– Ну да мы не боимся, – сказал друг Сапогов как-то неуверенно. – Только это долго все будет!
– Очень хорошо, – поспешно выпалила Глафира, – если хотите, я вас потом еще по домам развезу, хотя у меня там собака не кормлена. Услуга за услугу. Я вас везу, а вы со мной разговариваете! И еще я возьму автограф у самого Красавина, великого и могучего режиссера!
Парни опять переглянулись, и Дэн Столетов спросил осторожно:
– Ну а чего такого он снял-то?
– Он все снял, – объявила Глафира. – Абсолютно все! Пошли, вон моя машина.
Разлоговский джип произвел на них гораздо более глубокое впечатление, чем предстоящее интервью с Даниилом Красавиным. У них стали торжественно-счастливые и одновременно вдумчиво-печальные лица.
…Должно быть, с начала времен у всех мужчин на свете делаются такие лица, когда они смотрят на породистых скакунов, мощных, как аравийский ураган, стремительных, как полет стрижа над синей водой, и быстрых, как стрела арабского лучника!..
– Это такая… ваша машина, да?
– Да, да! Лезьте! Только там сзади на сиденье плед валяется, вы его скиньте на пол, это собачий!
Дэн уселся на переднее кресло, осмотрелся, как будто попал в незнакомое, но шикарное место, и оглянулся на друга Сапогова, в распоряжении которого оказался весь задний диван вместе с собачьим пледом.
– Обалдеть.
– Я в таком ни разу не сидел.
– Куда едем? – Глафира захлопнула за собой дверь и вытянула ремень безопасности. – И вы пристегнитесь, пожалуйста, Денис!
Пристегиваться – всегда и везде – ее приучил Разлогов. Он говорил, что это секундная манипуляция и приучить себя к ней ничего не стоит. Жизнь дороже любой секундной манипуляции, считал Разлогов. И был прав.
– А это «Лендровер-Вог», да?
– Да. Куда едем?
– А их на платформе «БМВ» собирают, да?
– Ты что, уж сто лет как на фордовской!
– На какой фордовской! Ты посмотри на консоль, чистый «бэха»!
– Парни! – громко сказала Глафира и осторожно, как бы по очереди переступая колесами, съехала с бордюра. – Едем мы куда?..
– А?! – Дэн Столетов взглянул на нее, глаза у него сияли, как у маленького. – Да тут близко, только неудобно очень! На Бронную. Дом семь. Слышь, Сапогов, дом семь, да?
– Семнадцать.
– Ну вот, я и говорю, семнадцать!
– Малая или Большая? – спросила Глафира.
– Здоровенная! – восхищенно сказал Сапогов. – Ух, здоровенная машина! Снаружи тоже, конечно, видно, что большая, но внутри!.. Как самолет!
Глафира выкрутила руль и вздохнула. Разлогов, в общем и целом к машинам равнодушный, эту тоже любил, разговаривал с ней, хвалил, пенял. Впрочем, не «с ней», а «с ним». Это была машина-мальчик. Как же ты не видишь, говорил он Глафире, когда она спрашивала, почему мальчик, а не девочка. Какая девочка! Это уж точно мальчик!
Добравшись до Бронной, оказавшейся Малой, дом семнадцать, они шикарно поставили «мальчика» во дворе, ибо у дома имелись привратник и шлагбаум, которым привратник распоряжался. После звонка Даниилу Арсеньевичу их пустили в заветный двор, иначе размеры разлоговского «мальчика» сыграли бы с ними злую шутку – встать было негде не то что джипу, напоминавшему размерами самолет, но и велосипеду. Ну негде ставить машины в Москве, негде, и точка! И вообще земли в России даже людям не хватает, что там говорить о машинах! Вот в Японии, говорят, всем хватает, хотя, по слухам, она маленькая совсем, Япония-то! Но как-то там все по-другому складывается! Короче, если б не дяденька со шлагбаумом, кататься бы им по тесным, густо и беспорядочно уставленным машинами улицам до завтра, ей-богу!
Глафира волновалась – Даниил Красавин, еще бы! – а парни нисколько. Даниил Красавин, подумаешь!.. Мастодонт. Уходящая натура.
Подъезд старого дома был светел, чист и благолепен. Мраморная лестница, напоминавшая Глафире фильмы про Алексея Максимовича Горького, пролетарского писателя, проживавшего в особняке купчины Рябушинского, широка и приветлива, высокие окна отмыты до блеска, ковровая дорожка, затертая множеством ног, старательно подчищена, а латунные штучки, прикреплявшие дорожку к мрамору ступеней, горят, как жар!
Немного не хватало бюстов русских поэтов в нишах, античных ваз и итальянских пейзажей, писанных русским живописцем.
Глафира крутила головой во все стороны. И все ей ужасно нравилось. Только в таком доме и мог жить Даниил Красавин, снявший «Дождь», «Свет очей» и поставивший в своем театре абсолютно революционный спектакль «Преступление и наказание»! Где-то громко хлопнула дверь, потом что-то загудело, и в освещенной клетке лифта проплыла вниз сухонькая дама в меховой шапочке пирожком, державшая на поводке огромного мраморного дога.
– Класс, да? – восхищенно спросила Глафира у Дэна Столетова.
– Чего?
Глафира махнула на него рукой.
Дверь им открыл сам хозяин. Почему-то Глафира ожидала увидеть сухонького старичка в малиновом шлафроке, непременно с галстуком-бабочкой на морщинистой куриной шейке, с крохотными ручками в россыпях стариковских веснушек и мудрыми, водянистыми от старости глазами. Мэтр распахнул перед ними высоченную дверь и заорал так, что откуда-то сверху на чинное благолепие подъезда обрушилось эхо.
