– Мы? Мы и можем, и будем непременно!
– Нет, – улыбнулась Глафира. – В тексте так: «Мы можем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда…»
– Умница, – вдруг сказал Красавин как-то грустно. – Просто умница. Да, в общем, сразу видно, что умница. Не актерка. Актерки все дуры. Куда только мозги деваются?! Хорошо, когда в талант!..
От похвалы Глафира покраснела. Вот если б мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я окажусь в доме Даниила Красавина и он назовет меня умницей, я бы плюнула тому в лицо, пронеслось у нее в голове. Улыбаясь и очень гордясь собой, Глафира глубоко вздохнула, огляделась по сторонам и вдруг замерла, как будто знаменитый режиссер ударил ее кулаком в живот.
Дыхания не стало совсем, и, чтобы не упасть, Глафира схватилась за плечо Сапогова, возившегося со своими треногами и «зонтиками». Он на нее оглянулся.
На стене, завешанной фотографиями, одна выделялась особо. Она была больше всех, черно-белая и очень выразительная. Она висела как будто отдельно, несмотря на то, что вместе с остальными! Но остальные расступались перед ней, расходились, не приближаясь.
На фотографии был какой-то луг без конца и без края, одинокое туманное дерево вдалеке, и на переднем плане трое. Все трое были счастливы и, казалось, отделены этим счастьем от всего остального мира. Одним из этих счастливых был великий Даниил Красавин. Второй Марина Нескорова, а третьим…
Третьим был Разлогов.
– Да, – сказал у нее за плечом Красавин. – Вы правы. Хорошая фотография. Так давно это было!
Он помолчал и добавил:
– Марина Нескорова – любимейшая из моих учениц! Жаль только…
– Что? – не поворачиваясь, спросила Глафира сухими губами.
– Все ушло в талант. – Красавин еще помолчал и добавил: – На жизнь ей Господь ничего не оставил. Один сплошной талант!
Варя даже не сразу поняла, что сегодня суббота. Она проснулась на диване в «маленькой» комнате – у них были две комнаты – «маленькая» и «большая», – увидела, что за окном светло, подскочила, побежала, пустила в ванной воду, на кухне включила чайник, пулей полетела в свою комнату, на ходу сдергивая пижамные штаны.
Опоздала, опоздала!..
В одну секунду она почистила зубы, еще за две приняла душ, напялила юбку – потом оказалось, что задом наперед напялила, – и ворвалась в кухню.
– Случилось чего, Варюш? – миролюбиво спросил отец и зевнул. Он бочком сидел у стола – у них на кухне можно было сидеть только бочком, – таращил сонные глаза.
– Привет, пап.
Загремели ложки и чашки, загрохотали банки и коробки. Посуду вчера вечером решено было не мыть, а «бросить, как есть, до утра», таким образом Варина кружка, подаренная когда-то Разлоговым, оказалась на самом дне, заваленная тарелками и кастрюлями. Варя выудила кружку – обрушив тарелки и кастрюли, – и стала остервенело ее мыть под горячей водой. Кружка была скользкая, жирная от тарелок и кастрюль, а вода слишком горячая, и Варя кружку выронила.
– Ах!
– Варюш, чего такое с тобой?! Порезалась? Дай я гляну!
Белые фарфоровые осколки разлетелись по всей раковине, а отколотое ушко ручки ускакало на пол. Вода хлестала, заливала спереди серую офисную юбку. Держась обеими руками за край раковины, Варя поначалу отчаянно шмыгала носом, судорожно глотала слюну, а потом все же заревела, громко, по-детски.
Подошел отец, отогнал ее от раковины и воду закрыл.
– Да что такое с тобой, Варвара? Что ты с утра пораньше буянишь?
Он не понимал, что от Разлогова теперь у Вари совсем ничего не осталось, что она опоздала на работу, что жизнь никогда не будет прежней, и ее, кажется, в чем-то подозревает Волошин, а она и не подозревает, она точно знает о его темных делишках, и это невыносимо, невыносимо, потому что она привыкла уважать своих «принцев». Уважать их и гордиться ими – и ей тогда было так радостно, так свободно! А теперь одного из них нет, а второй оказался даже не свинопасом, а жуликом!..
– Я не могу, – рыдала Варя, пока перепуганный отец капал ей валерьянку, – как ты не понимаешь, что я не могу! И кружка!.. Кружка разбилась!..
– Да и шут с ней, с кружкой! Папа тебе новую купит! На, на, попей! Попей и не реви больше!
Но он ничего не мог понять, а она ничего не могла объяснить!
У нее был свой мир, и он казался ей совершенным. Может быть, немного неправдоподобным, немного ненастоящим, но – прекрасным! В этом мире «взрослых» мужчин, больших дел, важных событий правили два принца, Разлогов и Волошин. И они оба принадлежали Варе. Должно быть, они удивились бы и не поверили, если б узнали, что принадлежат… секретарше, но суть в том, что они никогда бы об этом не узнали! Они и о ней-то, о Варе, едва знали! Должно быть, окажись каким-нибудь утром в приемной другая девушка, похожая на Варю, они бы и не заметили подмены. Но это неважно, совершенно неважно! Зато она знала о них все – или почти все!
И дело не только в расписании встреч. Она знала, кто из них всегда опаздывает, кто пьет кофе с сахаром, кто вечно забывает звонить матери. Она посылала водителей покупать розы их женам и мимозы возлюбленным, она договаривалась с сервисом, чтобы побыстрее сделали машину, заказывала билеты на самолет и покупала им виски и сухую колбасу.
