– На каком рынке, Глаша?
– А раз он не мог приехать, значит, он не мог ее избить!
– Да не избивал он ее! – заорал Волошин. – Это просто какая-то чушь собачья! Он ее любил! Я думал, он ее до сих пор любит! Я думал, он документы на месторождение ей отдал, потому что тебе не доверял! Он дышать без нее не мог, как же ты не понимаешь?!
– Я понимаю, – сказала Глафира. – Я все понимаю. Но это значит только одно…
– Что?
– Дэн, мне надо повидаться с твоей тетей Олей, вот что, – заключила Глафира. – И все встанет на свои места. Как ты думаешь, она это переживет?..
Странное дело, но он почему-то пригласил ее «на кофе», и она почему-то согласилась. Время было решительно не «кофейное», двенадцатый час ночи, но она все равно согласилась, и в лифте они ехали настороженно-враждебные, как будто разом рассердились друг на друга. Она на него за то, что он пригласил, а он на нее за то, что согласилась!..
И что теперь делать?..
Вот что теперь делать?
Этот кофе в двенадцатом часу ночи мог означать только одно, и, собственно, это «одно» он и означал!..
Я не хочу сейчас оставаться один. Ты была со мной весь этот длинный, странный и сложный день. И не то что со мной, но где-то рядом, и я все время помнил о твоем присутствии! И я прошу тебя остаться. Если ты соглашаешься, значит, все ясно. Кто не спрятался, я не виноват.
Я не могу сейчас оставить тебя одного. Я пока не знаю, кто ты, но ты всегда был мне… интересен и важен. Я не отводила от тебя глаз весь этот длинный, странный и сложный день. Я жалела тебя, сердилась на тебя и даже пыталась тебя защитить. Если ты попросишь меня остаться, я останусь, но не потому, что хочу подловить тебя в момент, когда ты слаб и растерян. Я просто не могу сейчас поехать на улицу Тухачевского и пить там чай с папой и слушать мамины причитания по поводу испорченного линолеума! Я хочу быть с тобой.
И все бы ничего, если бы не схема «начальник и секретарша», о которой он вспомнил в проклятом лифте, и если бы она нравилась ему хоть чуть-чуть, если бы она не была так похожа на Глафиру Разлогову, – или как там ее фамилия на самом деле? – если бы она не была свидетельницей всех его сегодняшних поражений!
– Варя, – сказал Волошин, как только они вошли в квартиру и он закрыл за собой дверь. – Я прошу прощения. Я позвал вас затем, чтобы сказать…
Чтобы сказать о том, что в понедельник он ее уволит. Ну он не может держать на работе сотрудника, который в курсе всех начальничьих тайн, бед и горестей!.. Который знает, как начальник вдруг превращается в шпица Дона Карлоса, ненавидящего все человечество, и тогда лает хриплым, старческим, измученным лаем! Который подавал начальнику успокоительные капли, а потом слушал историю о том, как этот самый начальник дал по голове ни в чем не повинной женщине, только потому, что ему что-то там такое показалось!..
– А кофе вам на ночь не надо бы, – перебила храбрая Варя. – Вон у вас с сердцем что делается!.. Давайте я вам чаю заварю, с мятой. У вас есть мята?
– Черт ее знает. Скорее всего, нет. Но мята тут совсем ни при чем! Я хотел вам сказать…
Она сняла куртку и сунула ему в руки. Волошин принял куртку.
– Это ведь старая квартира, да?
И она пошла по коридору, высокая, тоненькая, в обтягивающих джинсах. Волошин с курткой шел за ней и неотрывно смотрел на эти самые джинсы. Двенадцатый час все-таки! Самое «кофейное» время!..
– Марк?
– А? Это квартира моего дедушки. Бабушка умерла еще до моего рождения, и он жил здесь один.
– А книги? Его?
– Книги? – переспросил Волошин. – Да при чем тут книги?!
– Просто очень много книг.
– Да. Порядочно. Варя, я хотел поблагодарить вас за помощь. Извините, если утром вел себя с вами по-хамски. – Куртка наконец надоела ему, и он ее куда-то сунул. – Но я правда чувствовал себя неважно.
– Я заметила. А почему здесь так темно?
– Где?
– Везде. У вас в доме почти нет света.
– Не знаю, – сказал Волошин неуверенно. – Никогда не замечал.
– А правда здорово, что Разлогов не умер? – Она как-то даже поежилась, будто не умея выразить чувства, и улыбнулась счастливой улыбкой. – Я все время об этом думаю. И еще представляю себе, как я его увижу. А вы представляете, Марк?
– Представляю, – буркнул Волошин.
Он был уверен, что, увидев Разлогова, первым делом съездит ему по физиономии, а потом уже станет выражать восторг.
– Я думала, что больше никогда, понимаете? Кружка разбилась, которую он мне подарил. И я плакала даже! Я думала, что у меня больше ничего от него не осталось, а оказалось, что он сам остался! Так не бывает, нам повезло. Если бы Глафира не успела…
Волошин все смотрел на нее, тяжело и мрачно. Какая кружка?.. Почему разбилась?..
– И я думала, как это все несправедливо! Разлогов не мог умереть просто так, а он взял и умер. То есть я думала, что он умер.
– Мы все так думали.
– И теперь я представляю себе, как он приедет на работу. И все встанет на свои места.
Ничего и никогда не встанет на свои места, подумал Волошин. По крайней мере, на те, привычные места, на которых все стояло раньше. Он всегда будет помнить, что Разлогов подозревал его и не доверял ему, а Глафире почему-то доверял. И свои метания с ключами от сейфов тоже никогда не забудет, и маету последних дней тоже.