– Опаздывать?! – Мэтр вытаращил глаза, нисколько не водянистые. – Стервецы! Ждать вас, что ли?! Пошли вон отсюда!
Глафира сделала шаг назад. Дэн Столетов и друг Сапогов остановились в нерешительности.
– Стервецы! – раскатисто програссировал мэтр. – Штаны спущу и всыплю!
– Даня, – донесся откуда-то чистый и ясный женский голос. – Пригласи гостей войти!
– Приглашай сама! – грохнул мэтр. – Не желаю! Сто раз говорил, не нужны мне эти сволочные журналисты!
Тут он вдруг заметил Глафиру. Что было дальше, Глафира помнила не слишком отчетливо. Великий режиссер Даниил Красавин вдруг преобразился, на самом деле преобразился, на глазах!
– Па-а-азвольте, – провозгласил он и, оттеснив Дэна и его друга, за лапку ввел Глафиру в квартиру. Рука под тонким кашемиром водолазки была горячей и твердой. – Па-а-азвольте, – повторил он и в мгновение ока снял с нее курточку.
Глафира размотала шарф, который мэтр принял у нее из рук как некую драгоценность, некую часть ее самое, и пристроил на комод, и провел рукой – без всяких старческих веснушек! – будто погладил.
Погладив шарф, он повернулся к Глафире и произнес серьезно:
– Опаздывать нехорошо.
– Прошу прощения, – сказала Глафира, завороженно глядя в его молодое, крепкое, загорелое лицо. Сколько ему может быть лет? Семьдесят пять? Семьдесят восемь?..
– Если б вы сейчас сказали «извиняюсь», – объявил мэтр, – я бы вас выгнал. Несмотря… ни на что!
Интересно, пронеслось в смятенной Глафириной голове, ни на что – это на что?..
– Как вас зовут?
– Глафира, – спохватилась она. – Я специалист по средневековой немецкой поэзии.
– Вы будете декламировать мне стихи? – весело удивился Красавин.
Понимая, что горит синим пламенем, вернее, уже погорела, Глафира моментально, но сбивчиво представила топтавшихся в дверях парней.
– Это фотограф Сапогов, он будет снимать. А это журналист Столетов, он будет писать.
– Прямо здесь?! – ужаснулся мэтр. – Он будет писать прямо здесь?
– Даниил, – сказали совсем близко, – не пугай детей! Проходите, пожалуйста. Сейчас Нина Ивановна подаст чай. И у тебя совсем нет времени. Через час приедет Кустурица. А Эмир никогда не опаздывает, ты знаешь!
Глафира была как во сне.
– И познакомь нас, наконец!
– Маша, это Сапогов и Петраков, один пишет, другой фотографирует.
– Столетов, – поправил глупый Дэн.
Великий режиссер махнул рукой:
– Какая разница! И так сойдет. А это Глафира, она чтец-декламатор. Декламирует из немецких поэтов. А это моя жена Маша.
Жена Маша протянула узкую руку так, как протягивают для поцелуя. Глафира едва удержалась, чтобы не приложиться. Маша была хороша, но какой-то чрезмерной, киношной, невсамделишной красотой. И одета она была как-то… невсамделишно. Фотографии таких женщин можно встретить в старых журналах – Аристотель Онассис и Мария Каллас, Джейн Биркин и Серж Гензбур, Тонино Гуэро и его жена Лора.
На жене Маше был шелковый бурнус, расшитый райскими цветами, из-под которого виднелись алые шаровары. Голова повязана косынкой туго-туго, так что бледное, правильное, без единой морщинки лицо выступает вперед. Тонкая рука обвита, как лентой, широким золотым браслетом, и кажется, что эта хрупкая кость с трудом выдерживает тяжесть старинного золота. Перстни, по сравнению с которыми Глафирин бегемот был просто глупой поделкой, переливались на пальцах.
В отличие от жены «сам» был в водолазке и джинсах. Глафира тоже была в водолазке и джинсах. И друг Сапогов, разинувший на жену Машу рот. И Дэн Столетов, оскорбившийся на Петракова, тоже.
В одной из многочисленных дверей бесшумно возникла серая женщина в сером платье и с серыми волосами.
– Прошу, – сказала она серым голосом и показала, куда именно просит.
– Не задерживайте Даниила Арсеньевича, – обращаясь к Глафире, попросила райская птица ласково. Глафире показалось, что она чем-то недовольна. – У него встреча, и еще ему непременно нужно успеть перекусить.
– И клизму! – грохнул мэтр. – Мне непременно нужно успеть поставить клизму до приезда твоего драгоценного Эмира!
Он не вошел, а влетел в комнату, потеснив парней, которые таращились по сторонам, и с грохотом затворил за собой высокие двери.
– Нам никто не нужен! – объявил он весело. – Мы будем петь и смеяться, как дети! – Тут он вдруг спросил совершенно серьезно: – А дальше как? Мы будем петь и смеяться, как дети, а дальше?
Дэн Столетов пожал плечами. Друг Сапогов глянул хмуро.
– Среди упорной борьбы и труда, – продекламировала Глафира.
– А дальше? – заинтересованно настаивал мэтр.
– Ведь мы такими родились на свете, – дочитала Глафира, – чтоб не сдаваться нигде и никогда.
– Кто написал?
– Лебедев-Кумач. Тысяча девятьсот тридцать четвертый год, «Марш веселых ребят». Только там не «будем», а «можем».