приказать.
— Но, — чешуя вдруг исчезла, и перед восточником снова стояла девушка с темными волосами, — но…
Что она могла сказать? Что не хочет умирать? Так он это знал.
Был один вопрос, ответ на который не столь важен. Важно было понять, почему его никто не задает.
Я посмотрела на могилу Киу и, передернув плечами, пошла к надгробию. Стало грустно.
— Ольга, — рявкнул целитель.
Так взрослый одергивает ребенка, который вроде и не делает ничего совсем уж страшного, но перед соседями все равно неудобно. Пашка громко сглотнула, может, чересчур громко, но Простой молчал.
Приблизившись к коленопреклоненной фигуре, я тихонько провела рукой по плечу.
«Гаро, Киу».
Взяла в руки белую коробку и сняла крышку. Скрепленные кольца доспеха лежали там, как и завернутая в целлофан кость.
— Ольга, — чуть громче и чуть отчаяннее повторил парень, одно дело быть дерзким перед лицом вынесенного приговора, другое потерять нечаянную надежду из-за неосторожного поступка человека.
Я только покачала головой. Они забыли одну очень важную вещь, истину, которую усваиваешь первой при общении с нечистью. Никто не будет с вами разговаривать, если это никому не нужно. Демон мог уже тысячу раз убить нас, но не сделал этого. Чем на этот раз Простой оправдает словоблудие? Еще одним замшелым законом? Биллем о правах для первых блюд? Конституцией мертвых? Пактом об отмене пыток для каждого третьего пленника?
Да, ничем. Все уже решено и, чтобы мы не сказали, чтобы не сделали, этого не изменить. Так почему не взять коробочку, я ведь обещала.
— Почему вы не согласились сразу? — я посмотрела в слепые глаза памятника. — К чему все это? Казнь? Целитель? Приказ? И даже попытка бегства? Так забавно наблюдать за бегающими по колесу хомячками?
— Человек оказался не в пример умнее, надо выразить Седому поздравления, или соболезнования, — задумчиво, словно самому себе, сказал памятник. — Может, в чем-то Кайор был прав. И не все, что вылетало из его рта, стоило затолкать обратно, — из голоса пропали эмоции, собранный из песка мужчина снова стал собой — демоном, простым и равнодушным. — Победа, доставшаяся без труда, не многого стоит. Она обесценивается везением. Зато сейчас вы готовы говорить и даже умолять.
— Я и тогда была готова, — пробормотала я.
— Киу ушла, — он посмотрел на коленопреклоненную статую. — Может, пора и мне двигаться дальше? Снова жить и умереть от руки потомка? Такое объяснение тебя устроит, наорочи севера?
— Нет, — ответила я.
— Да, — одновременно сказал целитель.
Явидь промолчала, не сводя взгляда с подвижного песка у ног демона. Ей было все равно.
— Простите, но оно слишком человеческое, — пояснила я.
— Все-таки соболезнования, — решил для себя хозяин Востока. — Я согласен на предложение Севера, точка. Без обсуждений и объяснений. На вас мне наплевать, но, если уйдете целыми, это расценят, как слабость. Толпы охотников за сокровищами будут рыть подкопы, кто-то из моих собратьев обязательно попытается втянуть Восток в распри за пределы, так что…
Простой повернул слепую голову, земля у его ног вспучилась, приподнимаясь, словно там действительно пробивался источник, только состоял он не из воды, а из светлых кристалликов песка.
— Я кое-чего вас лишу, вернее, вы сами отдадите. Или умрете. Мне все равно.
— Нет-нет-нет, — замотала головой Пашка, пятясь от поднимающейся кучи песка и моментально обрастая чешуей, — силы я вам не отдам, человеком жить не стану.
— Если это все, что тебя волнует, мы закончим раньше, чем я надеялся.
Песочный бугор, выросший едва ли не выше меня, прорвался, как прорывается нарыв на коже, выплескивая наружу гной. Мы снова увидели джина. Его все еще обхватывали прозрачные ленты, а в правой руке все еще была пузатая фляга. Тот же исполнитель желаний. И совершенно другой. На левой руке от плеча до запястья отсутствовала кожа, без всякого стеснения открывая голубые вены, белые жилы, перекрученные жгуты мышц и кровь. Много крови. От него пахло паленой кожей и чуть сладковатым мясом с дымком. Каждый сантиметр открытых мышц покрывали узорные ожоги рун.
Больше всего это напоминало то, как клеймят каленым железом скот. Видела один раз в детстве на колхозном поле. Выпученные от боли коровьи глаза, мотающаяся башка, надрывное отчаянное «мууу» заставляли пятилетнего ребенка тихо плакать по ночам еще с неделю.
Последний час плохо прошел для Евгения, в его глазах плескалось нечто такое, чему я даже не сразу подобрала определение. Не страх, не неверие, не вызов, нет. Это было нечто невозможное, униженная жалость, такими глазами собака смотрит на хозяина, который пинает ее сапогом. Смотрит и продолжает вилять хвостом.
Железная дверь распахнулась, в сад вышел Радиф. Тот самый, что еще недавно премиленько смотрелся размазанным по полу. Не представляю, как они восстановили тело, но душа заложника не дала Восточнику умереть.
