Политобозреватель Райц, однако, не рефлексировал и в мгновение ока превращался в диск-жокея: «А сейчас по просьбе Муси (или Дони или Соломончика или Берточки) с Басселтон-авеню исполняется эта музыкальная композиция…»
В эфире звучала очередная ресторанная песня «за жизнь», спетая на одной ноте неизвестным приблатненным баритоном.
Я подозревал, что вечерами реалэстейтщик и радиоведущий Ефим Райц превращался в заслуженного артиста Пенсильвании и солировал в рекламировавшемся непропорционально часто и призывно ресторане «Киев».
Новостями на радиомеждусобойчике заведовал некто Семен. Ведущий Фима представлял его в открытом эфире по-родственному прямо: «Прослушайте политическое обозрение. У микрофона – Сёма Злотник».
Филадельфийский Сейфуль-Мулюков не выговаривал половину букв и говорил с ярко выраженным «южно-русским» акцентом. Слушая про очередную заварушку на Ближнем Востоке или о каком-то «светском» скандале с Борисом Моисеевым, я чувствовал, как у него во рту переворачиваются туда-сюда как минимум два грецких ореха.
Беспристрастность в подаче новостей Сема однозначно считал прошлым днем радиожурналистики. В отличие от дикторов «Би-би-си» он практиковал личностный подход к ушам своих слушателей. К каждому сообщению, взятому из вчерашнего Интернета и позавчерашних газет, он добавлял словечки, междометия и восклицания, делавшие радионовости еще более «свойскими»: «вы представляете», «как они посмели», «эти подонки», «смешная история произошла», «я не понимаю» и самый главный перл: «послушайте, что я вам скажу»…
Долго слушать эту похабень с хренотенью я не мог. Даже в условиях дефицита информации и трехдневного опоздания «Нового Русского Слова». Тем более что к «радийному» и TV-бизнесу я имел самое прямое отношение на протяжении нескольких лет.
…Через два года Великого Эммигрантского Пути из воронежских варяг в нью-йорские греки я натолкнулся на объявление в «The New York Times»: единственной в то время русско-американской телерадиостанции WNMB требовался Marketing Director.
На интервью я пришел с домашней заготовкой – планом «Барбаросса» по увеличению подписчиков на «русские каналы». Стратегия сработала, и я попал в культурно-журналистско-гламурный эпицентр четвертой волны иммиграции. Телерадиовещательную корпорацию, выходящую окнами на Гудзон и мост Джоджа Вашингтона, возглавлял знатный русофил и любитель русских женщин Давид Хлоро. Сорокапятилетний красавец в своем первом браке был женат на русской девушке Люде, привезенной им в Америку из студенческой языковой практики в СССР. С тех пор будущий президент Ethnic-American Broadcasting Co[403] был окружен гражданами Страны Советов: они только и делали, что попадались ему на пути.
История гласила, что в один прекрасный день Давид Хлоро наткнулся на худощавого диссидентствующего иммигранта, бывшего ленинградца и политзэка Пашу Трофея. Вернее – на Павла Давидовича, как впоследствии называли его «бешеные бабки» – обладатели заветных приемников, настроенных только на «русскую радиостанцию». Еще с восьмидесятых годов Паша разрабатывал русскоязычную медийную жилу. Сначала он выпускал газету, потом – почувствовав потребности рынка, – практически из ничего сгандобил первое «русское радио». Давид Хлоро со своими инвестициями и связями в шпионско-финансовом мире появился в «right time, right place»[404]. Из искры возгорелось пламя…
Пару лет подписное радио развивалось, как на дрожжах. К переводам американского ТV добавились передачи на все случаи иммигрантской жизни и как результат – многотысячная клиентура по всей Америке.
Технические гении компании Абрам и Изя, бывшие советские инженеры из пусконаладок Кишинева, разработали хитроумную систему доставки спутникового сигнала в многоэтажки, где проживали «наши». Так в дополнение к радио появилось и телевидение WNMB, принявшее, как родных, убежавших за границу дикторов, корреспондентов и журналистов из Останкино. Монополии нью-йорского конкурента, крошечной телекомпании RTV, работавшей несколько часов в день из подвала ее владельца, американского раввина Марка Соловейчика, пришел конец. Примерно в это самое время, в «золотой век» русскоязычного вещания в США, я поступил на престижную службу в «созданное ЦРУ» теле-радиогнездо. Во всяком случае, среди недоброжелателей и конкурентов ходили именно такие слухи.
Поскольку зарплата «маркетинг-директора» WNMB зависела от новых «кастомеров» (или даже «костюмеров», как их называли в отделе обслуживания), то мое больное и охочее на выдумки воображение выдавало на свет божий один «промоушен»[405] за другим: подписался на «канал» – получи часы (книги, телефон, майку, кредит, лотерейный билет, контрамарку на концерт и т. п.).
Раз в месяц я улетал в командировки «продвигать рынок» в какой-нибудь развивающийся и требующий моих ЦУ отдаленный район – Lоs Angeles, Chicago, San Francisco, Boston. Помимо сезонных скидок и подарков, я вдоволь наорганизовывал всяких презентаций, концертов, лотерей, ярмарок и «встреч с телерадиослушателями».
