитвенную атмосферу. Большое спасибо!»
Просьба от службы капелланов резко отличалась от тона приказов и объявлений, к которым мы привыкли и которые вывешивали зольдатен унд офицерен.
Никаких «цирлих-манирлих»!
Над главным входом в концлагерь Освенцим красовался лицемерный девиз: «Труд освобождает». Над воротами Форта-Фикс был приколочен стихотворный призыв: «Don’t commit a crime, if you can’t serve the time»[310]. Рядом с тюремным штабом – лейтенантским офисом висел другой человеколюбивый транспарант для непонимающих: «Welcome to jail. Jail is your Hell»[311].
Но больше всего любили цитировать в здании школы.
На стенах длиннющего коридора и предбанников висело великое множество стандартных плакатов – совсем как во второразрядном корпоративном офисе в далеком американском Мухосранске.
Меня умилял большущий плакат с фотографией горнолыжника, летящего вниз по склону горы. Под картинкой на черном фоне напечатали слово Courage – «мужество». Далее шло объяснение: «Ключ к счастью – это свобода. Клюк к свободе – это мужество».
На редкость удачная мудрость. Особенно за решеткой. Как говорится, «спасибо за напоминание!»
…За протестантами, мусульманами и католиками в списке популярных форт-фиксовских религий шли растафарианцы. Их можно было легко распознать по длинным свалявшимся косичкам, в некоторых случаях достигающих выпуклых смуглокожих задниц.
Расслабленные выходцы из Африки, Ямайки и других Карибских островов выделялись на тюремном «компаунде». Помимо плохо ухоженных волос, я узнавал их по четырехцветным шапкам, которые они почти никогда не снимали и в которых выносили продукты из столовой.
Объем вязаного головного убора раз в десять превышал дамскую мохеровую шапочку «Made in the USSR». Черный фон головного мешка символизировал мировое «негритянство», зеленый цвет – «украденную землю», желтый – «похищенное колонизаторами золото» и, наконец, красный – «кровь чернокожих».
Растафарианцы обожествляли бывшего эфиопского царька Хайли Селасси Первого. Наивные чернокожие дяденьки считали, что негры – это подвергшиеся реинкарнации израильтяне, заколдованные гадкими белыми врагами.
Я в этом глубоко сомневался.
Окончательной целью и мечтой патриотического религиозного течения, принимавшего одновременно Ветхий Завет, философию Вуду и Черную магию, была репатриация на африканскую историческую родину и возвращение Мессии в Эфиопию.
Для растафарианцев и американских негров политически корректные власти США в конце шестидесятых годов ввели специальный праздник. В декабре, между еврейской Ханукой и христианским Рождеством, им была дарована Кванзаа – дни памяти африканского наследия и происхождения.
Чернокожие этот праздник не жаловали, открыток «Happy Kwanzaa»[312] друг другу не посылали, а лишь говорили о насильственном характере их переезда в Северную Америку из благословенной Африки.
Более того – некоторые особо активные прапраправнуки бывших рабов требовали денежной компенсации за подневольный труд своих давно умерших родственников. Среди ответчиков числились известные банки, страховые компании и даже пароходства, перевозившие чернокожих рабов в XVIII веке.
Зная маргинальных негров не понаслышке, их претензии меня нисколько не удивляли…
В ответ на корыстный демарш афроамериканцев я подумывал о подаче своего иска в Верховный суд Египта.
Несколько тысяч лет назад еврейские родственники з/к Трахтенберга бесплатно вкалывали на Каирского фараона Рамзеса II. В моем случае я собирался получить компенсацию не только за многолетнее египетское рабство, но и засудить действующего президента страны как правопреемника жесткого правителя.
Менее перспективными выглядели будущие попытки з/к Трахтенберга засудить правительство Монголии. Моя русская «четвертушка» возмущалась и кипела: мне до слез было обидно за державу, перенесшую монголо-татарское иго и Чингисхана.
С американскими неграми меня объединяла принципиальная жизненная позиция.
Они не хотели возвращаться в Африку, а я не имел ни малейшего желания иммигрировать ни в Египет, ни в Монголию…
…Другие тюремные религии равнозначно занимали 5, 6, 7, 8, 9-е и прочие места. Число последователей оставшихся форт-фиксовских конфессий колебалось между десятью и тридцатью.
Номером «пять» в табели о рангах шли вероисповедания Юго-Восточной Азии и Китая – буддизм и индуизм.
Всех «узкоглазых» и «желтолицых» заключенных во всех американских тюрьмах невежественные зэки принимали за «китайцев». «Chinese» то есть.
Думаю, что о существовании лаосцев, филиппинцев, камбоджийцев, бирманцев большинство из них даже не догадывались. Американское невежество не уставало меня удивлять.
Один мой сокамерник не знал, что такое «Берлинская стена» и с чем ее едят. Другой никогда не слышал про Сибирь – традиционный русский стереотип; третий не мог показать на карте Чикаго и Бразилию, четвертый совершенно не представлял, кто такой Эйнштейн.
И так далее, и тому подобное…
Несмотря на свою «высокую» образованность, американские зэки относились к китайцам высокомерно и с чувством глубокого колониального превосходства.
Абсолютно зря и незаслуженно…
Англоязычные арестанты обзывали их «чайнами», испаноязычные – «чинами». Рома, Костя, Максимка и я – дружественно и с совсем легкой подковыркой – «кинчиками». «Китайцами» по-польски. Этому забавному словечку нас научил Петр – товарищ по Варшавскому договору, сидевший 20 лет за злые таблетки «экстази».
Я глубоко симпатизировал своему польско-канадскому приятелю – бывшему владельцу ресторана в Торонто и как ненормальный смеялся его тонким антиамериканским и антироссийским шуткам.
Петя и я выработали специальный польско-русский язык, совершенно непонятный нашим соседям. «Пан Петька» (так же, как и я) любил рассматривать окружавший люд и саркастично язвить, при этом обсуждение велось на нашей секретной славянской фене.
Варшавянин, как и цветочник Мойше, был великим специалистом по системе Станиславского. Время от времени он давал мне уроки, как лучше провести тюремных социальных работников, врачей, капелланов или ментов.
При этом пан Петька хитро говорил по-русски, поднимая вверх худую руку: «Наколка – друг чекиста».