Встретившись с черными бесстрастными глазами, я вздрогнула. Даже джин не вызывал такой сильной ненависти, как Вестник Простого. Исполнитель желаний никогда не унижал меня, даже копаясь в голове и зная, как это сделать наилучшим образом. Он всего лишь отправил меня на смерть. Радиф же заставлял спрашивать разрешения, чтобы открыть рот и сказать слово.
— Вы отдадите мечты. Только и всего, — Простой поставил ногу на железный остов скамейки, песок с его подошвы посыпался на землю.
— Мечты? Я прошу вас пояснить, джараш, — голос Мартына звучал очень официально. И очень настороженно.
Радиф подошел к Евгению и, не говоря ни слова, заехал кулаком в лицо. Со всего маха. Джин упал на одно колено, не издав ни звука, с полных губ закапала кровь.
— Вы откажетесь от грез. Оставите их здесь. Это просто. Ты, — он указал на целителя, — хочешь…
— Хочу стать целителем вне категорий, бесцветным, — парень шагнул вперед, — и стану. Силу на жизнь не поменяю.
— Как вы трясетесь, цепляясь за то, чему не знаете даже определения. Пресная мечта мальчика из церковного хора мне не нужна.
— Тогда не знаю, — пожал плечами парень, — это все, чего я хочу.
— Да? — Простой повернулся к джину, — желальщик?
— Нет, — ответ джина был тих, но непреклонен.
— Тогда выбирайте любую, — фыркнул целитель.
— Выберем, — памятник поднял каменную руку и занесенный для второго удара кулак Вестника застыл в воздухе. — Желальщик касался каждого и знает ваши грезы.
Радиф все-таки ударил, на этот раз в ухо. Джин даже не сделал попытки уклониться, он по-прежнему стоял на колене, смотря куда-то вдаль, по руке, шее текла темно-бордовая кровь.
Святые! Тихая эпоха, безграничные силы и древние знания, магия за спиной, а какой-то опьяневший от собственной значимости придурок избивает связанного пленника, на вид вдвое старше себя. И дело не в самом факте, дело в бесцельности. Нечисть умеет наслаждаться болью, умеет смаковать ее, пьянеть от медного вкуса крови, как от изысканного коктейля. Но физические страдания, боль тела — это всего лишь газировка в высоком стакане, приятно щекочет нёбо, но не более. Что джину эти удары, когда в глазах плещется бездна? Так, комариные укусы. Затратив вдвое меньше усилий, Вестник мог бы заставить психаря визжать от ужаса, но предпочитал грубость и грязь. Для нечисти боль — искусство, Радиф не был художником, он был мясником.
— Он хочет уехать. Навсегда, — прошептал разбитыми губами Евгений.
— Это не новость, все подростки хотят.
— Нет, не так, — исполнитель желаний поднял голову, ловя взгляд целителя. — Он не может смотреть на свой дом, не может в нем находиться. Там, где отец убил его мать. Убил после его доноса, но не сразу.
— Сколько она там просидела? — спросил Простой, казалось, ему и в самом деле интересно.
— Девять месяцев, — глухой голос джина мало напоминал прежний вкрадчивый баритон, одна из рун, похожая на взлетающую птицу, вдруг наполнилась яркой рубиновой кровью, заставляя исполнителя желаний говорить и говорить. — Ты сказал отцу об измене матери, но она и не думала отрицать, она бросила ему это в лицо, как подвиг, похвасталась своим положением, плодом, что носила под сердцем. Плодом от другого. Она была уверена, что черный целитель не нарушит закон. Он и не нарушил. Для всех твоя мать пропала, а на самом деле сидела там, где ее крики никого не побеспокоили, в подвале, пока не разрешилась от бремени. Черный целитель сделал так, чтобы ребенок в ней не нуждался. Он не нарушал закон и поклялся в этом на камнях правды тем же утром, когда изменница была найдена повешенной на позорном столбе, тем же утром, когда один из мужчин нашел на пороге корзинку с ребенком и, обнюхав, опознал родную кровь, тем же утром, когда ты сбежал, ревя от страха…
— Хватит, — скривился парень. — Это не мечта, это плохие воспоминания.
Святые, а ведь еще год назад я тоже верила, что они соблюдают свои жестокие законы. Сейчас тогдашняя я самой себе казалось дурочкой.
— И я сделаю так, чтобы они остались с тобой, — безглазый повернулся к парню. — Ты останешься в этом доме навсегда.
— Как вы это сделаете? Выставите стражу? Чем та тюрьма будет отличаться от этой? — Мартын храбрился, но даже я слышала в его голосе волнение.
— Зачем усложнять, это не камера, никто не запретит тебе переступать порог. Но каждый день ты будешь туда возвращаться. Так будет всегда, год за годом, век за веком. Если заход солнца застанет тебя вне стен — умрешь.
— «Всегда» — это слишком долго, — парень огляделся, Пашка все еще стояла позади него, не сводя горящих глаз с демона.
— Торг? Полдела сделано. Заменим «всегда» на «до смерти»?
— Моей или вашей?
С минуту Простой рассматривал парня.
— Давай, моей, — нога на скамейке чуть шевельнулась, железное перекрытие срезало с подошвы песчаного ботинка еще один осыпавшийся на землю слой.
Мартын посмотрел под ноги, зажмурился и глухо ответил:
— Выбора ведь все равно нет? Согласен, — он протянул памятнику правую руку.