Как она сказала – у вас везде темно?..
У него на самом деле везде темно. Самое главное – внутри. И там, в темноте, кое-как трепыхается его сердце, которое нужно лечить. Но для того, чтобы лечить, нужно понимать зачем, а Волошин не понимал решительно. Кому какое дело до его сердца? Кто в случае чего будет спасать его, как Глафира спасала Разлогова?..
– Варя, – сказал Волошин, глядя, как она достает чашки, словно делала это всегда. – Давайте сейчас выпьем чаю, и я отвезу вас домой. Вы же понимаете, что все это невозможно?
– Я вам не навязываюсь, Марк Анатольевич.
– Да не в этом же дело!..
– А в чем?
Он и сам не знал, в чем именно. Просто его тянуло все усложнять. Впрочем, никогда в жизни у него ничего не получалось легко!..
– Варя. – Он забрал у нее чайник и с грохотом поставил на стол. – Мой друг умер, по крайней мере, я так думал. У меня украли очень важные бумаги, я был в этом уверен. Еще меня бросила жена, и я…
– Почему она вас бросила?
– Не ваше дело.
Она пожала плечами, включила плиту и опять взялась за чайник. Волошин все смотрел на нее.
– Да не переживайте вы так, – вдруг сказала она с обидным сочувствием. – Я сейчас заварю чай и уеду. Что вы так переполошились, не понимаю?
И он понял, что она так и сделает, и эта мысль доставила ему облегчение. Она уедет и… освободит его. Ничего не нужно, не из-за чего мучиться, не нужно придумывать никаких оправданий, и схема «начальник – секретарша» ни при чем. Он опять проиграл. Опять оказался… несостоятельным. Отказаться гораздо легче, чем принять. Легче и безопаснее, безопаснее и удобнее, удобнее и спокойнее.
Спокойнее?..
– Варя, – он взял ее за локти и заставил себя смотреть ей в глаза. Теперь между ними был только чайник, который она прижимала к себе. – Вы же понимаете, что у нас с вами ничего не выйдет?
Секунда, и она отвела взгляд.
– Может, у вас и не выйдет, Марк Анатольевич, а обо мне не говорите! Я сама решу.
– Варя!..
– Что вы заладили «Варя, Варя»!.. Оказывается, вы просто трус. А трусость – худший из человеческих пороков. Это не я придумала, это Булгаков написал…
Вот такого он совсем не мог перенести. Она сказал правду, и это было очень обидно. Девчонка не могла знать всей правды о нем, но, выходит, все-таки знала?..
Он поцеловал ее просто, чтобы она больше не говорила, что он трус. Чайник, который она продолжала прижимать к себе, очень мешал. Он врезался Волошину в грудь, в то самое место, где должно быть сердце, и словно придавил его, вжал в ребра. Оно снова застучало как-то странно, сильно, болезненно.
Он очень хотел ее наказать, и было за что, хотя бы за самоуверенность и за то, что она обозвала его трусом, и за то, что согласилась на проклятый кофе, и, кажется, у него даже получалось, потому что она пискнула протестующе и попыталась освободиться, отпихивая его чайником.
Но Волошин не дал себя оттолкнуть. Он подхватил ее затылок, так чтобы она уж точно не смогла увернуться, и прижал, насколько позволял чайник. Ничего не было в этом поцелуе, кроме досады и злости, и еще какой-то вынужденности – раз она обозвала его трусом, значит, он не должен отступать!
Она все-таки вывернулась, отпрыгнула и теперь тяжело дышала, держа чайник наперевес, как щит.
– Что это такое? – прошипела она. – Что вы себе позволяете?!
Волошин растерялся. А что такое он себе позволяет? Сейчас он доказывает себе – и ей! – что никакой он не трус.
– Если вы думаете, что я только из-за того, что провела сегодня с вами целый день, и еще из-за того, что вы мне нравитесь…
Он правда ничего не понимал. А разве не этого она от него ждала?.. В смысле решительных действий? И если нет, то зачем тогда соглашалась «на кофе» среди ночи?! И почему упрекала и говорила, что у него ничего «не выйдет»?!
– Я думала, что вам нужна, – проговорила Варя, и злые слезы выступили на ее глазах. – Я думала, что вы человек, а не волк! А на самом деле вы гораздо хуже, чем волк!
Она поправила очки, съехавшие на кончик носа во время поцелуя, поставила чайник на плиту и пошла к двери.
– Пропустите меня.
– Я не хотел вас обидеть.
– Да, конечно!.. Где моя куртка?
Он пожал плечами. Он понятия не имел, где ее куртка.
– Вы что? Сейчас уйдете?
– Немедленно! – крикнула Варя. – Сию же секунду! И если вы не найдете мою куртку, я так пойду!
Но он не хотел оставаться один!.. Он даже представить себе не мог, что вот сейчас, через минуту, опять останется в одиночестве, в своей квартире, которую она назвала «темной», и станет пить чай, смотреть телевизор, а потом поплетется спать в кабинет. С тех пор как Даша ушла, он ни разу не спал в спальне. У него были матрас, подушка и одеяло, и каждый вечер он стелил себе на диване и каждое утро скатывал постель в огромный ком и запихивал в бельевой ящик – как в общежитии. Пока она была здесь, эта самая Варя, о которой он еще утром ничего толком не знал, он был жив. Он дышал, двигался, злился, не понимал, потому что был не один. Пожалуй, ей он мог бы сказать, что, пока его не было дома, вдруг затопили батареи и теперь везде тепло, и она поняла бы и разделила его простую радость.