– А ты так и не догадался?
– Нет, черт возьми!
Глафира помолчала.
– Разлогов жив, – тихо сказала она и взяла Волошина за руку, как давеча Варя. – Я должна была разобраться во всей этой чертовщине, и я почти разобралась, Марк. Мне немножко осталось! Только я теперь не знаю, нужно ли было разбираться, понимаешь? Или лучше было оставить все как есть. Потому что получилось… как-то очень страшно.
И она улыбнулась Волошину.
– Я должна была вернуться домой поздно вечером, но я вернулась рано. – Глафира ходила вдоль дивана, как-то на редкость неудобно, все время задевала стол, на котором стоял одинокий стакан. Стакан подпрыгивал и звенел, и Варя в конце концов его приняла. – Я вернулась и нашла его. Конечно, я не поняла, что собаки нет и нет никого из охраны! Это я все уже потом сообразила. Он был без сознания, но жив, не помню, как я это определила. Кажется, я долго пыталась понять, где у него пульс, и, в общем… в общем, это было страшно. Я позвонила Долгову, это хирург такой, наш друг.
– Я знаю, – сказал Волошин. Он тяжело дышал и сидел, сильно выпрямив спину.
Глафира кивнула, споткнулась о стол и чуть не упала. Варя сунула стакан Дэну, подбежала и отодвинула стол. На нее никто не обратил внимания.
– Я думала, у него с сердцем плохо стало. У него вид такой был. То есть я точно не знаю, как именно должны выглядеть люди, у которых что-то с сердцем, но мне показалось, что… так. Он был весь белый, а виски даже какие-то темные, и веки тоже. Долгов приехал очень быстро, у него больница здесь недалеко, на Ленинградке. Вдвоем мы затащили Разлогова в машину, и в реанимации Долгов его откачал. Кажется, это уже утром было. Или, наоборот, вечером, я не помню.
Зато она помнила, как Долгов настойчиво и сердито выпроваживал ее из больницы, и вид у него был такой, что Глафира понимала – Разлогов точно умрет. Ничего не поделаешь. И еще она помнила, как все время думала одно и то же – опоздала, опоздала!.. Вот теперь опоздала совсем.
Навсегда. Окончательно и бесповоротно.
И уже неважно, «кто первый начал», кто любил, а кто не любил, кто и какие говорил слова, кто совершал дурацкие поступки, кто был более благороден и кто от кого собирался уходить. Сейчас за этой дверью с красной страшной надписью «Реанимация», выведенной большими и какими-то бесповоротными буквами, Разлогов умрет, и все. Больше никогда и ничего не будет. Некому будет доказывать, что она, Глафира, может быть хорошей женой. Не с кем будет разбирать грибы и смотреть лосенка. Некому подавать аспирин после попойки, не на кого сердиться, некого жалеть, любить и ненавидеть.
Просто потому, что все кончилось. Слово «вечность» сложилось.
– Долгов сказал, что его отравили. Самым банальным способом, что-то подмешали то ли в еду, то ли в питье. Как в детективе Агаты Кристи. Там все время всех травят!..
Глафира вспомнила, как Долгов говорил и прятал глаза, словно сообщал нечто не слишком приличное или очень уж сомнительное. Глафира смотрела на его руки – большие, сильные, с очень короткими ногтями, – и ей казалось, что эти руки единственное, что осталось в мире простого и понятного. Все остальное перевернулось, перемешалось, встало на дыбы, и ничего этого не может быть, ни реанимации, ни Разлогова в палате, с трубками, идущими в вену, ни его запавших век и черных губ.
– Долгов сообщил, что точно сказать, когда ему дали яд, нельзя. Какой-то препарат со сложным названием, то ли фентоксил, то ли феносилин. И еще какие-то дополнительные слова, я сейчас не вспомню. Применяется при сложных кардиологических операциях, когда нужно то ли замедлить, то ли совсем остановить работу сердца. Но это лучше у Долгова спросить!.. В больших дозах, конечно, он вызывает остановку сердца и… все. Долгов сказал, что Володя мог выпить его за три часа до того, как ему стало плохо, или за пять минут. Разлогов мужик здоровый, и, как быстро препарат подействует, с точностью сказать нельзя. То есть его мог дать кто угодно и когда угодно! На работе, например.
– Господи, – пробормотала Варя, – это что же такое?..
– И Разлогов все придумал. Как только очнулся. Он сказал, что должен выяснить, кто пытался его убить и зачем. Но для этого ему нужно прийти в себя. Он на самом деле был плох. Он сказал, что уедет, а я должна сделать вид, что он на самом деле умер. Долгов сказал, что мы ненормальные.
– Правильно сказал, – негромко выговорил Волошин.
– Долгов сначала говорил, что помогать нам ни за что не будет. А потом все-таки стал помогать. Мы взяли билеты на самолет в Иркутск. Разлогова привезли на санитарной машине… или как она называется?
– «Скорая», – буркнул Дэн. Ему было очень жалко Глафиру и при этом очень интересно, как будто он смотрел захватывающее кино.
– Мы его кое-как дотащили до какого-то там специального зала, где бывают только пассажиры первого класса и вообще важные люди. Там никого не было, рейс очень ранний, вообще в это время мало людей летит. Долгов оставил миллион распоряжений и кучу всяких лекарств и уехал. Он сказал, что теперь Разлогов умереть не должен и самое главное – избавиться от последствий интоксикации, и все, но что мы все равно ненормальные. – Глафира улыбнулась. – Орал страшно. Он же врач! А тут спасенный так себя ведет. Но Разлогов сказал, что не желает, чтобы тот, кто предпринял одну попытку, вторую довел до логического конца. Разлогов сказал, что ему хочется пока пожить, не нанимая специального человека, который будет пробовать его еду, кофе и водку! И мы улетели.
