– Господи, вот спасибо так спасибо! А вы откуда знаете?.. Глафира Сергеевна, я вам так бла…
Глафира нажала кнопку отбоя и держала долго, пока телефон совсем не выключился. Огонь в камине пылал, и Глафире казалось, что это ее голова пылает и потрескивает в камине.
У Разлогова был ребенок, и он умер. Разлогов никогда не говорил ей о ребенке. Хотя, наверное, все знали! Даже какая-то чужая женщина, журналистка, знает.
А Глафира нет.
Голова пылала, и нужно было как-то остановить жар, треск и боль, пожиравшие ее.
Глафира отперла дверь, выходившую в сад, отодвинула щеколду и, навалившись, распахнула обе створки. На пальце полыхнул бриллиант.
Сырой осенний ветер охватил ее горячую голову, как будто положил на свое прохладное крыло. Глафира глубоко вздохнула, закрыла лицо руками и помотала головой.
И вдруг ей стало так страшно, что она вскрикнула и отняла руки.
Прямо перед ней стоял человек. Вместо лица у него была уродливая морщинистая неподвижная маска. Глафира поняла, что сейчас умрет.
Маска осталась неподвижной, только губы зашевелились:
– Ну вот и славно, – выговорили губы, и все смолкло, только ветер шумел в вершинах сосен.
Прохоров вошел, подхватил кошку Дженнифер, которая недовольно мяукнула, и внутри у нее что-то гулко булькнуло.
– Сейчас, моя девочка, – пообещал он Дженнифер, – сейчас, моя радость! Все, все будет!
Дженнифер повела хвостом и отвернулась. Слава богу, один приехал! Эту свою с собой не приволок! Она меня сегодня трогала, даже, можно сказать, таскала, совершенно бесцеремонно, я потом еле отмылась! Полдня потратила, чтобы себя в порядок привести!
– Соскучилась моя девочка! Конечно, соскучилась! Ну ничего, ничего. Сейчас все у нас будет хорошо.
Ничего хорошего не было вовсе, и от предстоящего дела его мутило – прямо-таки физически, тошнота подкатывала к горлу.
– Ничего, ничего, – приговаривал он, утешая то ли себя, то ли Дженнифер, – нам с тобой осталось потерпеть совсем чуть-чуть.
Он волновался за Глафиру – нельзя было оставлять ее одну! Но как не оставишь, если ему необходим этот вечер, всего один – чтобы все наконец расставить по своим местам.
Он сильно нервничал, и кошка Дженнифер это чувствовала, мяукала недовольно. Когда он посадил ее на стойку, принялась немедленно вылизывать примятый бок, недовольно встряхивая ушами.
Прохоров навалил ей еды в миску с изображением очаровательных котят. За этой миской он специально ездил в магазин на Ленинский – чтобы у Дженнифер всегда во время обеда было хорошее настроение. Конечно, есть она не стала, и он ее уговаривал, довольно долго.
В квартире было тихо и пусто! Никого нет. Ты никому ничего не должен. Глафира, должно быть, лучшая из женщин, которые попадались ему в жизни, но как это все трудно! Как это… утомительно, честное слово. Любовь – такая же работа, как и любая другая, бесконечное приложение усилий. Нужно приспосабливаться, прилаживаться, ломать себя старого и выуживать из себя какого-то «нового». Этот «новый» в чем-то бывает похож на старого, а в чем-то совсем другой. «Новый» Прохоров, проживший рядом с Глафирой несколько дней… подустал немного. Почему-то рядом с ней ему было неловко, он все пыжился, приосанивался, будто на цыпочках ходил! Нет, им было отлично вместе – кажется, так пишут в романах, – но он все равно подустал. Глафира за ним «ухаживала» – подавала, убирала, варила кофе, провожала до дверей. Черт знает, то ли ей так нравилось, то ли ее Разлогов приучил! Вполне возможно, что приучил, с него станется. Он вообще был довольно… старорежимный, несовременный мужик! Вон какую печь у себя на даче воздвиг, как Емеля из сказки, хоть катайся на ней, да еще с беседкой, да еще с костровищем! Прохоров бывал на этой самой даче всего пару раз и каждый раз поражался. Надо же быть таким дикарем – дом в лесу отгрохал, какие-то беседки-костровища завел, собаку держал безобразную, из всех напитков предпочитал виски, а из всех развлечений хоккей, а после хоккея баню! С таким, наверное, с тоски на третий день сдохнешь, а чуть что не по его, так он кулаком по столу грохнет и на три дня на хлеб и воду. Вот бедная Глаша и подает-убирает, до двери провожает. Впрочем, «бедная Глаша» на Разлогова никогда не жаловалась, особенно в таком… бытовом смысле, хотя Прохоров знал, что живется ей не сладко.
Одни разлоговские девахи чего стоят!
Про девах он зря подумал. Стало жарко ушам и скулам, даже щеки изнутри зачесались – от стыда.
От этого самого стыда он принялся совершать кучу ненужных мелких движений – погладил кошку Дженнифер, которой это совершенно не понравилось, переставил чайник с одного места на другое, аккуратно свернул полотенчико, брошенное Глафирой кое-как, и посмотрел на себя в зеркало.
Андрей Прохоров был хорош собой и отлично это знал. В меру высокий, очень спортивный, загорелый, лицо мужественное, глаза, естественно, голубые. Ничего общего с Разлоговым. Непонятно, почему Прохорова все время тянуло с Разлоговым… соревноваться, и выходило так, что побеждал именно Прохоров, хотя Разлогов об этом ничего не знал!