Я любил свою сумасшедшую работу на WNMB и чувствовал себя там как рыба в воде. Тем более я понимал, что наши журналисты, авторы и ведущие, знакомые всем телерадиоклиентам еще по «вражьим» голосам и Останкино, через меня прислушивались к гласу народа.
Телевизионные и радиобудни напоминали столь хорошо знакомое и понимаемое мною «закулисье». В театре (даже в бессловесном мимансе) трудились только великие актеры. Здесь – самые выдающиеся дикторы, комментаторы и ведущие.
Я вывел собственную формулу общения с творческими людьми – искренне их любить и уважать.
Искренне.
У меня это получалось неплохо, что выражалось в многочисленных внерабочих сесибонах, вечеринках, вылазках, днях рождения, сабантуях и прочих неформальных попойках со своими сослуживцами.
Тем более у них не было выхода – с моей помощью TV и радио персоналии получали всевозможную творческую халтуру и подработки – связь с внешним миром, как правило, проходила через мой отдел маркетинга и PR.
Правой рукой Давида Хлоро, вице-президентом WNMB и серым кардиналом компании служил бывший московский геолог и мастер на все руки Женя Львовский. Он заслуженно считал себя знатоком бизнеса и таинственной русской души, вкладывая в уши американского совета директоров ответы на вопросы «кто виноват» и «что делать». Без его «визы», явной или косвенной, всяческое творческо-административное телодвижение на станции строго запрещалось. Благодаря Львовскому моя американская карьера претерпела очередное изменение. Сам того не ведая, укротитель неуравновешенной творческой интеллигенции помог мне вернуться к профессии массовика-затейника – на WNMB был создан концертный отдел. А еще через год, рассчитавшись с родной компанией, я ушел на вольные импрессарские хлеба…
Все что ни делается – все к лучшему!
Вскоре после моего увольнения, из-за неумных амбиций руководства – появления дополнительных языковых сервисов, трест лопнул. Компания объявила банкротство. Медиа-рынок в очередной раз изменился – в Америку пришло NTV, возродилось TVR ребе Соловейчика, открывались и закрывались небольшие теле– и радиостанции, а из-за океана коварные московские гиганты вели сепаратные переговоры с Direct TV, Cablevision и Dish Network[406].
Готовился большой скачок.
Интернет, «цифра», новые технологии и спутниковая вседозволенность окончательно и бесповоротно «замочили в сортире» это сладкое слово – «монополия».
Я делал свое постороннее концертное дело и наблюдал за битвой гигантов со стороны, водя дружбу с белыми, красными, зелеными и голубыми. На моих днях рождения конкуренты совместно выпивали и веселились, забывая о боях местного значения в русско-американском эфире. Некоторые из них сохранили верность и навещали «Левку-рабовладельца» во время трехлетнего домашнего ареста, а особо преданные – в Форте-Фикс. Поэтому даже в условиях тюремной изоляции я знал ответы на вопрос – «кто с кем», а также кто что замышляет и кто куда переходит работать.
Хотя, если честно, в условиях ограничения свободы эти проблемы меня волновали «поскольку-постольку». На повестке дня стояли сугубо внутренние вопросы. Форт-фиксовские…
…Уходивший следующей весной на заслуженный капиталистический отдых «Главный Исправительный Офицер» – Герр Коммендантен Форта-Фикс поддался непозволительному приступу старческого либерализма. Маячащая на горизонте стотысячная пенсия и рождественские напевы что-то замкнули в его голове – старый каратель дал добро на проведение «праздничной недели».
Слово «Рождество» политически корректно не употреблялось, дабы никоим образом не обидеть «brothers» с Кваанзой[407], еврейцев – с Ханукой и прочих нечистивцев с их странными религиозными заморочками.
Какой-то особенно одаренный дизайнер (предположительно, один из «инструкторов» Отдела образования), слепил десятистраничный праздничный буклет.
На обложке красовался безвкусный, но зато всем понятный аляповатый коллаж: снеговик, Вифлеемская звезда, ясли с волхвами, еврейская минора со звездой Давида и африканские красно-зелено-черные свечи к Кваанзе. Сверху невообразимым шрифтом были выведены слова традиционного поздравления: «Seasons Greetings and Happy New Year»[408].
Хотя на каждую камеру полагалось только по одной брошюрке, я не по-товарищески незаметно ее умыкнул. Программка пошла в мой «архив», который новый американский Миклухо-Маклай начал собирать с первого своего пребывания в тюрьме.
Я периодически черпал из него вдохновение, сидя в раздумьях над чистым листом бумаги и пытаясь разродиться очередной умной мыслью для «Пенитенциарных хроник».
…На первой странице буклета вместо «колонки редактора» блистала «колонка коменданта» – обращение Главного Охранника к американскому и прочему тюремному люду. На двух тюремных языках – английском и испанском – Вертухай из Вертухаев призывал нас измениться, отречься от преступного прошлого и выйти на свободу с чистой совестью. Далее шли соответствующие наставления от руководства всех тюремных подразделений. Страница номер пять извещала о главном событии рождественской недели – приезде женского хора города Трентона с религиозно-шефским концертом.