Нас с Петей объединяли социалистическая изворотливость, любовь к хорошей жизни и умение сопротивляться тоталитарному режиму…
…Тридцать форт-фиксовских кинчиков и сочувствующих собирались по пятницам в «oriental room» – восточной комнате – на буддийскую службу.
Последователи умершего в доисторические времена Сидхарта Гаутамы верили в «Четыре Святые Истины», связанные с разочарованием в жизни и страданиями. Попадание на «правильный путь» буддисты достигали медитацией, чем они активно и занимались в тюремной церкви.
Курился фимиам, а в пластиковые стаканы разливался дефицитнейший на зоне «религиозный» зеленый чай.
За полгода до моего попадания в Форт-Фикс из ларька изъяли любимый мною на воле напиток. Смышленые зэки, узнав на практике об очищающем-актиоксидантном эффекте зеленого чая, по нескольку раз в день промывали им свои внутренности после героина.
Говорили, что после чая анализ мочи на наркотики выходил отрицательным. Для меня этот факт так и остался непроверенным.
Вслед за медитацией, главный китайский кинчик – «классика жанра» – зэк из Гонконга, каратист и наркодилер, шестидесятилетний Ли, включал подвешенный к потолку телевизор. Начинался религиозно-познавательный просмотр бесконечного 168-серийного фильма о жизни Будды.
Тюремного исследователя Трахтенберга заумный и занудный буддизм не вдохновил.
У нас водились и последователи индуизма – несколько иммигрантов и нелегалов из Индии, Пакистана, Бангладеш и острова Цейлон.
На время своих заседаний криминальные махараджи украшали «восточную комнату» разноцветными электрическими гирляндами и блестящими подвесками.
Мне эта пенитенциарная иллюминация напоминала горячо любимую нью-йоркскую Шестую улицу между Первой и Второй авеню, заполненную недорогими и пахучими индийскими ресторанами.
…Председателем совета отряда тюремных кришнаитов и главным тюремным брамином был избран 80-летний дедушка с «редкой» фамилией Сингх. Он имел двойное гражданство: Америки и Индии, носил огромную белую чалму Маленького Мука и сидел за наркотики уже 16 лет.
Последователи многоруких богов Кришны, Шивы и Вишны старательно изучали Бхавад Гиту, пели бесконечную «Хари Раму», занимались умеренным миссионерством, раздавали сладкие печенья и стучали в бубны.
Камасутра в тюрьме не приветствовалась…
Пару небольших, но теплых гнездышек свили в Форте-Фикс и американские «сектанты». Как и их единоверцы во времена СССР, адвентисты седьмого дня и свидетели Иеговы были почти незаметны. И те и другие признавали протестантские службы, поэтому их собственные молитвенные собрания проходили нерегулярно.
Как будто в компенсацию своей малочисленности головные сектантские офисы из Вашингтона и Солт-Лейк-Сити высылали на имя «Службы капелланов» тонны разноцветной религиозно-подрывной литературы и журналов «Сторожевая башня».
Вместе со слащавой католической газетой «Prison Life»[313] агитационные спецматериалы доступно лежали при входе в тюремную церковь.
Большинство зэков их игнорировало.
Мои маргинальные и сексуально озабоченные однополчане однозначно предпочитали запрещенные «мягкие» порножурналы Buttman или Hustler со «спецэффектами».
Их сдавали в аренду по вполне доступной цене: доллар за сеанс…
…Сборы адвентистов и свидетелей Иеговы проходили за раздвижной ширмой в главном церковном зале. В том же загоне по понедельникам и пятницам собиралась экзотическая группа индейцев, исповедовавшая шаманизм.
Несколько месяцев подряд я состоял в отряде «краснокожих» и прилежно выполнял заветы Чингачгука и Оцеоллы.
К сожалению, пятничное курение трубки мира с большим трудом совмещалось со встречей Шабата[314] у тюремных иудеев.
Налицо присутствовал внутренний религиозный конфликт…
Форт-фиксовское еврейское землячество включало в себя не только американскую «мишпуху»[315], но и выходцев из бывшего СССР.
Обязанности раввина исполнял седовласый и бородатый евреец Джордж Гринберг, тихо семенивший по зоне женской монашеской походкой. Мне он чем-то напоминал горьковского Луку.
Каждую пятницу наш «ребе» искренне недоумевал: почему такой хороший «аидыше ингеле»[316] и «шейне пунем»[317] Лева Трахтенберг вдруг срывался с середины службы и позорно примыкал к краснокожим идолопоклонникам.
Я и сам не знал, что проморгали мои еврейские спонсоры из ХИАСа[318] и НАЯНЫ, приютившие меня в Нью-Йорке в мае 1992 года.
Во мне неожиданно взыграла далекая кровь воинов-кочевников, к которым относился и злой монголо-татарский хан Батый, и легендарный индеец Виннету, сын Инчу-Чуна.
Глава 25Верный Трахтенберг – друг индейцев
Оказалось, я не потерял способности чему-либо удивляться.
Периодически прибрежные волны Федерального бюро по тюрьмам выбрасывали к моим ногам какое-нибудь очередное диво дивное.
