Вместо моих разноцветных книженций, раздвижные стеллажи соседнего заведения заполняли тысячи томов «Federal Reporter», «Federal Supplement», «US Code Service»[392].
Я ненавидел эти горчично-коричневые фолианты с золотым и красным тиснением на корешках! При их виде в голове что-то замыкало, и сам я начинал дергаться. Волей-неволей вспоминая своих защитников и трехлетнюю Mein Kampf с американскими прокурорами.
Дабы потрясти будущих клиентов солидностью и мощью своих адвокатских контор, все без исключения стряпчие Америки выставляли собрания сочинений Фемиды США на самое видной место.
Именно эти, форт-фиксовские!
Слава богу, мне больше не требовалось («тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо») разбираться в уголовных делах и помогать адвокатам выстраивать «защиту Трахтенберга».
Апеллировать или обжаловать приговор я не мог из-за драконовского «Договора о признании вины», подписанного во имя светлого будущего меня самого и моей семьи.
Поэтому в юридическую библиотеку я заходил только для изготовления ксерокопий на стоявшем там дореволюционном аппарате. За каждую копию администрация Форта-Фикс по-бандитски требовала со своих подопечных целых 25 центов. О таких ценах «на воле» я не слышал уже лет десять…
Там же, по-соседски, я изучал многочисленные инструкции и новейшие правила поведения в тюрьме, издаваемые головным офисом Bureau of Prison в Вашингтоне.
На каждый циркуляр из «Центра» наш комендант выпускал собственное дацзыбао, адаптированное для местных условий.
Аналогичным образом с помощью «Основного Закона СССР» штамповались конституции и гербы союзных республик.
Поэтому любой тюремный «чих» подробно расписывался в двух документах – «Программном заявлении» из столицы и родном колхозном «Дополнении к Программному заявлению».
Некоторые предписания в целях самообороны я выучил практически наизусть.
Дело в том, что время от времени со мной случалось очередная напасть, и я попадал «под колпак» к начальнику тюрьмы и офицерам спецотдела. Власти каталажки были явно не в восторге, что на их территории, надежно окруженной забором и колючкой, появился еще один литературный диверсант.
В перерывах между отсидками в карцере и проработками-страшилками у местных фэбээровцев, я ходил по острию ножа, проверяя Bureau of Prison на выдержку.
Мне требовалось соблюдать особо повышенную осторожность и особо повышенную аккуратность буквально во всем.
Как минимум раз в неделю мама просила по телефону своего нерадивого сына, то есть меня, прекратить безобразничать и перестать обзывать охранников «зольдатенами» и «дуболомами», а еще лучше – вообще остановиться. Я, как всегда, ее не слушался, надеясь на свои мозги и русский «авось».
Нанятый незадолго до ухода на зону специальный тюремный защитник – «консультант-криминолог» Джон Сиклер, оказался профессиональным аферистом, кормящимся, как и многие адвокаты, на попавших в переплет согражданах.
Получив собранный по сусекам гонорар и пообещав «полный контроль над ситуацией в тюрьме, консультацию по всем вопросам и юридическую защиту во время всего срока», Джон нагло не отвечал на мои звонки и письма.
В Форте-Фикс я встретил еще пятерых зэков, включая и стоумового Семена Семеныча, попавших в сети графа Калиостро из Вирджинии.
Поэтому з/к номер 24972-050 приходилось заниматься пенитенциарным самбо.
Самообороной без оружия.
Мой личный экспириенс показывал, что тактика «спасение утопающих – дело рук самих утопающих» являлась самой продуктивной.
И на свободе, и за решеткой в тюремной библиотеке…
…За неделю до ухода на пятилетнюю отсидку у меня в «бэкъярде»[393] собрались друзья-товарищи.
Мы гуляли по буфету буквально, как в последний раз, – с песнями, танцами, шутками-прибаутками и дружескими наставлениями.
Пришел и Александр Рапопорт, нью-йоркско-московский психотерапевт, певец и актер, играющий в российских фильмах крутых и зачастую злобных американцев.
Он отвел меня в сторону и сказал:
– Лева, постарайся устроиться в библиотеку! Читай, пиши, занимайся спортом. Не обращай внимания на козлов вокруг себя – делай свое дело и двигайся только вперед! Никаких остановок и замедления движения. Любой опыт полезен, и забудь про сослагательное наклонение! Помни главное – человек может контролировать свою судьбу!
В Форте-Фикс я окончательно «въехал» в слова сэнсэя Саши.
Глава 30Рождественские страдания
Вшивенький кусочек гормоносодержащего сухого индюка, купленного за шесть долларов во время праздничного обеда на День благодарения, показался мне вкуснее самых утонченных фуа-гра и консоме с профитролями. У «кошерников» меню не менялось даже на праздники – мы по-прежнему ели сою и зеленую «кроличью нарезку». Остальной народ наслаждался раблезианским подношением Федерального бюро по тюрьмам: мини-порцией индюшки, ложкой тушеных овощей, двумя гигантскими коровьими ребрами (в последний раз я видел такие еще в Союзе), кукурузно-тыквенным пирогом и банкой настоящей колы. Народ и правительство США в этот день не забывали даже преступников, следуя коммунистической формуле «каждому по потребностям»…
После Thanksgiving`a[394] и в преддверии Рождества – Нового года дни, к моей большой радости, полетели еще быстрее.