Она еще походила, села на диван, встала и снова начала ходить.
– Легенду мы придумали по дороге. Разлогов как будто умер, я его нашла, никого не поставила в известность, кроме, может, каких-то иркутских родственников, хотя у него там и нет никого! И гроб с телом увезла на родину. Здесь, в Москве, вряд ли кто-то станет спрашивать у меня документы, подтверждающие его смерть. Их имеет смысл спрашивать, если только в смерти есть какие-то сомнения, а Разлогов сказал, что сомнений ни у кого никаких не будет. И позвонил Косте Хорсту.
Волошин вдруг усмехнулся.
– Да-да, – сказал Глафира, – вот именно.
– Генеральному директору Первого канала, что ли? – изумился Дэн.
– Ну да. Они в одном институте учились, Костя тоже химик. Только он немножко раньше закончил. Они разговаривали довольно долго, и Разлогов его убедил. В «Новостях» должны были сказать о смерти Разлогова, и сказали. Через некоторое время должно было выясниться, что это сообщение… не подтвердилось.
– Здорово, – оценил Волошин. – Просто прекрасно. То есть предполагалось, что убить его мог каждый из нас. И я мог. И Варя. И Марина Нескорова. И… я не знаю… водитель. Или, например, твой Прохоров. Так?
– Да, Марк.
– Здорово, – повторил Волошин.
– Он пробыл в Иркутске всего два дня, позвонил мне оттуда, а потом уехал на Заворотный.
– Куда он уехал?!
– Так называется место на Байкале. Мыс Заворотный. До него на корабле идти дня два. Добраться можно только по воде, а зимой по льду, но тогда лед еще не встал. Там лесником дядя Володя, брат его отца. Отец давно погиб, он геологом был, их всех сель накрыл, а дядя жив-здоров, живет на Заворотном. Вокруг только горы и Байкал. До ближайшего жилья километров двести в одну сторону и в другую… столько же. Мобильная связь там, конечно, отсутствует. Разлогов сказал, что должен побыть один. Что подумать должен.
– И все это время он… думает на Заворотном?!
– Да, – отрезала Глафира. – А я думаю здесь. И много чего надумала.
– Подождите, – вдруг тоненьким голоском попросила Варя, – подождите, пожалуйста! То есть Разлогов жив?! Он на самом деле не умер?
– Нет. Не умер. Он на самом деле жив.
Варя обвела всех глазами.
– Но это значит, что все… хорошо, да?! Господи, как я переживала, когда он умер! То есть когда я думала, что умер! Я думала, что…
– Варя, – перебил Волошин угрожающе, – прекратите.
Но она уже всхлипывала, слезы потекли по щекам, попадали на очки, и она сняла их сердитым, решительным движением.
– Вы не понимаете, – говорила она и вытирала мокрые щеки, – вы не понимаете, Марк! Я так любила вас… обоих, и так гордилась вами, и мне так хотелось быть вам полезной, и чтобы у вас все получалось в этой вашей невозможной работе, и когда Разлогов умер, то есть он не умер… Господи, как хорошо, что он не умер!..
Глафира вытащила из коробки, стоявшей на стойке, бумажные салфетки и сунула Варе. Та прижала их все к лицу. Плечи у нее вздрагивали.
– А документы на землю куда делись? – Это Волошин спросил.
– А никуда они не девались. Разлогов забрал их с собой. Он сказал, что они вполне могут быть мотивом. Он не понимал, из-за чего его хотят убить! А тебе они зачем понадобились, Марк? Зачем ты кинулся их искать?
– Да затем, что они пропали! – злобно сказал Волошин. – В сейфе на работе их не оказалось, а они всегда там были. Тогда я решил, что Разлогов вполне мог забрать их домой, сюда. Я должен был посмотреть их до того, как начнется вся эта канитель с наследством. Я же не знал, что вы с ним… что ты никогда не была его законной женой! Я хотел показать их какому-нибудь юристу, вроде Астахова, который понимает немножко больше, чем наш Дремов! – Он помолчал и добавил ожесточенно: – Я не хотел, чтобы ты получила эти миллионы. Ей-богу, не хотел. Мне казалось, что это несправедливо. Ты его обманывала, у тебя все время был этот… Прохоров, и я был уверен, что Разлогов умер из-за тебя. А он из-за тебя остался жив, оказывается.
– Так не говорят, – машинально поправила Глафира. – Он мог умереть из-за меня. А жив он остался благодаря мне.
Дэн Столетов тихонько улыбнулся. Филфак – это правда хорошее образование!..
– То есть ты хотел, чтобы грамотный адвокат объяснил тебе, что нужно сделать, чтобы я ничего не получила, да?
– Да. Может, есть какие-то лазейки в законе!.. Ты бы осталась с носом, а там судись сколько хочешь!.. – Он вздохнул. Сердце успокаивалось понемногу, и он стал оживать, как оттаивать. – Да, в общем, дальше уже наплевать, отсудишь так отсудишь, но все равно я бы заставил тебя беситься и страдать из-за денег, которые могут от тебя уплыть. Ты же алчная, расчетливая дрянь. Ты довела Разлогова до сердечного приступа.