И она всерьез считала, что лучше их нет никого на свете! Она считала так не потому, что была глупа и не видела никаких недостатков, а как раз потому, что знала все недостатки наперечет – у одного одни, у другого другие, – и все эти недостатки ей очень нравились. Если только недостатки могут нравиться, а оказалось, что могут! Поначалу ее огорчало, что ни один, ни другой принц не видит в ней потенциальную принцессу. Она была самой обыкновенной девушкой, и, как самой обыкновенной девушке, ей все не терпелось переписать эту сказку – сказку о деловых принцах, – в другую – сказку о Золушке. Ну чем она не принцесса?! Она умна, быстро учится, она даже очки стала носить, как Глафира Разлогова, хотя всю жизнь носила линзы! Да, она одета победнее, держится не слишком по-королевски и понятия не имеет, кто такие «ваганты», изучением которых, кажется, занималась разлоговская жена, ну и что?! Зато она, Варя, хорошенькая. И… всегда рядом, а это важно, кто бы там что бы ни думал!..
Но принцы не обращали на нее внимания, и со временем ей стало казаться, что так даже лучше, намного лучше! «Высокие» отношения тем и хороши, что чисты, прозрачны, понятны, никто не отводит глаз и не краснеет пятнами после корпоративной вечеринки! Что-то, должно быть, все-таки есть в этом нелепом и устаревшем понятии, которым были озабочены все русские писатели и которое называется «женское достоинство». Она, Варя, была… достойная! Она уважала принцев, а принцы уважали ее – так красиво! Красиво, интересно, надежно устроено, и тут все кончилось!
Всему пришел конец, вон, даже кружка разбилась!
– Варюша, да что ж ты так убиваешься-то?! И матери, как на грех, нет, унесло ее!
– Ку… куда? – проикала Варя, стуча зубами о край стакана.
– Да у нее ж каждую субботу эти самые танцы живота! Ты что? Забыла?
Варя перестала стучать зубами о стакан и подняла на отца глаза.
– А сегодня… суб… суббота?
– Совсем ты, Варюша, до ручки дошла, – сказал отец огорченно и принял у нее стакан. – Совсем тебе голову заморочили на этой твоей дурацкой работе.
– Пап, сегодня суббота, да?
– Кофейку тебе сварить? А хочешь, блинчик испеку? С вареньицем! Ты маленькая очень блинчики любила.
Варя вздохнула глубоко и посмотрела на свою юбку, спереди всю в пятнах от воды. Как это она забыла, что сегодня суббота?.. Что такое с ней случилось?..
Отец суетился у плиты, громыхал сковородкой, лез в самый дальний ящик за мукой – приготовился спасать дочь блинчиком. Он знал, конечно, что дочь давно выросла и блинчиком ее не спасешь, но как же быть-то?.. Он ничего не понимал в «тонких материях», которые он называл «мерехлюндии», не понимал дочкиных слез, вздохов и метаний, но видел, что ребенку худо, а чем поможешь-то, разве что блинчиком? Да ведь штука в том, что блинчиком-то не поможешь, и он это понимал!
У отца была расстроенная спина и, кажется, даже руки дрожали, и Варе вдруг стало так его жалко, что она опять заревела.
– Варюш? Ты чего, Варюш, а?..
– Пап, посиди со мной.
– Так я сейчас вот только тесто заведу и посижу…
– Пап, не надо мне ничего!
– Как не надо? – совсем уж потерялся отец. – Как это так, не надо?! Горяченького съесть – первое дело…
– Папа, посиди со мной, а?
Отец сунул сковородку на плиту, неловко пристроил мешок с мукой на край заставленного посудой стола и приткнулся рядом с Варей. Вид у него был несчастный.
– Ты бы с матерью поговорила, Варь. Она лучше разбирается!
– В чем разбирается?..
Отец скосил на нее глаза, печальные, как у больной собаки, и махнул рукой, совершенно безнадежно.
– Да во всем! Она у нас по всем вопросам… специалист, сама знаешь! Может, чего подскажет…
И отец стал сгребать крошки со стола. Соберет кучку, потом прижмет пальцем, чтоб не рассыпалась, и опять собирает. Варя следила за его рукой и ничего не понимала.
– Пап, ты чего придумал-то? Ты-то из-за чего страдаешь?..
Отец вздохнул и опять пригнал свою кучку.
– Ты небось влюбилась, Варюш, – выговорил он с усилием и вдруг покраснел, как школьник. – Из-за этого и мерехлюндии всякие! А я не умею про это говорить. Чего со мной про это разговаривать, когда я ничего не понимаю! Лучше уж с матерью.
Варя опять засопела – господи, он и правда ничего не понял, ничего!
– Ни в кого я не влюбилась, – начала она сердито, – что ты все придумываешь чепуху какую-то?! У меня на работе проблемы, а ты – влюбилась! Да я, если хочешь знать, никогда в жизни ни в кого не влюблялась и не собираюсь, потому что…
На протяжении ее речи отец вдруг задышал свободнее, задвигался, пересел поудобнее, не боком, не как больная собака! Как будто Варя каждым своим словом снимала неимоверную тяжесть с его плеч, и он постепенно распрямлялся, радуясь и не веря, что тяжести больше нет.