Я ходил на работу в библиотеку, постепенно втягивался в физкультуру и, наконец, занялся литературным трудом.
По вечерам я накручивал бесконечные круги по компаунду, слушая радиостанции из соседней Пенсильвании и окружавшего Нью-Джерси. Мой прозрачный (во избежание контрабанды) пятидесятидолларовый приемник «Sony» был запрограммирован на 10 радиостанций. Они по-дарвиновски отобрались самым естественным и тщательным образом в первые три месяца.
На 106.1 по утрам мне поднимали настроение Вупи Голдберг, диско и сверхпопсовая попса. Пробежки удлинялись под клубно-хаузную музыку из соседнего Бэрлингтон-колледжа. Думы окаянные и меланхолии сопровождались «софт-роком» и джазом. Ретрошлягеры 60, 70 и 80-х мне нравились везде, всегда и при любых обстоятельствах. Три классические радиостанции радовали звуками скрипок, трамбонов и валторн. Их я слушал часто и подолгу.
В декабре в меня лучше всего «входили» праздничные рождественско-санта-клаусовские напевы – знаменитые «Christmas carols»[395]. Одна из местных станций меняла свое вещание и полностью переключалась на соответствующий репертуар о Христе, снеговиках и «джингал бэллз»[396].
Я полюбил эти песенки еще со времен моего славного «торгового» прошлого в первые два года покорения Америки.
И в дизайнерском «Century 21», и в «Toys’R’Us» – американском игрушечном гиганте рождественские распродажи осуществлялись под ностальгическую музыку из детства покупателей. Благодаря такому музыкальному «соусу» доходы двух еврейских кланов увеличивались процентов на тридцать.
Поскольку филадельфийское радио не передавало «В лесу родилась елочка», «Пять минут» или «На Тихорецкую состав отправится», для меня рождественская музыка ни с чем трогательным или домашним не ассоциировалась. И слава богу! Я любил ее слушать, разъезжая в уютной и теплой машине по украшенному гирляндами и инсталляциями Нью-Йорку, показывая пряничные избушки Бэй Риджа[397] и витрины «Saks 5th Avenue» гостям Столицы Мира.
Как говорится – no strings attached.[398]
Однако резиденты «Острова Невезения» от этих песенок расстраивались.
Если не сказать больше.
Гангстеры и наркодилеры предпочитали рождественские мотивы не слушать. Большинству из них эти песни напоминали о родных «праджектах»[399], беби-мамаз, бесшабашном велферном[400] детстве и соседней круглосуточной едальне «Mama’s fried chicken»[401].
Как-то, во время ничего не значащей светской тюремной болтовни в очереди в «food service», я признался своим чернокожим соседям, что слушаю рождественскую радиостанцию. Реакция фартовых негров меня удивила: «Русский, ты – мягкий («soft»). Это не по-гангстерски и не по-зэковски. Cut this bullshit (Завязывай с этой хренотенью)!»
После таких дружеских комментариев своими радиопристрастиями я делиться перестал.
Русское радио из соседней Филадельфии у профессионального радиослушателя Л. Трахтенберга находилось на особом счету. К моему безграничному сожалению, нью-йоркские русскоязычные радиостанции, на волнах которых вещало много моих друзей, до Форта-Фикс почти не добивали. Далекие голоса и плохо различимые завывания Верки Сердючки были слышны только около больнички и то – при самых-самых исключительных погодных условиях. Из-за этого все мое внимание переключалось на подножный радио-корм. Владельцем, ведущим, рекламным агентом и главным редактором двухчасового колхозного вещания в Филадельфии и окрестностях служил Ефим Райц. Слушатели и редкие со-ведущие обращались к нему по-домашнему – Фима. Помимо радио он по-совместительству успевал обслуживать русскоязычную клиентуру в своей конторе по продаже недвижимости. Не удивительно, что реклама «Yefim’s Real Estate»[402] крутилась каждые 10 минут. Левая рука шепелявого Фимы мыла его правую руку. За такой бизнес-подход я его сильно уважал. Не развращенная столичными «голосами» публика была достойна своего кумира. В открытый эфир звонили одни и те же «пациенты» с характерными интонациями, возбужденно-дребезжащей речью и промытыми в СССР и США мозгами.
Пикейные жилеты знали все и могли заткнуть за пояс любого оппортуниста, включая самого Фиму Райца. Иногда, несмотря на призывы к многоуважаемой публике, телефон в студии предательски молчал. В таких случаях мне становилось немного не по себе.