Игру в тюремного Чингачгука я однозначно приравнивал к восьмому чуду света!
Напротив трехсотметрового трека и вплотную к церковному бараку была разбита тюремная индейская резервация. Официально она называлась «религиозной площадкой коренных американцев», хотя от названия ее сущность не менялась.
Краснокожий десант племени cиу в Форте-Фикс устроился совсем неплохо!
…В одну из первых тюремных суббот, отдыхая от ненавистного кухонного рабства, я не спеша прогуливался по компаунду. День выдался на редкость удачным: спала жара, а с недалекой Атлантики поддувал приятный морской бриз. Слава богу, авиационным бензином и выхлопами самолетных двигателей в тот день не пахло – можно было наслаждаться настоящим благоуханием природы.
Как папанинцы на льдине, в тот день я мысленно дрейфовал далеко от Форта-Фикс. В копеечных наушниках «Koss» ловилась местная ретростанция. Я потихоньку передвигал ноги под музыку Ната Кинга Кола, Пегги Ли и Билли Холидей.
Неожиданно мой нос почуял самый настоящий запах костра и шашлыков.
Я не поверил своим ощущениям, списав их на естественную тюремную фата-моргану, вызванную долгим воздержанием и стрессом.
«Бум-бум-бум-бум-буууууууум», – отчетливо услышал я громкую барабанную дробь совсем неподалеку.
Моя голова завращалась, как локатор радарной установки соседней авиабазы ВВС. Я развернулся и пошел на звук.
За прозрачным трехметровым забором из популярнейшей на зоне сетки «рабица» копошилась пара десятков полуобнаженных каторжан.
Наверное, я бы удивился меньше, вдруг увидев в американской тюрьме саму Аллу Пугачеву с шефским концертом или полковника Муаммара аль Каддафи, лидера Социалистической народной Ливийской Арабской Джамахирии.
Проходящие мимо старожилы объяснили неразумному новичку: за забором справляли религиозные нужды тюремные индейцы.
Я застыл и битый час не сходил с места…
На следующей неделе я развернул кипучую деятельность – точно президент Джимми Картер в преддверии «сепаратной кэмп-девидской сделки» между Бегиным и Саддатом. На американской тюремной фене подобная активность называлась «to make moves» – «делать движения» во имя достижения какой-либо высокой или корыстной цели.
Русско-еврейский американец Лева Трахтенберг поставил перед собой непростую задачу – немедленно записаться в тюремное индейское племя.
Как и для приема в КПСС, будущему краснокожему требовались рекомендации нескольких соплеменников.
Я рассчитывал на снисхождение из-за моего индейского детства.
Как и любой нормальный среднесоветский мальчик, я обожал книги про индейцев. «Последний из Могикан», «Оцеолла – вождь семинолов», «Следопыт» из разноцветной «Библиотеки приключений» были зачитаны до дыр. О редких художественных фильмах не приходилось даже говорить: вся индейская тематика просматривалась в кинотеатре «Пролетарий» по нескольку раз.
Мои друзья знали наизусть все киношные диалоги, а за великого Гойко Митича мы готовы были просто умереть. Горбоносый югослав с накачанным телом и черными волосами до плеч из киношедевров «Киностудии DEFA» Германской Демократической Республики являлся для нас самым настоящим богом.
Мой старший друг и сосед из десятой квартиры Сашка Колесников, ставший позднее следователем-VIP Воронежского УВД, был дворовым организатором детских индейских «Зарниц». Он знал о краснокожих все, чем вызывал мое бесконечное уважение.
Сашка ввел в обращение разноцветные «доллары», которые мы по-настоящему зарабатывали, сдавая ему «звериные шкуры» – кусочки меха от старых воротников и линялых шапок.
Именно с ним я впервые попробовал «огненную воду» и «Трубку мира».
Однажды за курением «Беломорканала» в самодельном вигваме нас застукал мой папа. Мне и Сашке не поздоровилось, но, несмотря на все трудности, мы продолжали жить насыщенной индейской жизнью.
Окна нашего дома выходили на парк Дома офицеров – безразмерные просторы для индейских игрищ. Как только в октябре закрывалась танцплощадка, советский парк культуры и отдыха превращался в бесконечные прерии и каньоны Северной Америки.
По ночам мы заготавливали «бизоньи шкуры» для наших вигвамов: рекламные холсты индийских, чехословацких и довженковских фильмов вырезались из рекламных рам безжалостной детской рукой. Из столярной мастерской многострадального Дома офицеров воровались длинные деревянные брусья. Дверной дерматин шел на замечательную бахрому, пришивавшуюся вдоль лампас серых джинсоподобных штанов производства местной фабрики «Работница».
В дальнем конце парка, рядом с общественными туалетами и диаграммами об успехах Страны Советов в очередной пятилетке, дворовая команда ежегодно строила индейский поселок. В вигвамах с безобразными изображениями героев очередной «Зиты и Гиты» или «Неуловимых мстителей» юный Левочка Трахтенберг проводил все свое свободное время.