Разлогов был «примитивный» – на сотрудников и подчиненных орал, когда бывал на производстве, лез во все дыры, про это даже газеты писали – и все над ним смеялись! Это что за демократия такая – хозяин, директор, гайки крутит, таскается по цехам в химзащите и лезет, лезет, куда ему не следует – и бессмысленно, и не по чину!.. Никакой светской жизнью он никогда не жил, только если уж очень «подпирало», посещал «обязательные мероприятия» – вроде открытия «ХимЭкспо», куда съезжались все отраслевики и премьер наведывался. Из «знаменитых и великих» дружил только с Димой Гориным, писателем, талантливым чрезвычайно, но, с прохоровской точки зрения, человеком до крайности неприятным. Общаться с ним было трудно – того и гляди, пошлет куда-нибудь, да еще прилюдно, да еще от души, а на следующий день забудет и разговаривает как ни в чем не бывало. Прохоров Горина сторонился, а Разлогов с ним дружил, зачем – непонятно!
И девиц Разлогов любил чем примитивней, тем лучше. Лишь бы ноги подлиннее да грудь побольше, и лучше бы все время молчала! Женат при этом он был один раз на великой русской актрисе, а другой раз на Глафире, девушке умненькой, сложной и себе на уме. Что такие женщины находили в таком мужчине?! Деньги, деньги, и ничего, кроме денег.
Прохоров, напротив, слыл человеком «утонченным». По-английски и по-французски говорил легко и красиво, любил осень в Довиле, а зиму в Ницце, родстеры, орхидеи, знал, кто такая Рахель Рейсх, дружил с писателем Гектором Малафеевым, утверждавшим, что жизнь говно, и ждущим со дня на день конца света. Вместе с Гектором они посещали один и тот же спортклуб и качали там железо до седьмого пота. Гектор скрашивал ожидание конца света романами и романчиками с совсем уж никчемными малолетками, мастерски ваял тексты о том, что все бабы сволочи и шлюхи, а Россия погибла, и вороны кружат над ней, растаскивая белеющие косточки.
Прохоров искренне видел в малафеевском творчестве «знамение времени», предчувствие «скорого конца» и с удовольствием запивал головокружительные разговоры с Гектором французским коньячком.
Роман с Глафирой Гектор не одобрил, но Прохоров «устоял» – в конце концов, это его личное дело! Кроме того, о его «соревновании» с Разлоговым Гектор не знал, конечно. Глафира тоже была довольно примитивной с точки зрения прохоровского окружения. Разлогов подобрал ее на какой-то кафедре, где она изучала то ли средневековых лаосских поэтов, то ли современных латышских писателей. Познакомил их все тот же Горин, который про конец света не писал, железо в спортзале не качал, с малолетками не водился, сочинял истории странные, сложные, не совсем понятные, но всегда интересные, и то и дело получал литературные премии – то в отечестве, то за рубежом. Рассказывали, что, представляя Разлогову Глафиру, Горин сказал с сожалением, что сам бы на ней женился, да не может никак – уже женат!
Глафира оказалась вполне предприимчивой, Разлогова прибрала к рукам довольно быстро, а когда он ее отмыл, обул и одел – еще и очень привлекательной. Именно потому и привлекательной, что полный «неформат». Когда Прохоров первый раз ее увидел, подумал – это еще что за лошадь Пржевальского?!
На дне рождения радиостанции «Эхо города» лошадь Пржевальского смирно стояла рядом с Гориным, который все порывался тяпнуть водки и с тоской смотрел в сторону стола с закусками, но его не пускал какой-то краснолицый и благообразный пивной пруссак, кажется, журналист. Горин громко говорил, размахивал руками, топтался на месте, и казалось, что помещение, где происходит «мероприятие», ему тесно, узковато, давит со всех сторон, как и надетый «по случаю праздника» официальный костюм. Лошадь время от времени привычным движением поправляла на нем пиджак, как на первокласснике, а гений отечественной словесности отмахивался от нее нетерпеливо и досадливо. Она нисколько не обижалась и через некоторое время опять лезла поправлять то галстук, то пиджак.
Ну лошадь, она и есть лошадь! Высокая, даже слишком высокая, но не «летящая», «устремленная», «воздушная», а вся какая-то крепкая, как купчиха с картин Кустодиева. Во всю щеку, ясное дело, румянец. Пиджак на ней, как и на Горине, сидел плоховато, будто с чужого плеча, – топорщился не там, где надо, а там, где надо, не облегал. Мордочка свеженькая и заинтересованная, но на этом и все, никакого глянца, лоска и вообще никаких признаков того, что вот настоящая женщина, знающая себе цену и умеющая себя подать!
Потом Прохоров ее разглядел – уже когда интервью брал. Надо отдать должное Разлогову, он не только за своих девиц платил, но и за жену заплатил тоже. Материал про Глафиру вышел сказочный, во-первых, потому, что Прохоров сам его писал, а во-вторых, потому, что Глафира оказалась… интересной. О своей работе, то ли лаосских писателях, то ли латышских поэтах, говорила вдохновенно, а о муже – с уважением. Кроме того, Прохорову вдруг понравилось, как она выглядит – очень интеллигентно, что ли!.. Узенькие очочки, очень короткие волосы, черная майка, серые джинсы, длинное распахнутое пальто и маленькая сумочка – женственная, дурацкая и от этого очень привлекательная.